| про педагогику |
[Jul. 29th, 2014|02:08 am] |
Читаю Помяловского, "Очерки бурсы".
"Словом, Краснов как частное лицо неоспоримо был честный и добрый человек.
Но посмотрите, чем он был как учитель бурсы.
– Иванов! – говорит он.
Иванов поднимается с заднего стола бурсацкой Камчатки, за которою Краснов следил постоянно и зорко, вследствие чего для желающих почивать на лаврах, то есть лентяев, он был нестерпимый учитель. Краснов донимал их не столько сеченьем, сколько систематическим преследованием; и вот это-то преследование, основанное на психологической тактике, сильно отзывалось иезуитством. Краснов в нотате видит, что у Иванова стоит сегодня ноль, но все-таки говорит:
– Прочитай урок, Иванов.
Но Иванов не отвечает ничего. Он думает про себя: «Ведь знает же Краснов, что у меня в нотате ноль… что же спрашивает? – только мучит!».
– Ну, что же ты?
Иванов молчит… Лучше бы ругали Иванова, тогда не было бы ему стыдно перед товарищами, потому что ругань начальства на вороту бурсака, ей же богу, не виснет; а теперь Иванов поставлен в комическое положение: над его замешательством потешаются свои же, и таким образом главная поддержка против начальства – товарищество – для него не существует в это время.
– Ты здоров ли? – спрашивает ласково Павел Федорыч.
Сбычившись и выглядывая исподлобья, Иванов говорит:
– Здоров.
– И ничего с тобой не случилось?
– Ничего.
– Ничего?
– Ничего, – слышится ответ Иванова каким-то псалтырно-панихидным голосом.
– Но ты точно расстроен чем-то?
От Иванова ни гласа, ни послушания.
– Да?
Но Иванову точно рот зашили.
– Что же ты молчишь?.. Ну, скажи же мне урок.
Наконец Иванов собирается с силами. Краснея и пыхтя, он дико вскрикивает:
– Я… я… не… зна-аю.
– Чего не знаешь?
– Я… урока.
Павел Федорыч притворяется, что недослышал.
– Что ты сказал?
– Урока… не знаю! – повторяет Иванов с натугой.
– Не слышу; скажи громче.
– Не знаю! – приходится еще раз сказать Иванову.
Товарищи хохочут.
Иванов же думает про себя: «черти бы побрали его!.. привязался, леший!».
Учитель между тем прикидывается изумленным, что даже Иванов не приготовил уроков.
– Ты не знаешь? Да этого быть не может!
Новый хохот.
Иванов рад провалиться сквозь землю.
– Отчего же ты не знаешь?
Опять начинается травля, до тех пор, пока Иванов не начинает лгать.
– Голова болела.
– Угорел, верно?
– Угорел.
– А ты, может быть, простудился?
– Простудился.
– И угорел и простудился?.. Экая, братец ты мой, жалость!
Товарищи, видя, что Иванов сбился с толку, помирают со смеху. А мученик думает: «господи ты боже мой, когда же отпорют наконец» и решается покончить дело разом:
– Не могу учиться.
– Отчего же, друг мой?
– Способностей нет.
– Но ты пробовал учить вчера?
– Пробовал.
– О чем же ты учил?
Вот тут доходит дело до самой мучительной минуты: хоть убей, не разжать рта, точно губы с пробоем, а на пробое замок. Иванов не обеспокоился не только что выучить урок, но даже узнать, что следовало учить. Павел Федорыч, боясь, что Иванову подскажут товарищи, встал со стула и подошел к нему с вопросом:
– Что же ты не говоришь?
Иванов замкнулся, и не отомкнуться ему, несчастному.
Павел Федорыч кладет на него руку. Иванов переживает мучительную моральную пытку, да и другим камчатникам вчуже становится жутко.
– Зачем ты смотришь в парту? Смотри прямо на меня.
У Иванова нервная дрожь. Не поднять ему своей головы – тяжела она, точно пивной котел, который только был по плечам богатыря. Между тем Павел Федорыч берет Иванова за подбородок.
– Не надо быть застенчивым, мой друг.
Мера душевных страданий переполнена. Иванов только тяжело вздыхает. Наконец, после долгого выпытывания, с тем глубоким отчаянием, с которым бросаются из третьего этажа вниз головой, Иванов принужден сознаться, что он не знает, что задано. Но у него была теперь надежда, что после этого начнутся только распекания и порка, значит, скоро и делу конец, – напрасная надежда.
– Зачем ты забрался на Камчатку? Посмотри, что здесь сидят за апостолы. Ну, хоть ты, Краснопевцев, скажи мне, что такое шхера?
Краснопевцеву что-то подсказывают.
– Шхера есть, – отвечает он бойко, – не что иное, как морская собака.
Все хохочут.
– Ну ты, Воздвиженский… поди к карте и покажи мне, сколько частей света.
Воздвиженский подходит к висящей на классной доске ланд-карте, берет в руки кий и начинает путешествовать по европейской территории.
– Ну, поезжай, мой друг.
– Европа, – начинает друг.
– Раз, – считает учитель.
– Азия.
– Два, – считает учитель.
– Гишпания, – продолжает камчатник, заезжая кием в Белое море, прямо к моржам и белым медведям.
Раздается общий хохот. Учитель считает.
– Три.
Но ученый муж остановился на Белом море, отыскивая здесь свою милую Гишпанию, и здесь зазимовал.
– Ну, путешествуй дальше. Али уже все пересчитал страны света?
– Все, – отвечал наш мудрый географ.
– Именно все. Ступай, вались дерево на дерево, – заключил Павел Федорыч.
Он нарочно вызывает самых ядреных лентяев, отличающихся крутым, безголовым невежеством.
– Березин, скажи, на котором месте стоят десятки?
– На десятом.
– И отлично. А сколько тебе лет?
– Двадцать с годом.
– А сколько времени ты учишься?
– Девятый год.
– И видно, что ты не без успеха учился восемь лет. И вперед старайся так же. А вот послушайте, как переводит у нас Тетерин. Следовало перевести: «Диоген, увидя маленький город с огромными воротами, сказал: „Мужи мидяне, запирайте ворота, чтобы ваш город не ушел“. Мужи по-гречески – андрес. Вот Тетерин и переводит: „Андрей, затворяй калитку – волк идет“. Он же расписался в получении казенных сапогов следующим образом: „Петры Тетеры получили сапоги“. Ну, послушай, Петры Тетеры, что такое море?
– Вода.
– Какова она на вкус?
– Мокрая.
– Про Петры же Тетеры рассказывали, что он слово «maximus» переводил слово «Максим»; когда же ему стали подсказывать что «maximus» означает «весьма большой», он махнул «весьма большой Максим». Ну, а ты, Потоцкий, проспрягай мне «богородица».
– Я богородица, ты богородица, он богородица, мы богородицы, вы богородицы, они, оне богородицы.
– Дельно. Проспрягай «дубина».
– Я дубина…
– Именно. Довольно. Федоров, поди к доске и напиши «охота».
Тот пишет «охвота».
– Напиши «глина».
У того выходит «гнила». Таким образом Павел Федорыч потешался над камчатниками, заставляя их нести дичь. Иванов радовался в душе, что учительское внимание было отвлечено от него. Напрасная радость: то был новый маневр, пущенный в ход учителем.
– Что, Иванов, хороши эти гуси?
Иванов опять приходит в ажитацию.
– Как бы ты назвал этих господ? Не назвал ли бы ты их дикарями? Платонов, что такое дикарь?
– Дикий человек.
– А умеешь ты говорить по-гречески?
– Нет.
– А я слышал, что да. Идет он с таким же, как сам, гусем. Один гусь говорит: «альфа, вита, гамма, дельта»; другой гусь говорит: «эпсилон, зита, ита, фита». Неправда, что ли? Тогда еще пирожник назвал вас язычниками. Вот вроде его один господин приезжает к отцу на каникулы. Отец его спрашивает: «Как сказать по-латыне: лошадь свалилась с моста?» – Молодец отвечает: «Лошадендус свалендус с мостендус».
Иванов опять оживился надеждой, что его забыли.
– И не стыдно тебе, Иванов, сидеть среди таких олухов? Я ведь знаю, что ты не станешь спрягать «дубину», не скажешь, что десятки стоят на десятом месте, не поедешь в Ледовитый океан с какой-то «Гишпанией», зачем же ты забрался к этим дикарям?
– Простите, – шептал Иванов.
– В чем тебя простить? – И Павел Федорыч опять добивается того, что Иванов сам себе делает приговор:
– Ленился…
– Дело ли будет, если я прощу тебя?
Пускается в ход новый маневр. Известно, что для школьника мучительна не столько самая минута возмездия, сколько ожидание его. Это понимал Павел Федорыч и пускал в ход всю практическую психологию.
– Простить тебя? А потом сам же будешь бранить за это, зачем дозволял тебе лениться; скажешь, не дурак же я был – учителя не хотели обратить на меня внимания.
– Простите! – говорил Иванов.
– Да ты знаешь ли, что с тобой может случиться, если, чего избави боже, тебя исключат? Знаешь ли, что предстоит всем этим камчатникам?
Камчатка внимательно насторожила уши.
– Теперь по Руси множество шляется заштатных дьячков, пономарей, церковных и консисторских служек, выгнанных послушников, исключенных воспитанников, – знаете ли, что хочет сделать с ними начальство? – оно хочет верстать их в солдаты.
– Простите! – говорил Иванов, думая с тоскою: «боже мой, скоро ли же сечь-то начнут?.. проклятый Краснов!.. всю душу вытянул».
– Я слышал за верное, что скоро набор, рекрутчина. Ожидайте беды…
Мы имели случай в первом очерке заметить, что не раз проносилась грозная весть о верстании в солдаты всех безместных исключенных. Теперь прибавим, что такой проект начальство действительно не раз хотело осуществить, но в духовенстве всегда в этом случае подымался ропот; оно и понятно: многие сильные мира были или сами дети причетников, или имели причетниками своих детей и других родственников. Однако тем не менее грозная весть о солдатчине часто заставляла трепетать бурсаков.
Павел Федорыч пользовался этим обстоятельством с полным успехом.
– Как же тебя простить, – говорит он Иванову, – неужели тебе хочется под красную шапку?
– Я буду учиться.
– Как же ты давеча говорил, что не можешь учиться?
Скверно на душе Иванова, потому что учитель доводит его до того, что он сам сознается:
– Лгал.
Травля продолжается далее. Приходилось после долгих выпытываний соглашаться – что и делалось замогильным тоном, – в том, что он должен быть наказан; потом, сколькими ударами розог. Когда ученик был доводим до истомы нравственной и едва не до полупомешательства, тогда только учитель отсылал его к печке, где и давал десять ударов розгами, причем внушалось, что ученик каждый раз при незнании урока будет получать это ординарное количество стежков по тому месту, откуда ноги растут. Решившись обратить лентяя на путь истины, Павел Федорыч всегда доводил свою работу до благоприятного результата, преследуя цель неутомимо и энергически.
– Иванов! после класса приходи ко мне на квартиру.
Пригласивши к себе на квартиру, Павел Федорыч заставляет Иванова учить урок в рекреационные часы, так что если и после этого захотел бы лениться, то ему пришлось бы всю училищную жизнь просидеть над книгой, не нашлось бы и в праздничные дни свободной минуты – вечно под носом проклятый учебник, и лентяи со скрежетом зубовным вгрызается в ненавистные отроки. Мало-помалу долбня всасывает его и поглощает всецело.
Конец ли?
Нет, все-таки не конец. Павел Федорыч сносится с другими учителями относительно неофита. Долбежин и Батька говорят неофиту: «А, голубчик, у других ты учишься, а у меня нет?.. Запорю, животное, убью!». Те учителя, в свою очередь, начинали досекать лентяя, каждый до своей науки. Что тут станешь делать? Поневоле съешь всю бурсацкую науку, хотя в душе созреет и навек укоренится глубокая ненависть и беспощадное отвращение к той науке. Правда, ученик, досеченный до хорошего аттестата, будет благодарен, но все же не за бурсацкую науку, но за аттестат, дающий ему известные права.
Милостивые государи, как вам нравится подобное варварство в педагогике, к которому, однако, прибегал даже Павел Федорыч, человек с сердцем положительно добрым? Что же это значит? Если бы Лобов, Долбежин, Батька и Краснов не употребляли противоестественных и страшных мер преподавания, то, уверяю вас, редкий бурсак стал бы учиться, потому что наука в бурсе трудна и нелепа. Лобов, Долбежин, Батька и Краснов поневоле прибегали к насилию нравственному и физическому. Значит, вся причина главным образом не в учителях и не в бурсаках, а в бурсацкой науке, чтоб ей сгинуть с белого света. Мало-мальски развитый семинарист всегда вспоминает о ней с ужасом."
Я не вижу здесь варварства и насилия. По-моему, вполне адекватный (для своего времени и места) преподаватель.
Возможно, тем хуже для меня, конечно, но пафос Помяловского в этом эпизоде совершенно непонятен. |
|
|
