СЕМЕНОВу на заметку
В процессе подготовки к юбилею ЛИВ выяснилось, что "Она была в Париже" Высоцкого и "Чудесный вальс-2" Окуджавы (тот, где полиптотон с трубою) обмениваются мелодиями.
Это самый обыкновенный шестистопный ямб с цезурой посредине, с самым обыкновенным перекрестным чередованием женских и мужских клаузул. Однако для русской традиции он экзотичен, поскольку Я6 употреблялся в 18-19 вв., кажется, исключительно в александрийском виде (парная рифмовка).
Оба текста - о неудачной любви. У Высоцкого треугольник с переменной третьей вершиной ("кто раньше с нею был, и тот, кто будет после"), а героине приписана демоническая подвижность и безразличие к музыкально-песенному творчеству лирического героя. У Окуджавы - "третий" ("он") воплощает демонический ("волшебный") дух музыки, "я", как и у Высоцкого, оказывается посюсторонне-заземленным (в этом, утверждает Окуджава, есть своя поэзия; у Высоцкого, заметим, мотивировано это не противопоставлением "немузыканта" и "музыканта", а подразумеваемыми геополитическими причинами); "ты" Окуджавы, кажется, предпочитает повествователю Музыканта (мизансцена в точности повторяет на "прозаическом" материале пасторально-аллегорическую схему первого "Чудесного вальса".
Источником инвариантного сюжета, видимо, следует признать хрестоматийные "Пиры" Пастернака (там, правда, никакого конфликта между "я" и кем-нибудь еще нету, измен струя - вполне приемлемый напиток, а Золушкой оборачивается сам лирический герой, а вообще доминируют "мы" - пьяные исчадья). Здесь же тема побега, измен, осени (Окуджава). В общем - герой сам и есть музыкант. И говорит на разных языках одновременно.
Из предыдущих текстов вспоминается Фет, с которого идет романсная окраска размера ("Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали..."). Но там - типичная усадебная трудная идиллия, осложненная темой возрожденной любови (Жуковский-Пушкин-Тютчев). Героиня иноприродна герою (как у Высоцкого) и сродни музыканту Окуджавы.

Тексты для сопоставления:
1.
ОНА БЫЛА В ПАРИЖЕ
Ларисе Лужиной

Наверно, я погиб. Глаза закрою - вижу.
Наверно, я погиб: робею, а потом -
Куда мне до нее! Она была в Париже,
И я вчера узнал - не только в нем одном.

Какие песни пел я ей про Север дальний!
Я думал: вот чуть-чуть - и будем мы на "ты".
Но я напрасно пел о полосе нейтральной -
Ей глубоко плевать, какие там цветы.

Я спел тогда еще - я думал, это ближе, -
Про юг и про того, кто раньше с нею был.
Но что ей до меня! Она была в Париже,
Ей сам Марсель Марсо чего-то говорил.

Я бросил свой завод, хоть в общем, был не вправе,
Засел за словари на совесть и на страх,
Но что ей до того! Она уже в Варшаве,
Мы снова говорим на разных языках...

Приедет - я скажу по-польски: "Проше, пани,
Прими таким, как есть, не буду больше петь!"
Но что ей до меня! - она уже в Иране, -
Я понял - мне за ней, конечно, не успеть.

Ведь она сегодня здесь, а завтра будет в Осле -
Да, я попал впросак, да, я попал в беду!
Кто раньше с нею был и тот, кто будет после,-
Пусть пробуют они. Я лучше пережду.

1966

2..
* * *
Ю.Левитанскому

Заезжий музыкант целуется с трубою,
пассажи по утрам, так просто, ни о чем...
Он любит не тебя. Опомнись. Бог с тобою.
Прижмись ко мне плечом,
прижмись ко мне плечом.

Живет он третий день в гостинице районной,
где койка у окна - всего лишь по рублю,
и на своей трубе, как чайник, раскаленной
вздыхает тяжело...
А я тебя люблю.

Ты слушаешь его задумчиво и кротко,
как пенье соловья, как дождь и как прибой.
Его большой трубы простуженная глотка
отчаянно хрипит. (Труба, трубы, трубой...)

Трубач играет туш, трубач потеет в гамме,
трубач хрипит свое и кашляет, хрипя...
Но как портрет судьбы - он весь в оконной раме,
да любит не тебя...
А я люблю тебя.

Дождусь я лучших дней и новый плащ надену,
чтоб пред тобой проплыть, как поздний лист, дрожа...
Не много ль я хочу, всему давая цену?
Не сладко ль я живу, тобой лишь дорожа?

Тебя не соблазнить ни платьями, ни снедью:
заезжий музыкант играет на трубе!
Что мир весь рядом с ней, с ее горячей медью?..
Судьба, судьбы, судьбе, судьбою, о судьбе...

1975

3.
ПИРЫ

Пью горечь тубероз, небес осенних горечь
И в них твоих измен горящую струю.
Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ,
Рыдающей строфы сырую горечь пью.

Исчадья мастерских, мы трезвости не терпим.
Надежному куску объявлена вражда.
Тревожный ветр ночей — тех здравиц виночерпьем,
Которым, может быть, не сбыться никогда.

Наследственность и смерть — застольцы наших трапез
И тихою зарей,— верхи дерев горят —
В сухарнице, как мышь, копается анапест,
И Золушка, спеша, меняет свой наряд.

Полы подметены, на скатерти — ни крошки,
Как детский поцелуй, спокойно дышит стих,
И Золушка бежит — во дни удач на дрожках,
А сдан последний грош,— и на своих двоих.

1913

4.
* * *
Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали
Лучи у наших ног в гостиной без огней.
Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,
Как и сердца у нас за песнию твоей.

Ты пела до зари, в слезах изнемогая,
Что ты одна — любовь, что нет любви иной,
И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой.

И много лет прошло, томительных и скучных,
И вот в тиши ночной твой голос слышу вновь,
И веет, как тогда, во вздохах этих звучных,
Что ты одна — вся жизнь, что ты одна — любовь.

Что нет обид судьбы и сердца жгучей муки,
А жизни нет конца, и цели нет иной,
Как только веровать в рыдающие звуки,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой!

2 августа 1877

И с одним глазом можно, оказывается.