[Recent Entries][Archive][Friends][User Info]
| April 24th, 2015 | ||||||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| 01:17 pm [Link] |     Отель разбитых сердец. Часть вторая  Товарищ У ОТЕЛЬ РАЗБИТЫХ СЕРДЕЦ Записки пациента Продолжение 2. КАВАЛЕРЫ ОРДЕНА ТРЁХЛИТРОВОЙ БАНКИ Я превратился в огромную тяжёлую каплю и стал оплывать к матушке-земле. — Самого молоденького попортили! — воскликнула сердобольная санитарка, склоняясь надо мною с тряпкой в руках. Но время стереть меня с лица земли, уповаю, ещё не пришло. Под белым флагом с красным крестом, на корабле дураков, ведомом командой бдительных врачей по бурным волнам разнообразных дурацких судеб, я действительно юнга, что, впрочем, совсем нетрудно, учитывая средний возраст экипажа. Я — самый молодой пациент, самый тяжёлый пациент и самый большой дурак. Ещё в прошлом году я предчувствовал, что в нынешнем должен буду столкнуться с серьёзной болезнью. Она носилась в воздухе, чёрт знает каким образом замешанная на подлой украинской войне, я чувствовал это; она гнула меня к земле; я ещё не был больным, но уже был тяжёлым. И вот колокол зазвонил. Никчёмнейшая простудная инфекция добралась вдруг до сердца, с которым я никогда не имел проблем, и беспрецедентно воспалила без того пламенный мотор. Так я стал тяжелобольным официально. Я и продолжаю быть им. Пациенты приходят и уходят, ускакали кто куда мушкетёры, лишь наведывается ко мне в гости благородный Атос. Но в этом замке Иф я не Д’Артаньян, а аббат Фариа; плен мой продолжительней, чем у кого-нибудь другого. По армейским понятиям я дедушка среди салаг всамделишных дедушек и бабушек. Вот сидит рядом со мной на диване посетитель с помидорами, нервно поглядывая на слоняющихся по коридору старух и мои исколотые вены. Одна из бабок задерживает шаг, проходя мимо него, шумно выпускает газы и продолжает свой ход, впрочем, продолжая пердеть уже на ходу. Друг мой вздрагивает, когда бабка возвращается. Недобро глядя на него, тащится она по коридору; он наблюдает её с опаской. А бабка челночит туда-сюда, гипнотизируя Алексея удавьим взглядом. Правда, пердёж не возобновляется, хотя Алексей настораживается всякий раз, когда ядовито цветочный бумазейный халат выплывает из прохода. Ему неловко, а для меня в этой сцене нет ничего удивительного: я здесь вдоволь насмотрелся, какими методами стареющие homo с поводом и без повода отстаивают своё место под солнцем. Человек по природе своей эгоистичен и агрессивен; благо ещё, что он физически слаб. Впрочем, у сильного эгоизм и агрессия проявлялись бы совсем по-другому. Старческий маразм — дело воинственное и экспансивное. Как в зомби-фильме, сначала он пожирает носителя, а затем носитель пытается распространить его на как можно большее количество окружающих, грубо, занудливо, мелочно и тошнотворно придираясь к ним в попытках навязать свои маразматические порядки. Пресечь это можно лишь очень жёстко. В соседней палате обитал жирный дед, возомнивший себя повелителем клозета и делавший замечания всем посетителям. Избавиться от него стало возможным, лишь прямым текстом послав по известному адресу, классическому и магическому. Об этой магии мы ещё поговорим особо. Я познал здесь многое. Я — звезда анатомического театра. Почему-то именно меня полюбили показывать студентам как наглядный экспонат. Я согласился на это, ибо нет ничего благороднее миссии просвещения. Выстроившись в очередь, девчата в белых халатах тычут мне стетоскопами в грудь и стучат по рёбрам. «Если вы не против, мы проведём пульпацию». — «Пожалуйста. Главное, чтобы не аутопсию. Будете себя хорошо вести, так и быть, завещаю вам своё тело для опытов». Мне ведомы изощрённые врачебные пытки — кровоизнуряющие, капельные, мочегонные. Я испытал их на собственном изможденном теле. Я — многократный кавалер ордена трёхлитровой банки, знаете ли вы, профаны, что это такое? Несколько раз её, гигантскую, с гордой надписью «Суточный сбор» на боку, выставляли эксклюзивно для автора в клозете. Автор и должен был наполнять её в течение суток, удостоверяя эскулапов в соответствии объёма выделенной мочи общечеловеческим нормам. «Опять поставили Банку», — качая головами, говорили старожилы. «Ну куды ты, бабушка, прошся в мужской?» — укоризненно говорил мой сосед Толик очередной наглой старухе, стремившейся из лени и вредности прошмыгнуть в наш скромный одноочковый сортир. — «Ты разьзе не видиш, што здесь стоить Банка». Коллеги воспринимали мою пытку Банкой с радостным весельем, находя крайне остроумным этот громоздкий медицинский гэджет. «Ты только скажи, если что; а мы поможем наполнить», — повторяли новые и новые сокамерники оригинальную, как им казалось, шутку. Когда она стала совсем избитой, начал развлекаться и я. «Да ладно банка, абы не коробка», — сказал я с глубоким вздохом. — «Коробка? Какая коробка?» — навострили уши мужики. — «С суточным анализом кала. Вроде обувной. Там, кажись, и дают коробку из-под обуви. Срать в неё нужно сутки подряд. А чтобы срали чаще, дают специальные капсулы». «Фуясе», — удивились дядьки, притихая. — «Вот тебе и фуясе. Я тоже, как первый раз увидел, обомлел. Ну, думаю, хорошо хоть нет у меня аритмии». — «Аритмии? Причём здесь аритмия?» — уже не на шутку насторожились пациенты, почти каждый жертва этого самого недуга. — «Так это ж для аритмийщиков ставят», — сообщил я лениво. — «Обычно ближе к выписке, контролируют количество белка». Публика помрачнела. Когда медсестра недавно принесла мне стандартную баночку для анализа, я даже несколько обиделся. — Вам не стыдно? — спросил её я. — То есть? — подняла она брови. — Вы понимаете, что после почётной трёхлитровой эта мелочь — просто не мой уровень? Долго ещё разносилось по коридору эхо её хохота. Существование в больнице — жизнь в мягких тапочках. Кому-то это нравится, кому-то нет: мягкие тапочки, вялые спортивные штаны, раскисшие майки и занюханые халаты на немытых телах. Принимать душ можно каждый день, но, как Наташа не удостаивала быть умной, большинство народное не удостаивает соответствовать гигиеническим формальностям. Лишь мы с Бегемотом, отличным мужиком, инженером, толстяком и филантропом, ежевечерне совершаем особенно приятный и значимый здесь ритуал омовения. Медсёстры Таня и Зина, веселушки, правильно чувствуют тренд. «Ручкой работаем», «Поворачиваемся попкой кверху, на животик», «Завтра утром писяем в баночку. Где наша баночка?» Пациенты для них — трогательные пожилые младенцы, вечно хнычущие и капризные, сипло гулящие на нечистых пелёнках. Старики балдеют от своего статуса, законно и общепризнанно впадая в детство. «Покакал», — сообщает счастливец с гордостью городу и миру. «Что-й-то сегодня жопа чешется». И тому подобное. Обо всём рассказывают друг другу и мне. Впрочем, так поступают не только старики. Люди любого возраста большей частью очень любят рассказывать о себе. За неимением ярких событий повествуют о таких вот вехах. И это отделение кардиологии. Представляю, что творится в отделении проктологии. Я, как и прочие пациенты, деточка. «Работай, деточка, работай», — приговаривает монументальная дама, старшая медсестра, пока я разжимаю и сжимаю руку перед непонятно каким по счёту забором крови из вены. — «Мне нужно много твоей крови». О, крови утекло много. Утренний шприц с вытяжкой из вены заменил неположенную здесь утреннюю чашечку кофе. Студенисто и размягчено растекаются по старинным скрипучим кроватям пациентские тела. Деятельных людей здесь единицы; мой сосед Толик, например, был единственный, кто читал книжки. Конечно, мусорные, всякую там Дарью Донцову, но надо было видеть, как он над ними прыскает. Умница Толик, настоящий пассионарий. Прочие же просто сидели и валялись, изнывая от всего этого, но им и в голову не приходило хоть чем-то занять себя. «Ску-у-ука», — начинал утро со стона один из дедов одного из самых мрачных тюремных составов. Молча и угрюмо сопя, старики садились на кровати. Примерно так же проходил вечер. В тусклом свете ламп они смотрелись особенно жутко. Черти!.. Ёлки, реально сидят в ночи на койках, как вараны, думал я, созерцая эти морские фигуры. Такое впечатление, что если вот этому лысому на череп сядет муха, он её молниеносно слизнёт длинным красным языком. Хотелось веселья: например, набрать весёлых ложек в стиле хохлома и гулко стучать по толоконным лбам или прицельно бросать в них разноцветные шарики от пинг-понга. Увы, по-настоящему красочные развлечения не всегда доступны в этих крашеных стенах. Я заявился к ним после уплотнения, на единственную свободную койку, составленную наподобие брачного ложа с соседской, на которой, стиснув зубы, возлежал старик цвета репы, похожий на церемониймейстера на балу у сатаны. Койки были сдвинуты для того, чтобы сделать старцам доступным путь к вечно хлюпающему и плюющемуся умывальнику. Там же, у оазиса, стояла, нависая пальмой, разбухшая нестиранными куртками вешалка. Презрев свои слабость и недуг, я стал отодвигать предназначенную мне кровать хотя бы на минимальное компромиссное расстояние от ложа жёлтого старика. «Это ты зря делаешь», — загудели другие старики, тоже новосёлы, но опередившие меня на полчасика и успевшие занять лучшие места. — «Подойти будет тяжело». — Кто-нибудь желает поменяться? Я за, — объявил я громко. — Невесту, что ли, положили тут мне? Они заткнулись. Через некоторое время, когда я стал отыскивать на пальме проплешину для своей одежды, подошёл Брукс — дед, которого я так назвал за сходство с известным комиком — и принялся фальшиво сочувствовать моему положению. — Это дяйствительно якое невдобное у вас место! — приговаривал он, качая головой. — Надо нямножко поправичь… Говоря это, старый лис совершал какие-то фрикции с моей кроватью, пытаясь затолкать её назад с того места, на которое я её сдвинул. — Спасибо, ничего поправлять не надо, — отодвинул его я и уселся на койку. Опыт общения с сердечными стариками начисто убил мою всегдашнюю почтительность к сединам. Человек простой, в ситуации, которая для него экстремальна, инстинктивно воспринимает любую вежливость как проявление слабости. А старики эти видят свою жизненную ситуацию именно как экстремальную. Вежливым и правильно понятым быть с ними можно лишь после того, когда они обретут определённую уверенность в том, что ты можешь отгрызть руку или хотя бы обматерить. Инцидент разрешился тем, что я унаследовал койку Атоса, выписанного в тот же день последним из мушкетёров. Довольные старики снова сдвинули две кровати, и следующий клиент, седовласый розоволицый дядя с надувным бабьим телом, впрочем, долго здесь не задержавшийся, уже возлежал на брачном ложе с Говорящей Лошадью. Так я назвал желчного старика, и, конечно же, вовсе не потому, что он был похож на лошадь. Как раз на лошадь, как уже стало ясно внимательному читателю из описания, он вовсе не был похож. Однако голос у него был точь-в-точь такой же, каким озвучивали в советском дубляже говорящую лошадь комиссара Жюва в фильме «Фантомас против Скотланд-Ярда». Говорящая Лошадь был уникальный старик в градусе своей ненависти к окружающему. На соседей по палате, медсестёр и врачей он смотрел исключительно враждебно. Иногда даже сверкал очами, но неизменно молчал. В совокупности с растрёпанными седыми бакенбардами a la Суворов выходило довольно эффектно. День за днём Говорящая Лошадь лежал на боку, человеконенавистнически желтея. Иногда к нему приходил чёрненький печальный сын. Садясь на стул у кровати, он протягивал ноги, уставлялся в пол и молчал. Разговоры велись с паузами не менее трёх минут, вопрос-ответ. «Как сахар?» — «Нормально», — буркал старый диабетик. Пять минут. «Чувствуешь себя как?» — «А как я могу себя чувствовать». Четыре минуты. «Давление?» Во время одного из таких разговоров, полудохлый, я задремал и проснулся от яростного вопля Говорящей Лошади: — А об этом и говорить нечего! Нечего и разговаривать! Я взглянул на собеседников. Говорящая Лошадь не пожелтел более обычного; сын его по-прежнему смотрел в пол. Нелепо распластанные по своим местам, они напоминали сломанных кукол. Несмотря на то, что Говорящая Лошадь был самый неприкрытый мизантроп из всех, кого довелось мне здесь видеть, я не чувствовал в его отношении ничего дурного. Он был явно несчастный человек, в глубокой депрессии, всю жизнь поедом евший себя и догрызший до всевозможных фатальных болячек. В нём не было наглости и распоясанности прочих стариков, всегда готовых, если нужно, хоть вывернуть перед тобой анус. В отличие от них ночью он никогда не портил воздух, а если храпел, то очень тихо и жалобно. Один раз я даже видел на его лице улыбку, когда недавно вписавшийся Толик, у которого эта ходка была далеко не первая, рассказал историю про морг при больнице неподалёку. Улыбка Говорящей Лошади была жалка и страшна. История же Толика была такова: лежал с ним найивный чэловек. «Ни жены, ни детей, верил всему, что ни скажи». Прогуливаются они с Толиком в садике, и найивный чэловек спрашивает: а что это, мол, вон в том здании? Морг, отвечает Толик. Дверь морга открывается, и идёт по дороге навстречу баба с ведром. А ведро тряпкой накрыто. Бачыш, говорит Толик, печонку понесла. Сегодня на обед печонка будеть. Пошли на обед, а там и впрямь печонка. Найивный чэловек перепугался, кричит: я этого есть не буду! Хлеба в столовой набрал, яблок в саду натрусил и есць. А потом к доктору пошёл жалицца. И доктор потом Толика упрекал, зачэм он так поступил с таким найивным чэловеком. В хлебе, и только в нём, больничная столовая нехватки не испытывала. Соседский дед, рачительный деревенский житель, складывал куски белого хлеба в большую дорожную сумку. Когда он счёл коллекцию полной, отдал сумку дочери, и та унесла её, даже, как мне показалось, клонясь на один бок. «Сухары будуць». Это был, как видим, бедный дед, а может, просто алчный. Брукс и лысый представляли собой стариков довольно зажиточных и крайне прижимистых. В свой предпоследний день, узнав, что завтра их выпишут, они только тем и занимались, что лихорадочно наворачивали свои пищевые запасы. По местным поверьям, забирать их с собой нельзя: заберёшь и болезнь. Старики сидели и трескали так, что глаза на лоб лезли. Ночью они устроили такой жестокий пердёж, что в комнате тряслись стены, а в воздухе можно было вешать топор. Выписываясь наутро, пердуны ухитрились прослоняться до обеда и вкусить напоследок казённой, но, что главное, халявной пищи. Краснолицый курительный дед, я вспоминал о нём в первой главе своей повести, был птица совсем другого полёта и кот, который гуляет сам по себе. Мы с ним неплохо ладили и на пару жгли свет допоздна, каюсь, мешая Говорящей Лошади и пердунам спать. Они ведь тоже целый день мешали нам осуществлять самые разные виды жизнедеятельности, — а курительный дед был довольно деятелен и энергичен. «Так-так-так», — любил он протянуть нараспев баритонально. Вот, кстати, ещё один читающий. Правда, читал курительный дед исключительно газеты, ну и разгадывал в них кроссворды. Когда кроссворды разгадывал Брукс, он тупил напропалую и всегда обращался за помощью к местному цинику и эрудиту. — Нужна мине твоя помошч, — торжественно, вытянувшись во фрунт, подходил к нему Брукс. — Ёмкосчь для жидкосчи, пячь буков. — Сосуд, — бросал ему снисходительно курительный дед. — Ты смотри! — восхищённо качал головой эпигон и отступал. — Судно, — предложил я свой вариант соседу Толику. Своеобразно читал прессу старик-полупердун, мой сосед слева. На самом деле он был не такой уж старик, и пердун не наполовину, а на полную, не хуже двух дружков и чаще, чем они, во всяком случае. Однако я не могу назвать его иначе как вполсилы, вспоминая какие-то вудуированные просто дряхлость и немощность, которые он излучал. Было ему всего лишь шестьдесят восемь, а такое впечатление, что восемьдесят шесть. Топал еле шаркая, с палочкой, с выражением близорукого ботанического оскала на лице, и разговаривал тихим гнусавым голосом без интонаций. Думаю, здесь дело не только в недуге, он и в школе наверняка был такой же унылый, без палочки, конечно. «Ой… Ой…», — любил кряхтеть при передвижении полупердун-старик, почти эротически. Одет он был неизменно в зассано-засаленно-запыленные брюки от костюма, застиранно-запотевшую рубашку в клетку и чёрные носки. На спинке кровати, у изголовья, висели невесть зачем привезенные спортивные штаны, ни разу за всё пребывание не одёванные. Актуальные, зассаные, штаны с носками ни разу не были сняты. Ни одной из выписанных врачом таблеток старик-полупердун, снова-таки, ни разу не выпил, потаённо откладывая их в припасённую коробочку из-под женского крема. Один раз старик-полупердун прошептал себе под нос: — Надо сделать зарядку, — и, став возле холодильника, стал делать крайне медленные и едва заметные движения тазом. Я оценил его физкульт-порыв. Так вот, старик этот на ночь, теоретические тишину и благоухание которой он столь часто разбавлял своими характерными запахами и звуками, ложился, как он есть, в униформе своей, брюках и носках, на кровать, снимая, правда, и складывая под ноги рубашку, а поверх неё газету «Аргументы и факты». Всякий раз, когда старик, кряхтя, поворачивался, газета неприятно скрежетала в ночи. Другого способа чтения он не признавал. Однажды, когда он в очередной раз укладывался спать, я заметил ему, предвкушая газетную пытку: — Газету изомнёте ногами. Читать будет неудобно. — Ничего, — сказал полупердун своим бесцветным голосом. Ночью он опять принялся кряхтеть и скрежетать. Двумя пальцами я вытащил газету и положил ему на тумбочку. Вскоре после этого она куда-то исчезла. Старик-полупердун очень любил ныть на тему, как ему здесь скучно и как не нравятся больничные процедуры. Доходил до них он не всегда, долго блуждая по этажам больницы. «Доведут до того, что я серьёзно разозлюсь», — заявил он как-то всё тем же кряхтящим тусклым голосом. Я так и сел. Уходя, старик-полупердун оставил в холодильнике пустую банку из-под солёных помидоров, которые употреблял в пищу крайне неопрятно. Коллектив дружно уговаривал его забрать банку с собой, ну или выбросить, в конце концов. «Может, кому пригодится», — тихо, но упрямо возражал полупердун. Его уверили, что не пригодится. Тогда он залил в банку свой кефир с полдника и сказал: — Может, кому пригодится кефир. Все поняли, что сопротивление бесполезно, и заткнулись. Уходя и прощаясь, старик пожелал: — Ну, чтобы больше не встречаться. Подумал и уточнил: — Здесь. Наутро Брукс полез в холодильник и оповестил всех, что в нём стоит банка с полупердунным кефиром. В обед, забравшись туда же, он снова сообщил об этом. Ситуация повторилась и в ужин. Тогда курительный дед сказал: — Выкинь ты её нахуй. Так и произошло. ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ 1. День рождения Атоса Tags: ЗОЖ, архив Товарища У, дневник художника, кардиология, литература, мемуары, проза, типажи, фатум | |||||||||
| Comments | ||||||||||
бля, ад охуительные истории нежданно-негаданно | ||||||||||