Дело о полувековом отрезке
Дело в том, что на взглядовский ящик я получил письмо от подружек моего отца. От детских его подружек. С которыми он играл во дворе в допубертате. Споткнулись о мои колонки и написали, одна из них живёт в Киеве, другая в Нальчике, хорошо устроены, ничего не надо. Мы посчитали с родителями, прошло пятьдесят лет с того момента, как папа рассказывал им страшилки про чёрную руку. Мама воодушевилась, а папа остался спокоен и совершенно невозмутим - чем дальше, тем больше он перестаёт выражать какие-то эмоции.

Мне странно наблюдать в себе черты мамы, отца. Не могу сказать, что это мне нравится. Символично, что чужое в себе актуализируется, когда ты недоволен собой, чувствуешь незадачу, что не так что-то сделал. В удовольствии и в радости ты сливаешься с самим собой, наполняешься собой изнутри и совпадаешь со своими собственными границами. И только если ты собой недовлен, возникает оглядка.

И ещё. Я не очень люблю смотреть на себя в зеркало именно потому, что в отражении легче всего найти следы чужого присутствия. Пока не видишь, не отражаешься, не видишь. Зато когда мама начинает рассказывать про причуды или особенности родни (с той или иной стороны) или пересказывать поведение отца, начинаешь узнавать в себе черты родных и двоюродных и, отчего-то, беспречинно радоваться. Как если вдруг возникла возможность переложить ответственность. Интересно, сколько, на самом деле, в наш родового? Каково соотношение оригинальности и микса?

Так уже не в первый раз происходит. Взглядовский ящик притягивает людей, оторвавшихся во времени и пространстве. Через него я нашёл (или через меня нашли) одногрупника Новичкову, живущему в Германии, двоюродная тетка Тиграна из Армении, Дуся Серёгина из театра "Порыв", моя университетская муза Наташка Мамонтова, оказавшаяся почти соседкой (две станции на метро, а до сих пор не можем встретиться), Джона, старшину Терзи. Лондонский гуров, правда, проклюнулся через ящик на "Русском журнале", но теперь уже это почти неважно. Короче, читают люди, пишут люди, находятся.

Сегодня иной рассвет, более ровный, взвешенный, монохромный. Однако, в уральском небе нет монотонности и однообразия выцветшей (грязной) скатёрки, подвисшей на Соколом. Несмотря на исполинские мускулы Триумф-Палаца небо над Соколом отнюдь не бездонное, оно какое-то интровертно-порокинутое, аллюминевая миска с покарябанными от многолетнего пользования краями - когда ложка долго-долго елозит, собирая остатка гречневой каши; а тут, понимаешь, иное - полёт и свобода, размах и полное отсутствие человеков. Свежее дыхание (несмотря на все выбросы и застаи воздушных масс), плавные волны естественного происхождения, никакой смятости или дерюги, шкурки или упаковочного энтузиазма, раскинулось море широкое, а под ним спит-уснул город. Свет тусклый, но постоянно подпитывающийся и наполняющийся изнутри, словно невидимый вентель пострянно поворачивается по часовой стрелке в сторону увеличения. Ну и так далее, и так прочее...