| О советском патриотизме во время войны. |
[May. 2nd, 2008|01:52 pm] |
ПО РЕКЕ ПЛЫВЕТ ТОПОР...
Рискуя жизнью и свободой старик Волков неустанно собирал матерные частушки.
Есть люди - удивительные! Они мирят меня с этим дерьмовым миром. Пообщаешься, душой отдохнешь - можно коптить дальше...
Вот, например, Анатолий Дмитриевич Волков. Такой живой старичок. Ему 79 лет. И жизнь он прожил ну как будто бы ненастоящую, уж слишком она насыщена приключенческими поворотами, словно сюжет в авантюрном романе. Но несмотря на богатый опыт, Анатолий Дмитриевич так до сих пор и остался ребенком. Его смех искренен, а реакции непосредственны. Он глуховат из-за контузии и поэтому все время кричит. А зачем я к нему пришел, я ведь не люблю, когда на меня повышают голос? Да чтобы своими глазами посмотреть на человека, который собрал самую большую коллекцию русских матерных частушек. У него их свыше 20 тысяч! Уверяю вас, как знаток и ценитель изящной словесности, - такой собрания нет ни у кого! У прочих коллекционеров весь запас подобного фольклора - 2-5 тысяч “стихоединиц”. И при подобном богатстве Волков никогда и ничего из своей коллекции не публиковал. Ну мог ли я упустить этого собирателя вербальных жемчужин, Третьякова матерной миниатюры, скупого рыцаря отечественных словесных кладовых?.. Впрочем, рыцарь оказался вовсе не скупым. Но об этом позже.
...Собирать частушки старик Волков начал примерно 10 лет от роду, то есть с тех времен, когда стариком его назвать можно было лишь с большой натяжкой и надеждой на дальнейшие перспективы.
- Как только писать толком научился, так и начал! Всякие частушки собирал, но больше мне нравились матерные. Настоящие шедевры, многие восторг вызывают в душе. Думаешь: как метко сказано! Ведь они же никого равнодушными не оставляют. В частушках столько юмора, сколько нету в других никаких произведениях! Да и вообще я такая накопительская натура, вечно что-нибудь собирал. Одно слово - сын кулака...
Колоритный смешливый старик располагает к себе необычайно. Его истории можно слушать часами. А поражает в них более всего какая-то абсолютная “негеройскость”, совершенно бытовые объяснения его порой по-настоящему смелых поступков. Мне, привыкшему воспринимать прошлое сквозь призму книг и фильмов, слушать гривастого, бородатого Волкова местами было как-то диковато.
Он с детства был неугомонным. И по жизни таким остался. Сменил на гражданке и на фронте несколько специальностей. Всю жизнь что-то коллекционировал, мастерил. Руки у него растут из совершенно правильного места. За что бы он не брался, все у него получалось. Вся квартира старика Волкова заставлена разными поделками из плексигласа красоты необыкновенной. Когда-то Анатолий Борисович увлекался художественным промыслом. А еще в доме богатейшие коллекции старинных книг, открыток, гравюр и значков. Причем, среди книг есть такие, которых в мире осталось всего несколько штук. Квартирка однокомнатная, и комната хрущобы перегорожена примерно пополам рукотворной стенкой, за которой получилась “частушечная кладовая” - отдельное помещение с многочисленными ящичками. В них - частушки, написанные на бумажках.
Родился старик Волков в деревне Хмелевое Рязанской области. Отца-кулака по наводке брата-активиста раскулачили и сослали в голубую даль, где он и сгинул навсегда, а Толик с матерью уехал в Москву к бабушке. Было ему о ту пору немногим более 10 лет. Учился паренек в вечерней школе, подрабатывал на заводе учеником электромонтера. А как стукнуло 17 годков, сдал экзамены за 10 класс, вышел с выпускного бала в ранее утро и узнал, что началась война. Классический вариант... На фронт, извините за банальность, пошел добровольцем. Спрашиваю: “Почему?”
- Мы не эвакуировались вместе с нашим заводом. Потому что там в Сибири рабочие в палатках на морозе живут, холодно. Остались в Москве. А немцы уж под Москвой были. Мать мне сказала: как комсомольца немцы тебя обязательно повесят. Иди на фронт, там, может быть, и уцелеешь. Тогда ведь слухи ходили, что немцы всех комсомольцев и коммунистов непременно вешают. Вот я и спасался от неминуемой смерти на фронте. Это сейчас смешно...
- Подождите, подождите, вы считали, что Москву немецко-фашистские изверги возьмут?
- Дак все так считали! Уже люди магазины начали грабить. Власти зарплату к осени совсем перестали платить. У нас на заводе не успели склад эвакуировать, так его сами оставшиеся рабочие разворовали. И я рулон брезента унес... Ну вот, послушал мать и пошел в военкомат. Там спросили, есть ли у меня 10 классов. Я обманул, нет, говорю. Потому что с 10 классами отправляли на офицерские курсы. А я очень не хотел: офицеров сильно не любили. Солдаты их во время атаки стреляли в затылок. Все это знали. Так я и попал в санинструкторы. И уже на фронте я впервые узнал, что есть политические частушки и стал всю войну записывать, что от солдат слышал...
Волков писал бисерным почерком на тонких листочках, и всю войну протаскал частушки в вещмешке. Больше всего боялся полковых особистов. Поэтому “маскировался” - вместо слова “Сталин” ставил “Гитлер”. Впрочем, маскировка была весьма относительной: Гитлер там нигде ни по рифме ни по размеру не подходил.
- Если бы нашли у меня эти листки, вмиг бы расстреляли. Тогда, если у тебя находили немецкую листовку, которую ты поднял для самокрутки или подтирки, - сразу в расход. А тут прямая антисоветчина... Я и так столько раз под смертью ходил. И от наших и от немцев. Солдаты, которые мне частушки диктовали, говорили: ежели сболтнешь кому, что от меня услышал частушку, я тебе горло перегрызу! С этим стро-о-ого было.
Однажды Волкова вызвали в СМЕРШ - кто-то донес, что для своих бумажек в качестве папки он использует обложку от книги Ленина. Это святотатство. Вместе с письмами от матери в обложке от Ленина лежали и частушки. Усталый особист не стал ковыряться в его грязных листках, а просто хорошенько взгрел для профилактики и строго-настрого запретил марать святое имя Ильича.
- Неужели не боялись? Из-за каких-то частушек под смертью ходить?!.
- Как не бояться? Еще как боялся! Но ить вор тоже боится, а ворует! Знает кошка, что мясо чужое нельзя есть, а ест! Уж такая глупая отчаянность. Я не смельчак, но и за чужую спину не прятался никогда. Хотя и вперед никогда не лез. А уж когда меня на расстрел-то повели, как перепугался!..
Второй раз Волкова чуть не расстреляли по ошибке. Не разобравшись, в санбате приняли осколочное ранение кисти руки за самострел и отвели в сторонку.
- Тогда много таких было. Их “голосующими” называли. Высунет руку из окопа и “голосует”, чтоб немец ему руку прострелил. И орет потом, как положено: “Санинструктор!!!” У меня даже пачка бланков была, типа справок. Каждому, кто подозрительно легко ранен я давал справку, что он не самострел и не “голосовал”. Без такой справки его из санбата сразу в расход отправляли. А я не всем справки давал! В ком сомневаюсь - не давал. Вот и меня осколок тюкнул в кисть, и рука как плеть повисла, кости перебило. А я и не догадался сам себе справку-то написать хоть левой рукой!.. Ой, беда...
Расстрелять группу самострельщиков должны были вечером в назидание прибывшему пополнению. Но пополнение не прибыло, и расстрельников отвели в сараюшку до следующего вечера. А с утра на предмет поиска заразных к ним зашел военврач. Тех, у кого гангрена или зараза расстреливать нужно сразу, не дожидаясь вечера и срочно закапывать. К врачу Волков и кинулся, содрав бинты с руки.
- “Недоразумение, доктор! Я не самострел! Ранение слепое, вон там осколок застрял.” Ну, он поскреб ногтем грязь и кровь на руке. И вправду осколок. И меня простили. А то бы пропала коллекция-то!
Потом с этой коллекцией Волков форсировал Днепр. Как известно, всем, кто первыми форсировал Днепр, было присвоено звание Героя Советского Союза. Кроме Волкова. Дело в том, что он переправлялся за неделю до основного наступления вместе с ударной группой из тысячи человек, чтобы захватить плацдарм. От всей группы осталось в живых 70 человек. После форсирования Днепра основными войсками, жалкие остатки ударной группы расформировали по разным частям и госпиталям... И награда не нашла героя. Но Господь хранил коллекцию - во время форсирования рядом с двумя связанными бревнами, на которых переправлялся Волков, шлепнулась мина. Бревно с одеждой и оружием разбило, все потонуло. И осталась на втором бревне только сумка с частушками.
- Хорошо, что я нырнул. Тогда я еще не был контужен, слышал хорошо. Свою мину услышал. Повезло: там услышать что-то было трудно: сплошной грохот, красная от крови вода кипит от пуль и осколков. Но я свою мину услышал. Снаряд, его не узнаешь. А у “твоей” мины голос особый. Нырнул, как водится, пасть открыл в воде, чтобы не оглушило, как рыбу. Бу-у-ух! Выныриваю - ни одежды, ни оружия, только сумка на сучке висит моя санинструкторская.
Вылез голый Волков на вражеский берег и, прикрывая телом драгоценную сумку, пополз в ночи искать одетый немецкий труп, потому что была осень и очень холодно. А утром подвели итоги. Почти все оставшиеся в живых оказались без оружия и в немецкой форме. Сидели солдатики на узкой песчаной полоске, поросшей кустами ежевики и отделенной от основных сил немцев болотистым лиманом. Неделю сидели без еды, потому что лодки с провизией, которые им регулярно посылали, немцы регулярно же и топили. Ели ежевику, от которой страдали поносом. Те, кто без оружия изготовили себе деревянные дубинки. На случай, если немцы попытаются атаковать. Но немцы давили огнем из-за лимана.
- А уж когда наши пошли в наступление мы перепугались, как бы нас по ошибке не перестреляли из-за немецкой формы.
- Не простудились? Вода-то ледяная была, небось.
- На войне мало болеют. Хотя мно-о-огие мечтали по болезни в госпиталь попасть.
- А я слышал, наоборот - из госпиталей на фронт бежали, добивать немецкую гниду.
- Да в кино и в романах вранье одно. Ползет на экране девочка-санинструктор, тащит с поля боя бойца. Брехня! Зла не хватает. Не было на передовой санинструкторов-женщин! В санинструкторы только здоровенных мужиков брали, потому что работа эта тяжелая до необычайности. Хуже, чем у сапера, который бревна ворочает. И в тыл не таскали раненых на себе никогда, вранье. За это расстрел сразу, как за дезертирство. Да я бы сам с удовольствием этого раненого на горбе пер от Берлина до Москвы, только позволь!
Но чудесный Волков был не только санинструктором. Была у него еще одна военная профессия, полученная на курсах после первого ранения - сапер. Периодически его ранили, и после госпиталя, когда при отправке в часть спрашивали, какая у него специальность, он отвечал в зависимости от времени года. Летом - санинструктор, зимой - сапер.
- Зимой в окопах настрадаешься от холода вместе с солдатами. Поэтому зимой я старался быть сапером. Сапер живет в землянке километрах в трех от передка, а на работу ходит только ночью - на разминирование на нейтралку, чтоб разведка прошла за языком. А день весь отдыхаешь возле печки. Как хорошо! Но летом, когда тепло, я уж старался быть санинструктором. Потому что уж больно опасно быть сапером. Рвутся они часто, и вечно их не хватает поэтому.
И все это время старик Волков пополнял свою коллекцию частушек. Сбор материала филолог-любитель продолжил в Германии. Просто и без патетики говорит он о том, как попал туда после очередного ранения.
- В Германию я попал из госпиталя не долечившись. Смухлевал я! Уж больно мне хотелось Германию-то посмотреть.
Там недолеченного Волкова опять чуть не убили наши - десять солдат насиловали девочку-немку, а старшина Волков оказался ненужным свидетелем.
- Ей лет 12 всего, но уже такая оформившаяся. Они, немки быстро оформляются... - философски отмечает Волков.
...Отгремела война. И после войны Волков продолжил собирание коллекции в тюрьме. Сел он не как политический, а как уголовный.
- За то, что не хотел жениться на дочери своего начальника. Она от меня брюхатая ходила, но я не хотел жениться на нелюбимой! Разве можно?!
Тогда в наказание за строптивость его наказали. Начальник попросил вынести через проходную один прибор, а на проходной Волкова заловили. Никакие объяснения не помогли. Пришлось сидеть. Дали полтора года и отправили на Краснопресненскую пересылку. Нары Волкова находились рядом с нарами одного пленного немца. В лагере для военнопленных немец проворовался и его посадили. С Гансом Волков вел долгие беседы по-немецки, пытался переводить ему частушки, которыми в изобилии его снабжали заключенные. Тюремные частушки Волков хитрым образом передавал на волю. Мать приносила ему сырую картошку, он брал. А на следующем свидании возмущенно говорил матери, чтоб слышали вертухаи: “Чего ты мне сырую картошку принесла! Чего я с ней делать буду! Забери обратно!” А в каждой картофелине были мелким почерком записанные частушки. Волков разрезал картошку, выскабливал, закладывал бумажки и скреплял спичками.
- А ить мог загреметь! Тогда за передачу записок срок увеличивали вдвое. А я ить еще и антисоветчину передавал. Сел бы надо-о-олго.
Конечно, мать была недовольна рисковыми затеями сына, но что она могла сделать, зная его упрямство?.. Кстати, из-за картошки Волков погорел. Из Красной Пресни перевели его в концентрационный лагерь “Москва-река” под Москвой. Заключенные разгружали баржи. И вот однажды разгружали очередную баржу с картофелем и свеклой. Наевшись сырой свеклы прямо на барже, заключенные вдобавок наворовали картошки и пронесли ее в лагерь. Сварили и всю съели. А Волков решил часть оставить на утро.
- А утром - шмон. А у меня под подушкой - картошка вареная! Ой, беда... И меня на этап. На подмосковный химзавод, разгружать из вагонов серный колчедан. Ох, там меня глисты замучили, я так отощал. Ведь чем опасно отощать. Там был такой обычай. Вертухаи над заключенными ведь как издевались. Дают каждому участок железнодорожного полотна, чтобы его от колчедана очистить. А он, колчедан такой как бы скользкий, лопатой его не враз подцепишь. И последнего, кто заканчивал работу, они стреляли с вышки “при попытке к бегству”. И главное, никому помогать отстающему и слабому не разрешают. Мне сроку оставалась неделю, когда я остался последним. Ну, думаю, все. И тут, как чудо случилось - один заключенный спрыгнул и начал мне помогать. И ни его не убили, ни меня! Ну не чудо это?..
В этом режимном лагере при химзаводе ни одной частушки Волков не записал, слишком шмонали. Но зато активно возобновил пополнение своей коллекции работая после отсидки сексотом МГБ. В те годы он трудился библиотекарем в Подушкинской районной библиотеке. Теперь это Москва, а тогда был колхоз “Красная Нива”, в который входили деревни Бибирево, Алтуфьево, Владыкино... А что такое в те года библиотекарь, чтоб вы знали. Это культработник, в обязанности которого входили чистки газет перед колхозниками (политинформации, помните еще?) Каждое утро перед разводом у конюшни (Там теперь станция метро “Бибирево”) Волков зачитывал колхозникам из газет, как они хорошо живут. Колхозники злились и говорили прямую антисоветчину, а именно: что живут они плохо, а в газетах брехня. Тогда Волков тоже решился на прямую антисоветчину. Вместо газет стал читать крестьянам небольшие рассказы из дореволюционного (и потому антисоветского) журнала “Нива”. “Нива” хранилась на балансе в его библиотеке, рядом с некоторыми ужасно опасными книгами.
- Однажды вызвали меня в органы. Испугался я! У меня в библиотеке хранилась книга Троцкого и некоторых других врагов народа. Я говорил в культотделе: да спишите вы их, сжечь их надо, а то не дай бог попадет такая страсть к кому-то, а мне отвечай! А они и не списывают, и говорят, чтоб хранил под личную строгую ответственность. Ну я их спрятал на верхнюю полку. А когда вызвали, думаю - ну все, не иначе книга, подлая, к кому-то в руки попала! Ить опять сидеть мне!
Но книга не пропала. Просто органы решили завербовать Волкова. Бывшего уголовного преступника. Сына кулака.
- Отказаться я не посмел. Побоялся и согласился. Встречались мы как шпионы, на конспиративной квартире. Я должен был докладывать, не ведет ли кто антисоветские разговоры, не имеет ли жалоб на советскую власть. А я сам с колхозниками вел антисоветские разговоры! Поэтому я говорил: нет, все довольны. Никто ничего такого не говорит. Помню еще, мы лазили по чердакам, шпионов каких-то искали.
Пополнить коллекцию в брежневских тюрьмах Волкову не довелось. Хотя шанс был. Сам Волков работал в школе преподавателем труда, а его жена трудилась на свалке, откуда и принесла оттуда какие-то отличные объективы с уникальной разрешающей способностью. Волков, любящий всякие технические штучки, обрадовался.
- Взял зубило, ножовку и пошел на свалку. Нужно ить было квалифицированно снять их с той железяки, к которой они были приделаны. Я таких объективов никогда не видел. Поснимал я их несколько и понес в комиссионный сдавать. И опять меня прищучили! Та железяка, с которой я снял объективы, оказалась каким-то секретным спутником. Его должны были прессом раздавить, но не раздавили, а так выкинули. Начали меня в КГБ таскать, я говорю: ну ошибся, ить я не знал, что там секреты лежат государственные. А если б знал, разве б я стал! Я же ваш бывший секретный сотрудник! Отпустите меня... Отпустили.
При Горбачеве наступила лафа. Волков выходил на Арбат с объявлением и на свою скудную пенсию скупал неизвестные частушки по рублю. Если человек произносил первые две строки, а Волков не знал продолжения, он платил рубль и записывал всю частушку. Так он познакомился еще с четырьмя коллекционерами частушек. Сейчас их уже нет в живых. Но перед смертью эти люди передали свои коллекции Волкову. Поэтому волковская коллекция так велика. Один из ушедших коллекционеров, бывший партийный функционер, сказал Анатолию Дмитриевичу: “Я-то нет, а ты еще доживешь до признания, до тех времен, когда за это не будут преследовать.”
- Уже не преследуют, Анатолий Дмитриевич. Издают частушки.
- То, что издают - ерунда. Это один процент от того, что есть в моей коллекции.
- Почему же издатели миновали вас?
- Да не знаю я, почему. Обещали мне несколько раз. Один паренек из палатки... Ну, я туда за водкой ходил. Он и сказал, что у него есть какой-то знакомый в издательстве. На том все и кончилось. Правда, сейчас меня открыла одна профессорша из МГУ, Алла Васильевна Кулагина. Обещает помочь с изданием. Не знаю, у меня ить на несколько томов... Я уж на все условия согласен, мне главное, чтобы были упомянуты имена тех четырех людей, которые на меня положились и оставили мне все собранное за жизнь. Ить если я умру, все же пропадет. Смерть, как жалко! Сейчас работаю, систематизирую все, перевожу с бумаг на дискеты. Недавно купил за 300 долларов компьютер и не нарадуюсь. Только бы и работать теперь, да силы уже не те. Бывает так умучаешься, вечером 125 грамм примешь за воротник. Старуха ругается... Успеть бы...
Александр НИКОНОВ. http://www.razgovor.org/interviu/article567/
Я бы Сталина в парашу сунул с радостью...
Частушки военного и последующего времени из коллекции Анатолия Волкова Пусть ворует коммунист
И не беспокоится:
Красной книжкой от закона,
Как зонтом, прикроется.
Коммунист — не значит добрый,
А скорей, наоборот —
По свирепости фашисту
Сто очков даст наперед!
Коммунистов мы хвалили
На свою же шею:
Паразиты растащили
Матушку-Расею.
Ой, ребятушки-солдатушки,
Неужто не поймем?
Сталин с Гитлером поссорились,
А мы головы кладем.
На войне не испугалась,
Я девчонка бравая!
Всю войну при генерале,
Мое дело правое!
Как в окопах сытно кормит
Старшина, легко понять:
Получил паек на двести,
А в живых осталось пять.
Были девушки на фронте,
Не забыла их страна —
После боя на постели
Им вручали ордена.
Ситуация на фронте
Ни вперед и ни назад,
Впереди тебя фашисты,
Позади — заградотряд.
Хоть погибла половина,
Отстояли Ленинград.
Виноваты меньше немцы,
Чем отечественный гад.
Прогнили и провалились
Крыша, стены и навес.
Занавешу все плакатом
«Слава, бля, КПСС!».
К коммунизму мы идем,
Птицефермы строятся,
А колхозник видит яйца,
Когда в бане моется.
Очень Родину любили
Генерал и ППЖ.
Своим телом закрывали
От фашистов в блиндаже.
Хоть мы были ППЖ,
Просим извинения.
А фашистским вертихвосткам
Не видать прощения!
*ППЖ (фронт.) — походно-полевая жена.
Из цикла "Семеновна":
Отец Сталина
Готовил стать попом.
А палачом он стал
Уже сам потом.
Семен ласковым
Умолял словцом:
— Приезжай, товарищ Сталин,
Угощу свинцом!
Ведро яблочек
Из сада мы несем.
Сталин с Гитлером —
Близнецы во всем.
Нож на Сталина
Наточу острей,
И в живот воткну:
— Подыхай, злодей.
Из цикла «Яблочко»:
Зову яблочко
Лучшей сладостью.
Я бы Сталина в парашу
Сунул с радостью.
Эх, яблочко,
Да под пломбою.
Передать в ЦК бы сидор
С мощной бомбою.
Эх, яблочко
Висит на солнышке.
Людей щелкают в тюрьме,
Как подсолнушки.
Много связано
С Красной Преснею,
Сюда строем бы ЦК,
Да, бля, с песнею!
К сапогам моим
Прилип кусок дерьма.
Обвинили меня в краже,
И теперь — тюрьма.
Был на Марсе ты!
Что ж отпираешься?
Вот к Ежову попадешь,
Там признаешься.
Солнцем яблочко
Все расцвечено.
А питается ЧК
Человечиной.
Слушай, яблочко,
Мое проклятие:
Что «Россия», что «тюрьма» —
Одно понятие.
Год тюрьмы — за гвоздь
В наказание.
А присвоил миллион —
Партвзыскание.
http://a-nikonov.livejournal.com/195621.html#cutid1 |
|
|
![[info]](http://lj.rossia.org/img/imported-profile.gif){kind=small}