Почему являюсь я роком - Отель разбитых сердец. Часть первая

[Recent Entries][Archive][Friends][User Info]

April 23rd, 2015

03:49 pm

[Link]

Отель разбитых сердец. Часть первая
Как и обещал, начинаю постить свои больничные мемуары. Будем считать, что они представляют собой нечто среднее между философскими и тюремными тетрадями. Будем надеяться, что они будут читателю интересны. Будем уповать, что последующие мемуарные записи автор будет вести в более весёлых местах. Правдивость же и аутентичность, вплоть до присоединённых звукозаписей, он гарантирует.

Товарищ У

ОТЕЛЬ РАЗБИТЫХ СЕРДЕЦ
Записки пациента

Hey now, if your baby leaves you,
and you got a tale to tell.
Just take a walk down lonely street
to Heartbreak hotel.

You make me so lonely baby,
I get so lonely,
I get so lonely I could die.

Elvis Presley

1. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ АТОСА

Вначале был Арамис. Во всяком случае, он появился в узилище гораздо раньше всех остальных. Седовласый, заросший щетиной, розовый от многочисленных капельниц, в розовой же футболке, испещрённой иностранными словами, изящным жестом мыслителя двигая по макушке очки в золочёной оправе, он уверенно барражировал среди кроватей с престарелыми сокамерниками, неспешно, скуки ради, изрекая вальяжным профессорским голосом особо циничные ругательства.

Нас с Атосом и Портосом привезли в один день; к тому времени Арамис уже знал многое. Им, подозреваю, был уже хорошо изучен архетип больного-сердечника — нервный слабосильный старик, измученный жалостью к себе, изо всех сил хватающийся за любой предоставляющийся жизненный бонус. Бонусы же в таком положении, как вы понимаете, со всей неприглядной очевидностью убоги и худосочны.

Старость и болезнь обостряют свойства человеческого характера, доводя их до той самой очевидности без тени приглядности — до эпического предела доводя. Немощное благородство или немощное крокодильство впечатляют многократно более своих здоровых проявлений.

Есть нечто особенно жуткое в утренней толпе стариков, облачённых в тренировочные костюмы и фланелевые халаты, нетерпеливо роящейся у неоткрытой ещё столовой. Они наполняют коридор задолго до назначенного срока, интенсивно излучая нетерпение и нервозность, насыщая и без того несносный больничный воздух своим извращённым коллективным sehnsucht’ом, явно опасаясь, что немногочисленной и суровой пищи на всех не хватит. Предвкушение и ожидание, охватывающие их, мучительны. Щёлкают и клацают в томительном ожидании вставные челюсти, слабые руки, изготовясь к сражению, сжимают принесенные из дому ложки и кружки, демонстрируя неумирающую длинную волю дожевать и доживать. Дверь открывается; вздрагивают измятые, складчатые кадыки, сглатывая набежавшую слюну…

До и после, конечно, кушают в своих горницах домашнее, припасное, принципиально не делясь друг с другом запасами, скрежеща яблоками, воняя колбасой и лупая яйца. «Американцы — народ технический, но без всякой культуры», — рассуждали, помнится, старцы, одним хмурым утром, трапезничая. — «Соли друг другу не умеют подать. Наши другое дело. Последним щавелем делятся». Действительность вопияла о другом, но что богоносцам до действительности? Я принял срочное решение перечитывать «Братьев Карамазовых». Я перечитал их здесь, в крашеных пасхальных стенах, реанимированный, во всяком случае пока, в священном ужасе.

Вообще, индивидуализм, как считается, западный, в духе «умри ты сегодня, а я завтра», проник в наш народ аж до тех самых старческих корней. «Откройте окна, задыхаюсь!», — скрипит с койки старик, которому резко поплохело. «Нельзя, нельзя, я простужусь», — шипит испуганно его сосед.

У больницы свои боги. На столиках в коридоре лежит Новый Завет, принесенный неугомонными баптистами. «Мама, мама», — стонет раненый солдатик в кино. Я ни разу не слышал здесь, чтобы кто-нибудь звал Маму, Раму, Кришну или Иисуса Христа; зато без конца поминают Блядь. «Бля-а-адь», — причитают или стонут мучительно. И снова взывают: Бляа…

Есть нечто очень неприятное в этом культе падшей женщины — уж не Вавилонской ли Блудницы? — в каком-то гадостном, просительном и заискивающем взывании к Бляди. Блядь, очевидно, и есть негасимая мечта обывателя, неизменно поминаемая хоть в суетном разговоре в качестве междометия, хоть в тяжкие мгновения душевных и физических невзгод.

Я мог бы причащать их; я рукоположен. На днях мой бесценный друг привёз прямо в больницу сертификат от Церкви Летающего Макаронного Монстра. Это гораздо приличнее, чем Церковь Бляди, тайными адептами которой являются здесь столь многие.

Древность не умерла; она лишь обрастает современностью. Остаются реликты — сакральные, сермяжные, автохтонные. Пленники больничных стен надёжно отрезаны от внешнего мира с его стихиями. Но когда вечно трещащее со стены радио в дедовских нумерах разражается вдруг прогнозом погоды, потомственные крестьяне замирают на своих местах. «Тихо, тихо», — шелестят они друг другу. По истечению кратковременной передачи начинается бурное обсуждение. «Минус два». «Осадки». «Вон как у сосен верхушки ходят», — отмечают пленники, припав к окну. Краснолицый дедушка звонит племяннику. «Барахлит, Сашка, твой интернет. Сегодня передали на два градуса больше».

Краснолицый дедушка неплох. Переживший инфаркт, он ничтоже сумняшеся бегает курить в тайное место во двор. «Чтоб не кашлять», — аргументирует он. — «Танюш, до капельницы успею?» Вообще, те, что относятся наплевательски к своему здоровью, как правило, жизнелюбивей и эмпатийней профессиональных больных. Они любят поговорить хотя и уже не и о сексе, но о гастрономии. «Луку мелко покрышиць…» «С картошечкой проредиць…» «Водку не так и вредно для сосудов, главное молока не пиць…» Профессиональные же больные часами говорят исключительно о состоянии своего здоровья, лучше сказать, о состоянии своего умирания. «Ги-пер-тоничэский крыз»… — слышу я зачарованное, проползая мимо своей новой палаты.

«Метафизика труб», — называлась очень неплохая книжка бельгийской писательницы Амели Нотомб. Человек инстинктивный и простой и есть метафизическая труба, причудливым, но незамысловатым образом пропускающая сквозь себя поток действительности. Леонидыч, например, знает по именам всех сестричек, пациентов и врачей, его сознание поглощает всё. И он рассказывает соседям обо всём, хотя и никто его не слушает. Подобно радиоточке, которой он меня пытает, он включается ранним утром и не затыкается до самого отхождения ко сну.

Шарканье тапок. «У коридоре кто-то идёть», — сообщает Леонидыч. Пауза. «Прошёл». Пауза. «Вышел. Это у четвёртую палату ходил чэловек». Так, в политинформации и комментариях, тянутся его и наши будни.

Иногда Леонидыч бредит мемуарно или пересказывает содержание телепередач, описывая, например, как у его деревни садился самолёт или как оппозиционер М. раздавал в парке арматуру, чтобы убить президента. «Ну, это вы хуйню какую-то несёте», — время от времени итожит Арамис.

Ночами Леонидыч, небольшой вроде бы дедушка, храпит грозно, мокро и развратно. «Ни хуя себе», — отмечает Арамис особо удавшуся трель. «Мощно», — соглашается Атос. «Ну, это ещё хуйня. Через две палаты уже не слышно. А вот бабке его тяжеловато с ним, конечно».

Арамис не верит в будущее, своё, народное и страны. Работавший в едином народно-энергетическом комплексе, он видел его смерть, проживший долгое время в Прибалтике, видел смерть дружбы народов. «Всему пиздец», — констатирует он задумчиво.

Атос разделяет мнение Арамиса, реагируя на окружающее со сдержанной грустью и без матерной компоненты. Печаль его светла и интеллигентна. Поместив голову на казённой подушке, он стоически рассматривает потолок. У окна же, неугомонный, ворочается на койке Портос; его привезли фактически бездыханного и подключили к капельнице. Залившись глюкозой, Портос вскочил и до поздней ночи бегал средь коек с ошеломлёнными пенсионерами, размахивая руками и читая им лекции о кессоновой болезни, противогазах для лошадей и, разумеется, тайнах самогоноварения.

В миру Портос — водолаз в отставке; в силу бестолковости, водолаз неправильный, неглубокий, речной. Атос и Арамис относятся к нему с лёгким скепсисом, усматривая поверхностную личность. Мне же Портос нравится. Он жизнелюб и фанфарон, а такие на вес золота в этой богадельне. «Что самое интересное со дна доставал?» — спросил его я. «Всякое, — отвечал он. — Доставал лодки подводные; как утонет, так и подводная». Шутка эта, видимо, была одной из его коронных. Ещё одной коронной шуткой было сообщить родственникам: «Всё нормально. Доктор сказал, ходить буду. Под себя». Раза три повторил, отвечая на разные звонки.

Любознательный вопрос мой открутил крантик портосова красноречия, и он незамедлительно рассказал, что вообще-то со дна в разное время случалось доставать уникальную корабельную ложку длиною чуть ли не с полметра, для общего котелка, пряжку от старого офицерского ремня, а один раз труп, потом ещё труп и так двенадцать трупов подряд, — подумав, сообщил Портос, явно пожалев об умеренности своей фантазии. «Лихие девяностые; лабусы на разборки приехали, а наши их на дно положили. А вообще жмуров ловишь чаще всего, особенно не видать бы рыбаков этих, которые на льду сидят. Одеты плотно, повздуваются и поверху плывут, а заплывают же чёрт знает куда». Потерпев немного, Портос не выдержал и поведал, что доставал и золото, бывало. Атос и Арамис посмотрели на него со значением, но он уже рассказывал, что умеет покупать на рынке калькуляторы за полцены, — даёт продавцу в руки, диктует особенную задачу, и калькулятор ошибается. «И я тогда как благодетель такой: ну ладно, возьму за половину… А это в каждом калькуляторе такая ошибка заложена, и никто о ней не знает». Потрепавшись ещё немного на разнообразные темы, Портос выскочил противозаконно курить в туалет.

— Как думаешь, — спросил Арамис Атоса, — с женой они развелись, потому что пиздит он много?

Атос пожал плечами, но некоторое время спустя кивнул головой.

В коридоре раздаётся энергичный стук палки. Это наяривает взад-вперёд по коридору Железная Бабка, тренируясь ходить. Хромает она, что подстреленная утка, но бабкиной силы воли хватило бы и на слона. Я уважаю Железную Бабку, воительницу с клюкой, воплощённый триумф воли и альтруизма. Какое разительное отличие от самовлюблённых и саможалеющих плаксивых товарок, которых она возит на каталках, проветривая. В очередях, в столовую ли, на сдачу крови — Железная Бабка непременно пытается пропустить меня вперёд, потому что «молодейшему важней». Неизменно доброжелательная, она умеет желать добра вутра и прыятного петита, по контрасту с пожилыми чурбанами и грубиянами, смяв рты и недружелюбно сопя ползущими на необходимые процедуры.

Атос сегодня особенно печален, хотя врождённое достоинство не позволяет ему проявлять свою печаль явно. Мне, однако, заметны изменения в его состоянии. К нему приходят гости, много гостей, выводят его в коридор для секретного разговора, но я успеваю услышать, что сегодня у мушкетёра день рождения.

Встретить новый год жизни на больничной койке, на штампованных простынях, в немощи и скорби. Да, в сочувствии и заботе самоотверженных докторов, медсестёр и даже одного медбрата, но ведь это только подчёркивает неблагополучный статус пациента. Я понимал печаль товарища; улучив момент, когда мы остались вдвоём в палате, я подарил ему лучшее, что было у меня на тот момент — большую сочную грушу, сказав:

— Я всё слышал, друг мой. С днём рождения! Не беспокойтесь, я буду нем как рыба и никому о нём не расскажу.

Ибо не каждый захочет светить в такое время и в таком месте свой личный сокровенный праздник.

— Спасибо, — ответил Атос. — Спасибо огромное.

Дверь отворилась, и в нумера вошёл Арамис. Время клонилось к вечеру, что означало, что этот щедрый мушкетёр будет потчевать соратников своим эксклюзивным салом. «Сало хохлацкое нихуя не особое», — говаривал Арамис, убеждённый, что ему открыта тайна. — «В сущности, любое сало одна и та же поебень. Но хохлацкое сало правильно готовится, поэтому бульбашское или москальское перед ним ёбань».

В этот раз, бросив на Атоса проницательный, тяжёлый и мрачный взгляд, Арамис заметил:

— Ты ни разу в жизни, наверное, так не праздновал. Торт с шампанским, знакомые-хуёмые, звон хрусталя, а тут, блядь, выдался праздничек. С днём рождения.

— Огромное спасибо! — ответил Атос.

— День рождения! — возопил Портос. — Поздравляю! Это надо отметить! Побегу к старичью за кипятильником.

— Спасибо огромное! — вежливо отвечал Атос.

Арамис расхаживал по комнате, время от времени сочувственно поглядывая на виновника торжества.

— Ты блять пей чай, день рождения с удовольствием отмечай, — приговаривал он.

Сварганили небольшой праздничный стол. Я, совсем ещё слабый больной, принял в нём самое кратковременное участие, завалившись почти сразу же на кровать в болезненном тумане. Портос, как ни странно, молчал. Сочувствие имениннику было написано и на его обширном, бородатом, увенчанном хохолком-косичкой лице. Левая рука раздулась до размеров коровьей ляжки: утром Портосу неправильно поставили капельницу. Сквозь инсмутовский морок, окутывавший и пытавшийся поглотить моё упрямое дымчатое сознание, я слушал неспешные слова Арамиса, слушал и сумеречно записывал:

— Парафин, блять, я туда сушеной вишни хуяк. Жменю. А грушу нихуя резать нельзя. Чтоб настойка была. Самая ценная — дичка. Малина свежая, нихуя не мороженая.

Сегодня Арамис был атипично говорлив. Я понимал его тактику: развлекать виновника торжества матерно-гастрономическими монологами, не давая и задуматься в этот день о бренности бытия в Отеле, где разбиваются сердца. Да ведь они здесь не только разбиваются, но и собираются воедино? Будем верить в лучшее.

Тактика Арамиса принесла успех. Атос просветлел и тихо заговорил о разведении яблок.

Я перестал записывать, отдавая все силы разгону инсмутовского морока, когда увлечённые беседой мушкетёры спросили меня, знаю ли я, что такое жлукто.

—Нет, господа, это не по моей части, — честно признался я.

Они не удивились, и терпеливо объяснили. Теперь я знаю, что это такое, но никому не открою тайну. Причастный ей, я провалился в болезненную дрёму минут на десять, а когда очнулся, констатировал, что с несвойственной ему неугомонностью Арамис продолжает вытаскивать Атоса из возможной прострации.

Наступил вечер воспоминаний.

— Время было не то что интересное, а очень интересное. Нихуя жрать не хватало, — говорил, по-прежнему расхаживая, старый мушкетёр, отдавая должное временам империи цезаря Никиты. — Только монпансье и пряники блять медведьки-хуедьки. Этого более чем дохуя, от мяты аж скулы сводило. Ситро блять охуеть вкусное, с конца уже капает, а пьёшь. Камбала стабильно сорок шесть копеек, рубль два килограмма. Пиво настоящее, а не эта хуйня.

Мечтательно помолчав, он продолжил:

— Девятнадцатого августа у людей начинали только краснеть помидоры. На спас. Не пырскали и не хуирскали.

Сделал ещё более продолжительную паузу и подвёл неожиданный итог:

— А на самом деле всё кругом однотипность.

Я посмотрел на Атоса. Едва заметная улыбка согласия играла на его бледных устах.

На следующий день, всполошив медперсонал, Портос ушёл в самоволку. Вечером он принёс Атосу подарок.

— Вот, смотри, специально для тебя, — с гордостью сказал он, протягивая новорождённому небольшой синий предмет. — Ручка. Итальянская. Самая лучшая!

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.

Tags: ЗОЖ, архив Товарища У, дневник художника, кардиология, литература, мемуары, проза, типажи, фатум