08:48 pm - Начало учебы в 1 МОЛМИ. Моховая.Психодром. Необычный курс был набран в 1-й медицинский институт летом 1966 года. Весной этого года умер ректор института, известный хирург профессор Б.В. Петровский, новым ректором стал его ученик М.И. Кузин. В сложном процессе смены руководства , вероятно, идеологический контроль за приемом новых студентов временно ослаб, и на курс поступило неожиданно большое количество "инвалидов по пятому пункту". Кто этой шутки советского периода не знает, тот догадается, о чем речь. Это к следующему приему новый ректор освоился и заявил, что он "эту синагогу " разгонит. Но разогнать нас было трудно. В большинстве своем мы успели по нескольку лет поработать в медицине и твердо знали, чего мы хотим, и знали уже что "при прочих равных", как говорили родители, нам надо работать больше и лучше, чем окружающим, чтобы добиться своей цели. Кафедры анатомии и гистологии, как я уже упоминал, находились на Моховой, во дворе за старым зданием университета. Анатомия была первым предметом, давшим представление о подавляющем количестве информации, которую нам предстояло усвоить, чтобы овладеть профессией. Информация казалась совершенно бессистемной, и не зря многие поколения студентов создали сотни мнемонических присказок для запоминания , чаще всего - поэтических, например - о строении черепа : ( "Как на lamina cribrosa Разместилась crista galli Впереди - foramen caecum, Сзади - os sphenoidale") Мы занимались с утра до вечера, а иногда, особенно перед зачетами, мы пользовались возможностью получить анатомические препараты домой, для ночных занятий, под залог зачетной книжки, и в эти дни с Моховой на троллейбусах и метро разъезжались милые юноши и девушки с пластиковыми мешками и сумками, от которых невыносимо разило формалином. Хорошо, если препараты увозили в общежитие, где все соседи прошли через это. Хуже было заниматься у кого-нибудь дома. Я никогда не забуду ночь на коммунальной кухне, где мы собрались втроем вокруг препарата бедра, всю ночь опасаясь, что кто-нибудь из соседей захочет выйти на кухню попить чаю или воды... А весной, когда мы уже освоились с анатомичкой, стало считаться особым шиком выносить ведра с препаратами во двор, и изучать препараты под изумленными и завороженными взглядами хорошеньких соседок по двору - фило- и психологинь. Такие взгляды я видел потом только у дам, присутствовавших на первых домашних чтениях Володи Сорокина. А перед старым зданием университета был двор, выходивший на Манежную площадь, уже много десятилетий назад прозванный "психодромом", куда я стал захаживать, навещая своего рыжего лицейского друга - Сайтанова, и где обрел несколько новых знакомых, и новых друзей, как выяснилось - на всю жизнь. Среди сокурсников Рыжего были две очаровательные девушки, Таня и Лейла, неразлучные подружки, разговаривавшие наперегонки, при этом ухитряясь не сказать ни одного глупого слова (и ведь до сих пор ухитряются!). Так вот: поскольку нельзя обойти психодром молчанием , рассказывая о жизни моего круга в 60-е годы, я пользуюсь возможностью отвлечься на время от медицинских материй и с огромной радостью и благодарностью представляю слово моим чудесным друзьям, Татьяне Юрьевне Кобзаревой и Лейли Гасемовне Лахути: Преамбула. "Побуждаемая доктором Аликом войти второй раз в одну и ту же реку, я попробую что-то накропать. Трудно. Мое бытие, в силу разных причин несколько отчужденное уже и в те времена от повествуемого «лицеистами», делает меня по отношению ко многому лишь сторонним наблюдателем. Подозреваю и то, что мои рассказы могут оказаться несколько хаотичными и несвязными, так как, чтобы сделать их связными, надо было бы рассказать слишком многое. Постараюсь выделить фрагменты, имеющие отношение или как-то вплетающиеся в канву текущего повествования. Вторая преамбула. О времени, когда о существовании Алика - будущего доктора - я и не подозревала, но уже знала Юру Фрейдина: он был другом одного из моих старших братьев – Гени. Впервые я увидела Юру, когда мне было лет 12, а он окончил первый курс меда. Он приехал к нам на дачу в пос. Юдино (ст. Перхушково по Белорусской дороге) с огромным тортом, совершенно обаяв своей изысканной обходительностью нашу маму. Мы ездили вместе с Геней и Юрой на Москва-реку купаться. Юра обращался со мной как с ребенком[1], да я и выглядела лет на 10. Живя очень замкнуто (до старших классов училась практически экстерном из-за ревмокардита) и имея на чтение неограниченное время, благо библиотека дома этому способствовала, включаться в общение с новыми людьми, особенно взрослыми (Юра для меня был взрослым), я не очень умела. Старый филфак. Мы поступали и учились в старых зданиях университета на Моховой. Эти здания, с большими дворами перед ними, - стоят лицом к Моховой (тогда – улице Калинина) слева и справа от начала Большой Никитской, тогда – улицы Герцена. Слева – памятник Ломоносову и за ним – классическое здание с колоннами – здание экономического факультета и библиотеки. Справа от Никитской - каре, где левое трехэтажное крыло – место обитания филфака и факультета журналистики, а правое – ИВЯ. Дворик внутри этого каре, отгороженный от Манежной площади толстой железной оградой, в просторечье звался психодромом. Психодром был чем-то вроде клуба филфака, местом встреч, разговоров, там болтались самые странные пришлые личности. Там торговали библиографическими редкостями, выпрашивали конспекты и шпаргалки, стреляли сигареты, курили и трепались, там завязывались дружбы, там ссорились, постоянно кого-то искали, там загорали весной на первом солнышке вместо занятий. Филфак занимал второй и третий этажи. Лестниц было две – главная от входа и черная, к ней вели на каждом этаже узкие темные коридоры, по обеим сторонам которых были двери маленьких аудиторий. Вся черная лестница была курилкой, и туда, особенно когда на психодроме становилось холодно или шел дождь, мчались курить на всех переменках– а курили практически все, там искали знакомых, там объясняли, что, кому и как говорить на зачетах и экзаменах, там был филиал психодрома. Места на филфаке катастрофически не хватало. Занятия шли не только в аудиториях, но и в коридорах: на поворотах коридоров угловые площадки в некоторых местах были завешены шторами, на стенах крепились доски и стояли столы для занятий. Именно в таком углу шли, например, занятия по ностратике – области сравнительно-исторического языкознания, открытой замечательным компаративистом Иллич-Свитычем, погибшим неожиданно 32 лет от роду. Его реконструкции были изданы в 1976 году, уже после его смерти.
Занятия эти вел Аарон Борисович Долгопольский, продолжатель работ Иллич-Свитыча, позже уехавший в Израиль. Занятия были неофициальные, так как Арону вход на филфак был строго-настрого запрещен: он был «подписантом». Он работал в секторе африканистики в институте языкознания и всегда ходил с огромным рюкзаком, набитым книгами Я занималась ностратикой одну зиму в числе трех студентов филфака. Таблицы соответствий, которые мы заполняли под объяснения Арона, оживали при решении задач. Когда, пользуясь ими, для какого-то слова или даже предложения на одном языке (например, венгерском) мы реконструировали его праязыковое состояние, а затем, восходя по ступеням языковой истории строили современный его аналог на языке совершенно иной семьи (например, литовском), свершалось чудо. Заниматься ностратикой сама я дальше не стала: Арон предложил мне тему, но я так долго собиралась ее начать делать, что он не дождался и сделал сам. Однако, помимо моего собственного удовольствия, некоторый толк от моих хождений туда был: я заинтересовала своими рассказами Олю Столбову, которая в результате сделала у Арона диплом, позже – поступила в аспирантуру к Арону в институт языкознания и стала замечательным компаративистом. У Арона писала диплом и Лейла, при защите ее диплома[2] произошел очень странный случай, и Арону пришлось объяснять, что работа очень хорошая, трудная и важная и что во всех библиотеках мира на полках стоят такие работы – докторские по компаративистике. Но все это было уже гораздо позже и заслуживает отдельного внимания. Рассказ мой уже беспорядочен, но я и дальше позволю себе не мучить свою память прокрустовым ложем последовательного изложения. " Встретив Юру года два назад, после долгого перерыва, на собрании Мандельштамовского общества, я подошла к нему, не уверенная, что он меня узнает, и услышала те же интонации, с которыми он–взрослый ко мне–ребенку обращался тем давним летом (и всегда). Он спросил: «Ты где?» и, услышав, что я в РГГУ, сказал: «Ну, молодец!», совершенно так же, как он это говорил на речке, заметив, что я уже довольно много могу проплыть: тогда это было даже заслуженнее, так как я еще не бывала ни на море, ни в бассейне, а училась плавать в мелкой Москва-реке с ее сильным течением. Дипломные работы Оли и Лейлы заключались в том, что они по текстам на неописанных языках (африканских языках, для которых не было ни грамматики, ни словарей, причем Лейла – для языка народа, уже не существующего) и переводу этих текстов на один из европейских составляли, насколько позволял объем текстов, словари и грамматику. Продолжение следует. Current Mood: happy Current Music: Моцарт "Волшебная флейта"
|