Настроение:	curious
Entry tags:	Олеша и Белинков

Как тяжко мертвецу среди людей...

Пятьдесят лет назад умер Юрий Олеша.
Как писатель он умер намного раньше. Притчей во языцех стало его с утра до вечера сидение в кафе «Националь». «Ни дня без строчки» - это блеф, ещё как и без строчки! Но, конечно, всё равно кое что скопилось, что можно было сложить в посмертную книжку.
Как остроумно заметил Белинков, «в отличие от больших писателей, Олеша не замолчал, а стал помалкивать».

В отсутствие литературных событий эта скорбная дата стала окололитературным событием. На Новодевичьем кладбище обновили надгробие на могиле Олеши. Деньги на реставрацию выделил фонд Ельцина. Очевидно, в фонде справедливо решили, раз и сам Борис Николаевич нашел упокоение на этой территории, негоже, чтоб соседние надгробия и оградки пребывали в унылом запустении.

Считается, что путевая газета "Гудок" слыла в начале XX века оазисом для пестования литературных дарований. В темном тамбуре перед кабинетом главного редактора существовал своеобразный паноптикум – портреты классиков, которые в этой редакции служили. Считается, что школу мастерства в стенах редакции "Гудка" прошли такие замечательные писатели, как Михаил Булгаков, Константин Паустовский, Валентин Катаев, Илья Ильф и Евгений Петров, Юрий Олеша, Владимир Чивилихин, Сергей Смирнов...

Не знаю, имеется ли сегодня там сия портретная галерея. Новый начальник первым делом избавился от раритетной мебели в кабинете (говорили, что на старом диване еще сиживал Маяковский), возможно, что и портреты ему помешали. Кстати, вполне там могло б вполне поместиться и изображение ныне здравствующего именитого русскоязычного литератора Кабакова – ведь он восемнадцать лет отбарабанил в этой редакции, еще в ту пору, когда обреталась она в Хлыновском тупике. Но в истории газеты наличествовал период, когда даже имя Кабакова негоже было использовать всуе, зато теперь он вознагражден сторицей – в лен Александру Абрамычу отдан весьма необременительный по изготовлению, зато несущий весомую прибавку к пенсии журнал «Саквояж» который впаривают в нагрузку к билетам пассажирам литерных поездов.



Кабаков, кстати, не разделял восторгов по поводу роли ж/д газеты в становлении социалистической словесности. «А танцевать надо от железной дороги, – рассказывал он. – Ей большевики традиционно придавали очень большое значение, и она имела множество льгот. Соответственно их имела и газета путейцев. Газета в первую очередь могла дать жильё – это и объединяло приезжих писателей. И то общежитие имени монаха Бертольда Шварца (фигурирует в романе «12 стульев» – BW)…отошло к редакции. Я там работал, в этих комнатах. Одна из них в своё время была разгорожена на пеналы – там жил Илья Ильф с молодой женой, а за стенкой – Олеша».

Кроме того удостоверение "Гудка" в ту пору открывало простор обновить и расширить свои пространственные впечатления. Скажем, когда Олеше негде было ночевать, он просто садился – точнее ложился! – в поезд. Полночи – в одну сторону. Потом пересаживался на встречный – и с утра как огурчик на работе.

Булгаков работой в газете ужасно тяготился, ведь он мечтал о карьере драматурга, уже Художественный театр принял пьесу его. И кстати, Станиславский, когда его как-то спросили, как отражается на сценических подмостках рабочая тема, ответил: "Помилуйте! У нас поставлено три пьесы, авторы которых – железнодорожники!"
Основоположник имел в виду Булгакова, Катаева и Олешу – по их произведениям и впрямь ставились спектакли.

Но чувство юмора оставляло Булгакова, когда он вспоминал о той поре своего писательства: "Одно могу сказать, более отвратительной работы я не делал за всю свою жизнь. Даже сейчас она мне снится. Это был поток безнадежной серой скуки, непрерывной и неумолимой. За окном шел дождь".

Уксусный пессимизм Михаила Афанасьевича не передавался его восторженному юному коллеге. У Олеши была диаметрально противоположная точка зрения: "И делается радостно при мысли о том, что и ты был вместе со всеми в начале славного пути, что и ты шел вместе с теми, кто прокладывал дорогу к этим сегодняшним дням..."

Он заклеивал конверты, в комнате стояли галдеж и папиросный дым, похожий на облака. За стёклами оставалась суетливая слякоть Москвы, романтические особняки залеплены вывесками с кургузыми огрызкками слов, в которые выродилась культура – Курмасцеп, Вхутемас, Кубуч... Более понятны "Центрхим" и "Заготконтора", но и они не поднимали настроения. И конечно, нестрогий еще юноша тоже тяготился своей участью, ведь он хотел для своего языка иного применения, нежели прозаическое заклеивание конвертов. До этого в Одессе у него уже состоялась некая судьба поэта. Двадцатилетний Олеша вместе с молодым Катаевым и только начинавшими Ильфом и Багрицким сотрудничал в "Бюро украинской печати" (аналог Окон РОСТА), входил в "Коллектив поэтов", сочинял агитки. Писал и для души:

Согнув над миром острых два плеча,
Раскрой, о вечность, желтые страницы, –
Где немы королевские гробницы
И тлеет византийская парча...

А тут... В Москве пришлось все начинать сызнова. В комнате вокруг стола чуть ли не десять сотрудников. Какое уж тут творчество! Как-то вечером предложили Олеше написать стихотворный фельетон по письму рабкора – корявому и маловразумительному.
«И я написал этот стихотворный фельетон... Что-то в нем было о Москве-реке, о каком-то капитане... который останавливал пароход не там, где ему следовало останавливаться по расписанию, а там, где жила возлюбленная капитана»...

"Я пишу стихотворные фельетоны в большой газете, за каждый фельетон платят мне столько, сколько получает путевой сторож в месяц. Иногда требуется два фельетона в день. Заработок мой в газете достигает семисот рублей в месяц. Затем я работаю как писатель. Я написал роман "Зависть", роман имел успех и мне открылись двери. Театры заказали мне пьесы, журналы ждут от меня произведений, я получаю авансы".

Конечно, подвергнутые типографскому тиснению стихи на газетной полосе возможно и уступали в метафорической яркости "задушевной" поэзии, ведь сердцу не прикажешь, и начинающему писателю приходилось раздваиваться. Одной рукой он скорописью выводил:

У нас дела такого рода,
Есть для несчастья тьма причин:
У башни нет громоотвода,
А рядом в баках – керосин.

Другая рука тем временем отрывала от рулона газетной бумаги, стоявшего возле кровати, клок, и на клоке том тут же торопливо записывалась сцена "Трех толстяков" -– идеологически выдержанного сказочного романа Олеши.

Проза жизни: окно редакции, словно стекло вагонного сортира. И вдруг... Будто весна на морозном узоре розовым пальцем черту провела... Он взялся сочинять "Три толстяка" – это был роман, и там была Суок, а в жизненном романе владычествовали три сестры Суок – и как переходящий приз они становились подругами писателей - Багрицкого, Нарбута, Шкловского, Олеши... Порой чередовались, словно тасующиеся в колоде карты, две из сестер поочередно были женами Олеши. А тогда влюбленность, страсти и страдания, бухающаяся в сердце кровь – и все чудесно переплавлялось в волшебную прозу
"Я писал их ("Трех толстяков" – BW) совсем юным – то в маленькой комнате при типографии "Гудка", где жил с таким же юным Ильфом, то у Катаева в узкой комнате на Мыльниковом, то в "Гудке" в промежутках между фельетонами. В комнате при типографии, которая была крохотная – один пол! – я и писал, лежа на полу..."

Газетная поденщина - дело общественное, ни от кого не зависит, пусть он даже Булгаков, в какую каморку его закупорят, какую склочницу подселят соседствовать, какого хама засунут в командиры – тут все на виду, под присмотром, по ранжиру и с соблюдением субординации. Это начинающему писателю, который жизни не знает, а уже норовит все обобщить и выстроить в логическую последовательность, не просто полезно, а чрезвычайно необходимо. Олеша до гробовой доски не уставал восхищаться порой своей гудковской практики, ведь даже Демьян Бедный, по привычке не мудрствуя лукаво, заявил, что Зубило по популярности его, маститого баснописца, перешиб.

Чтоб интенсифицировать поступление жалоб, был брошен клич:

Поэтому деловое предложение:
Пусть тот, кто давал распоряжение
О провозке состава такого
Под видом пустого, –
Пусть (не откладывая, кстати)
Даст свое разъяснение в печати!
К тому же путь недалек:
К его услугам – "Гудок", -
И чтоб вышло весело и мило,
Можно обратиться к
Зубило.

И когда автор возвращается на закате дней к тускнеющей мерещи минувшего, его сердце омывается теплою волной признательности к вездесущему сонму рабкоров: "Зубило" был по существу коллективным явлением - созданием самих железнодорожников. Он общался со своими читателями и помощниками не только через письма. "Зубило" нередко бывал на линии среди сцепщиков, путеобходчиков, стрелочников. Это и была связь с жизнью, столь нужная и столь дорогая каждому журналисту, каждому писателю".

При этом писатель настолько расчувствовался, что перестал раздваиваться: если раньше правым полушарием его мозга овладевал многорукий и тысячеустый "Зубило", а в левом келейно кемарил мечтательный сказочник, то тут молниеносно преобразилось все – вернулся дар метафорического мышления, и оно пульсирует из левого полушария в правое – и наоборот. "Зубило" вспоминал сам о себе, что "от его друзей и собеседников пахло гарью, машинным маслом, они держали в руках большие фонари, и от фонарей падала на снег решетчатая тень. Его обдавало паром от маневрировавших паровозов, оглушало лязгом металла. Бородачи в полушубках наперебой приглашали его к себе в гости. И он был счастлив! Он и до сих пор щеголяет иногда в беседе знанием железнодорожных терминов, до сих пор рассказывает о путешествиях в товарных составах, когда стоял на площадке, навстречу дула метель, а ему было тепло оттого, что тормозной кондуктор, обращаясь у нему, всякий раз говорил:
– Слышь, друг!.."

Фельетонист "Зубило" сформировал писателя Олешу. Он стал автором выдающегося тома, к сожалению, оставшегося однотомником. Он горько сожалел, что в тридцать первом году пристрастился к алкоголю и литература для него кончилась. После всплеска шедевров была киноповесть "Строгий юноша", после чего имя Олеши встречалось в печати только под статьями, рецензиями, заметками, очерковыми зарисовками, рассказами. По сценариям Олеши были поставлены фильмы "Болотные солдаты" и "Ошибка инженера Кочина"; для театра имени Вахтангова Олеша инсценировал роман Достоевского "Идиот". Главным делом последних лет считал работу над дневниковыми записями, предполагая написать роман. Смерть от инфаркта 10 мая 1960 года оборвала работу. Ее опубликовали без него и назвали "Ни дня без строчки".

«Главы книги о «сдавшемся» интеллигенте Юрии Олеше были напечатаны в малоизвестном журнале «Байкал» — номера были изъяты из всех советских библиотек, а полностью книга вышла уже за границей и уже после смерти Беленкова». Но тут нет ничего невероятного: главный редактор «Байкала» Африкан Бальбуров наверняка «купился» на восторженное предисловие Корнея Чуковского, которое было предпослано статье Белинкова «Поэт и толстяк», да и тот же «эзопов язык» подстелил соломки… Словом, два номера «Байкала» сделали тот журнал знаменитым… А у нас книга «Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша» все-таки тоже опубликована – пятитысячным тиражом – М.: РИК «Культура», 1997.

NewTimes.ru Контррево­лю­ция Юрия Олеши Полный текст