В продолжение недавней полемики
Два месяца назад, когда вся блогосфера оживленно обсуждала известную грязную историю изнасилования девушки «художником» Трушевским, данное событие стало поводом для не имеющей к нему прямого отношения интересной дискуссии о месте и роли насилия в традиционном обществе и правоконсервативной идеологии. Для тех, кто тогда не удостоил эту дискуссию своим вниманием или уже забыл о ней, будет уместно вкратце упомянуть здесь основные ее вехи.
Все началось с того, что один из наиболее ярких и последовательных представителей леворадикального дискурса в ЖЖ Александр Володарский с присущий ему убедительностью блестяще доказал как ошибочность позиции тех немногочисленной лиц, позиционирующих себя как прогрессивных интеллигентов, которые бросились на защиту Трушевского, сочтя его «своим», так и лживость многих приверженцев «консервативных ценностей», пытавшихся представить поведение Трушевского, как типичное проявление «либерастии», в то время как культ насилия, в том числе и над женщинами, является органичной частью их собственного мировоззрения. В конце своего поста Шиитман употребил в качестве метафоры имя Холмогорова, давным-давно ставшее нарицательным для обозначения лицемерия и фарисейства поклонников Традиции. Увидев это, означенный Холмогоров предпринял натужную и заведомо обреченную на провал попытку перенести справедливые обвинения Шиитмана с больной головы на здоровую, выступив с текстом «Дрочащий хам». Его оправдания традиционного общества в стиле «Изнасилование - это стремление низшего овладеть высшим» заранее разоблачали сами себя, так что даже человек, не обладающий проницательностью и блестящим слогом Шиитмана сумел бы с легкостью высмеять подобные «аргументы». Разумеется, ответный текст Шиитмана, окончательно расставил все точки над i, так что Холмогоров в тщетных попытках сохранить лицо мог лишь пробормотать нечто невразумительное, неуклюже попытавшись перевести стрелки на не относящуюся к дискуссии тему. Что, судя по единственному комменту к его записи, ему нисколько не удалось.
На этом полемика Холмогорова с Шиитманом была окончена, и сейчас, спустя два месяца, когда означенная дискуссия уже успела забыться, возвращаться к ней не было бы никакой нужды, если бы не одна существенная деталь. Перечитывая недавно материалы вышеописанной полемики, я обратил внимание на то, что Шиитман буквально по косточкам разобрал «оправдательную» часть «Дрочащего хама», доказав неразрывную связь правой идеи с насилием в самых уродливых и отталкивающих его формах, а вот «обвинительной» части рассуждений Холмогорова, его попыткам приписать культ изнасилования левой и либеральной идее, он практически не уделил внимания. Восполнению этого пробела и будет посвящен настоящий пост.

Упомянутые Холмогоровым истоические примеры типажей «дрочащих хамов» Шиитман справедливо объясняет укорененностью патриархальных стереотипов в поведении даже тех, кто вроде бы пытается освободиться от их диктата («.Кто сильнее, тот и прав, и только тонкая перегородка лицемерного буржуазного закона отделяет нас от хаоса. Нигилистический консерватизм холмогоровых определяет либертинаж трушевских и евсюков» - речь идет немного о другом, но объяснение полностью применимо и к «санкюлоту, задирающему юбку графине» ) К этому можно добавить, что в действительности фигура насильника символизирует прежде всего не крушение существующей иерархии, а утверждение иерархии новой и потому органически чужда тем, чьи идеалы отвергают любую искусственно выстроенную иерархию, независимо от того, основана ли она на чистом насилии, или на насилии, освященном некими ритуалами. Можно также заметить, что в сословном обществе, о котором рассуждает Холмогоров, «дрочащий хам» из низших слоев действительно мог оказаться временным попутчиком освободительной революции, но в современном социуме - формально эгалитарном, но насквозь пронизанным квазитрадиционными стереотипами, на защите которых и стоят холмогоровы, «дрочащие хамы» легко могут реализовать свои стремления в рамках существующий системы, например став работниками правоохранительных органов. Но все эти аргументы сами по себе не звучат достаточно убедительно, ибо культ революционного насилия, его воспевание и поэтизация действительно во все времена были присущи слишком многим искренним и глубоким приверженцам освободительных движений, и было бы лицемерием попросту отмахнуться от этого феномена, приписав его лишь живучести стереотипов старого порядка.
Как ни странно, но разрешение этой дилеммы подсказывает сам Холмогоров, начавший свою статью со справедливого утверждения, что насилие не равно изнасилованию. Изнасилование (понимаемое не в узком смысле как исключительно сексуальное насилие, а в широкой, метафорической трактовке этого понятия) есть прежде всего стремление подчинить другого, сломать его волю. Непременным атрибутом изнасилования является причинение жертве моральных и физических страданий, осознание ею своего бессилия перед мучителем, стремление последнего добиться от жертвы покорности и смирения. Эти черты являются самоцелью – даже если в конечном итоге жертву лишают жизни, перед смертью она обязана пройти через муки ритуального унижения, в которых, казалось бы, нет никакого практического смысла. Революционное же насилие имеет своей единственной целью избавление общества от существующих и потенциальных насильников. Поэтому революционный террор (который ни в коем случае не следует отождествлять с сопутствующим ему спонтанным насилием разбуженных масс - воспитанных свергнутым старым режимом «дрочащих хамов») глубоко чужд превращению насилия в ритуал и стремится свести к минимуму или вовсе исключить муки и унижения жертвы. Не случайно символом, архетипом революционного насилия изначально стала гильотина – орудие, специально созданное для избавления казнимого от предсмертных мук. Характерное для эпох великих революций фактическое сведение всей шкалы наказаний к смертной казни и общественному порицанию также не в последнюю очередь объясняется стремлением исключить ритуальные унижения жертвы. Разумеется террор постреволюционный, целью которого является утверждение новой квазитрадиционной иерархии во главе с выродившимися бывшими революционерами, напротив придает огромное значение ритуальному унижению своих жертв, иначе говоря их символическому изнасилованию – однако это уже отдельная тема.

Вновь возвращаясь к анализу рассуждений Холмогорова нельзя не обратить внимание на его единственную попытку привести реальный пример несовместимости идеи насилия над женщинами с традиционной этикой. При ближайшем рассмотрении этот пример опровергает как раз надуманные обвинения самого автора в адрес «леваков и либерастов». Речь идет об упоминании «кода рыцарственности, то есть чуждого насилия обращения с женщиной» , призванного вызвать у читателя ассоциацию с хрестоматийным образом «рыцарского отношения к женщине». На это можно было бы возразить, что в реальной средневековой Европе женщины высших сословий отнюдь не были избавлены от насилия, но это было бы мелочной и недостойной придиркой, ведь Холмогоров рассуждает об идеальном образе Средневековья, также как и мы в предыдущем абзаце рассуждали об идеально-абстрактной модели Революции. Гораздо интереснее другое – «код рыцарственности» как известно был присущ западноевропейской аристократии с ее обостренным чувством личного достоинства, договорными отношениями с сеньором и своеобразным внутрисословным демократизмом, в то время как сам Холмогоров является поклонником аристократии ордынско-московитского типа с ее всеобщим статусом царских холопов. Но апеллируя к ее примеру – даже идеализированному – ни о каком «чуждом насилия обращении с женщиной» говорить не приходится, поэтому Холмогорову и пришлось упомянуть чуждый его идеалу «код рыцарственности».
Едва ли можно отрицать, что в основе этого самого «кода рыцарственности» лежит рассмотрение женщины как самостоятельной личности, а не имущества мужчины наряду с «землей, недвижимостью и предметами культуры». И потому при всей внешней чуждости идеалам современного феминизма «код рыцарственности» является его отдаленным предтечей, точно так же как Великая Хартия Вольностей является отдаленной предтечей современной европейской демократии с ее защитой прав меньшинств и другими ненавистными холмогоровым атрибутами. Ибо сутью подлинной левой идеи является всеобщая аристократизация, привитие каждому члену общества чувства свободы и личного достоинства, ранее присущих лишь представителям высших сословий (в искаженной и извращенной форме, ибо не может быть подлинная свобода основана на угнетении других) и уничтожение тех, кто не желает отказаться от рабской или господской морали. Путь к достижению подобного идеала исключительно сложен и тернист, и, к сожалению не может не быть сопряжен с эксцессами в виде временного торжества «дрочащих хамов», в лице которых не желающая уходить со сцены традиционная этика, лезет в окно, будучи выгнанной в дверь. Но, как мы могли убедиться, отождествлять подобных «дрочащих хамов» с левой идеей нет ни малейших оснований.