Почему являюсь я роком - Отель разбитых сердец. Часть четвёртая
April 26th, 2015
09:09 am

[Link]

Previous Entry Add to Memories Tell A Friend Next Entry
Отель разбитых сердец. Часть четвёртая


Товарищ У

ОТЕЛЬ РАЗБИТЫХ СЕРДЕЦ
Записки пациента

Продолжение

4. БУДНИ

В восьмиместной (а лучше сказать восьмикоечной: затевалась она явно не как восьмиместная) палате возлежат на равноудалённых кроватях три бонвивана: я, Хромой и Бегемот. Бывалые пациенты, перележавшие здесь древних стариков, мы заслужили этот, увы, преходящий, комфорт. Ощущение такое, что мы знаем друг друга очень долго. Мы симпатизируем друг другу. И главное — мы умеем друг другу не мешать.

В коридоре топот: вылавливают бабку, которая не хочет выписываться. Медсёстры, санитарки, сын родной — интеллигентного, кстати, вида мужчина. «Не пайду! Я ешчо плохо сибя чуствую. У мяне вушах шумиць», — разоряется бабка. Из дальнейших прений выясняется, что без обеда она уж точно никуда не уберётся. Персонал идёт на уступки. Еду бабке торжественно несут в палату.

Бегемот — мужчина очень крупный и очень добродушный. По профессии он конструктор комбайнов. Когда он попал сюда с верхним давлением в двести восемьдесят, то был растерян и находился в угнетённом состоянии духа. Честняга, трудяга, хороший человек и любитель покушать, он явно не привык разлёживаться по больницам и поначалу даже несколько оробел. Но сейчас освоился замечательно.

«Кардиология! На обед!» — ревёт Бегемот на всю палату, стуча по столу ложкой. Без трапезного зова от Бегемота не обходится ни один приём пищи. Покушав, он догоняется индивидуальным «доппайком» из холодильника, опрокидывается на спину и храпит, мечтая о том, как выйдет на волю. Потому что, несмотря на то, что он неплохо здесь прижился, Бегемоту очень хочется домой.

Когда он наконец получил свой бюллетень, то буквально вальсировал по коридору от радости.

Хромой, напротив, уходить не хочет. «Сегодня точно выпишут», — каждое утро с опаской говорит он. Ему нравится валяться на скрипучей койке, бездействуя и блаженствуя. Лукавый мужичок, горьковский персонаж, воплощённая лень, он отлично смотрелся бы на берегу Волги с арбузом в руках.

Когда Хромой появился, я подумал, что он зануда. Он без конца жаловался на разнообразные неприятные ощущения и повествовал о своих многочисленных болезнях. «Бля, подпирает. Вот здесь подпирает и подпирает бля. А у меня, бля, инфаркт головного мозга. Не инсульт бля, а именно инфаркт». Этой экзотической болезнью он особенно гордился. Ещё отчего-то гордился тем, что принимает варфарин.

Но это была всего лишь часть имиджа. Дело в том, что, всеобщий любимец, благостный, покладистый и дурашливый, Хромой является асом пребывания в больницах. Валяться день и ночь на полатях, ни на что не претендуя и не принимая ни от кого претензий, с перерывами на перекур — идеальный образ жизни от Хромого. Так что ныть о болезнях — его profession de foi, как говаривал в известном фильме персонаж Пуговкина.

Вечером Хромой просит меня померить ему давление. Вообще-то давление он может измерять в любое время на посту у сестричек, но ему не нравится, что они всегда намеривают ему сто двадцать на восемьдесят. Поэтому он притащил из дому прибор. «Сто двадцать на восемьдесят», — объявляю я Хромому, закончив процедуру. — «Не может быть. Тебя не было, я сам мерил, верхнее было сто шестьдесят. Давай ещё раз, а?»

Как-то его по большому блату увезли в престижный медицинский центр и всесторонне обследовали. Результаты привезла жена. «Доктор сказал, что у тебя очень хорошие анализы», — объявила она. Хромой помрачнел. «А сахар?» — «В норме». Хромой тяжело задумался. — «Эритроциты?» — спросил он через некоторое время с надеждой.

Он, впрочем, человек органичный, неплохой мужик, со своеобразным чувством юмора, и неизменно ровный. Он записной хитрован, но хитрость его самодостаточна и никому не приносит вреда. Язык у Хромого без костей, и он постоянно плетёт всякую чушь, благодушно и на удивление ненавязчиво. Пару раз кивнёшь, улыбнёшься и занимаешься своим делом. Он тоже улыбнётся и дальше погнал.

В той, альтернативной, жизни у Хромого пасека. Меня всегда интересовала удивительная жизнь пчёл, и я решил расспросить об этом специалиста. Получить полезную информацию. Уж этот-то любитель поговорить наболтает с три короба, надеялся я, успевай только запоминать! Ничего, запомним, времени хватает. Хромой наболтал действительно с три короба и с большой охотой, но разобрать в его спиче можно было разве что классические бля и нах. С полчаса я пытался расспрашивать и уточнять, потом оставил надежду что-либо понять.

Вернусь, однако, к Бегемоту. Подобно мне, он прошёл в этих крашеных стенах неизбежный путь от уважения чужого личного пространства и почтения к сединам до самой разнузданной геронтофобии. Сначала, как я уже говорил, этот деликатнейший человек чувствовал необходимость демонстрировать безупречную вежливость и феноменальную покладистость в ответ на любые хамские выпады и старческие причуды.

Когда гнусные геронты в палате рассуждали о том, что ему надо убрать этот противный живот, он лишь застенчиво улыбался и уклончиво отвечал «не знаю» в ответ на вопрос, сколько же он такой толстый весит. Бегемот уступал нагло прущимся пожилым хамам место повсюду, где они нагло пёрлись — от столовой до процедурных кабинетов. Перед тем, как идти в душ (внимательный читатель помнит, что, помимо автора, он единственный ходил в душ регулярно), Бегемот с десяток минут готовился морально, зная, что к нему, голому, туда не раз вломятся наглые старухи, ведь ни в клозетах, ни в душевых Отеля нет защёлок — опасаются, что сомлеет какой-нибудь пациент и отдаст концы, пока реаниматоры будут дверь ломать.

Потом наступил нравственный перелом. Думаю, случилось это тогда, когда, багровый, Бегемот вбежал в палату и закричал:

— Да чтоб их чёрт побрал, этих старух! Невозможно! Сидишь, понимаете, на толчке, она открывает дверь и просовывает голову. Я говорю, закройте дверь. Смотрит! Закройте дверь, говорю! Она закрывает, гасит мне свет и уходит.

Вздохнув, я посоветовал в таких случаях сразу слать нах, или в крайнем случае вон.

— Правила хорошего тона с ними, к сожалению, не работают. В школе нас учили, что волшебное слово — «пожалуйста». Детей всегда обманывали, начиная с ханжеской и насквозь лживой истории об аисте. На самом деле, волшебное слово — «нахуй». Вот если бы вы ей сказали «нахуй пошла», она бы сразу послушалась. В крайнем случае, «пошла вон», она всё-таки леди. Что поделаешь, она так воспитана, что реагирует вовсе не на «пожалуйста». Эта же бабка, что гойсает в мужской сортир, например, загораживала мне дорогу в душ, потому что он находится рядом с женским. Её как в чувство привести было?

Бабка, кстати, убежала тогда к товаркам, тусовавшимся в холле, и оттуда долго раздавались вопли об её подлом обидчике, мужчыне в красной рубашке. Когда я проходил из душа через холл, слышал их шуршание: «мужчына в красной рубашке… мужчына в красной рубашке…»

Я до сих пор задумываюсь о том, что говорил Бегемоту, и вижу в справедливости своего тезиса безысходность. Хамство неискоренимо, победоносно и неизбежно. Всего два, слившихся в одно, грубых слова, всего несколько дополнительных букв к исходным, и совсем другой эффект для сермяжного уха. Трижды отвратительное вам, интеллигенту, магическое заклинание «нахуй» убеждает простого человека в вашей серьёзности и чистоте помыслов. Сам простой человек пользуется этим ключиком легко и безо всяких моральных колебаний.

Помнится, крайне неприятный и неопрятный старик Сопля, возлёгший одесную меня, взял моду использовать мою кровать в качестве стола. Прихожу с улицы, а он разложил по моим простыням газету и разгадывает кроссворд. Я ему говорю:

— Уберите, пожалуйста. Так делать не надо.

Он убрал безмолвно. Это было в середине дня. Вечером захожу снова после длительной отлучки, а он поставил на мою кровать уже тарелку с кашей и жрёт. На этот раз я сказал правильно:

— Это что за херня? Это моя кровать или твой стол? Убери нахуй. Себе на тумбочку поставь и ешь.

Он поставил даже не на тумбочку, а в тумбочку и более в таких нарушениях замечен не был.

В общем, через пару дней Бегемот уже был новым человеком.

Прохожу по коридору мимо клозета и вдруг слышу оттуда громогласное «БУУУ!» Из клозета напуганной курицей выбегает бабка и скрывается в нумерах напротив. Делаю ещё пару шагов и оборачиваюсь. Звук смыва; дверь открывается на этот раз неспешно, и в коридор, переваливаясь, выходит смеющийся Бегемот.

— Славно я её шуганул! — веселится он.

Я останавливаюсь, чтобы подождать его, и мы идём в нашу роскошную полупустую палату вместе. У входа оборачиваемся и видим, что бабка дождалась бегемотова ухода и всё-таки тихонько шмыгнула в запретный сортир.

— Секундочку, — сказал Бегемот, подошёл к туалету, выключил ей свет и вернулся.

Так начался новый этап в его жизни. Отныне Бегемот не спускал ни малейшего маразма геронтам и ни малейшего жлобства жлобам. Сидим мы с Хромым на кроватях, точим кто колбасу, кто сало, Бегемот переваривает уже проглоченный доппаёк, а в умывальник нарочито громко харкается, сморкается и плюётся подселённый уже, в числе прочих новосёлов (я же говорил, хронология моя хромает), к нам троим удивительно навязчивый пациент Херагумба. Этимологию имени его я расскажу позднее. Вздохнул Бегемот и ровно так говорит:

— Ах ты ж дяревня ёбаная! Что ж ты, падла, делаешь — не видишь разве, люди сейчас едят. Соплями своими рассверкался, расхрапелся, скотина, босяк…

Я просто не узнал его. Не выдержали мы с Хромым и расхохотались. Херагумба оробел и убежал со своми соплями в общий умывальник. А когда Бегемота выписали, снова стал помаленьку посмаркиваться. Увидел, что его никто не ругает, приободрился и вновь рассвинячился по полной.

За день где-то до этого инцидента сел Бегемот на стул, смотрит в холодильник, то ли в тоске, то ли в предвкушении, а Херагумба со своей кровати ему скрипит:

— А что это ты спиной ко мне сидишь. Нельзя к людЯм спиной сидеть. Ты мой возраст должен уважать.

— Да насрать мне на твой возраст, — через плечо парировал Бегемот. — Аксакал, блядь.

Тоже немыслимое высказывание для Бегемота старого образца.

Про меня Бегемот говорил:

— Владимир Владимирович с исключительным достоинством несёт лишения и тяготы больничной жизни.

Однако, как видим, от больничной жизни мы несколько охамели оба.

Словом, мне по нраву сокамерники, толстый и тонкий. Вот и сейчас мы ведём неспешную и приятную беседу.

— Седло барашка под чесночным соусом, — говорю я. — Телятина, томлёная в гранатовом соке. Перепела, фаршированные брусникой. Пару бутылок старого доброго бургундского. Коньяк, разумеется. Ну, скажем, Ожье. Карп по-шанхайски. Яйца «Бенедикт». Птифуры, профитроли, макаруны…

— Продолжайте, прошу вас, продолжайте! — весь обратившись во внимание, восклицает Бегемот.

— Крем-суп из брокколи. Нет, лучше из тыквы, как любил король-солнце. Ломо сальтадо. Шатобрианы. Рататуй. Водка, конечно, куда нашему человеку без водки. Скажем, «Столичная» по рецептуре 1938 года. А лучше Зубровка. Ладно, ладно, я понял вас, джентльмены. Самогон, значит самогон.

— Да! — срывается с места Бегемот. — Нет ничего лучше простой пищи. Ах! Самогоночки пузырёчек, сальце, картошечка, огурчики солёные…

— Колбаса, пальцем пиханая, — гудит со своего ложа Хромой. Этот продукт — неизменный предмет его вожделения.

После больничной еды все произнесённые слова звучат, как магические заклинания. Переглянувшись, узники синхронно устремляются к холодильнику.

Попав сюда, я принял решение питаться исключительно ею самой, больничной едой: клейкими шрапнельными кашами, немыслимыми гипсокартоновыми котлетами, кожано-костяными фрагментами анорексичной курицы. Так я и поступал. В пределе я был готов довольствоваться солнечным светом, шумом ветра и щебетом птиц. Я пребывал в светлом послушании, подобный Святому Франциску. В чём-то моя аскеза не уступала его аскезе: у святого, скажем, были голуби, волк и лань, а у меня семь старцев пердящих. Кроме того, Святой Франциск не знал диуретиков.

О больничной еде ёмко сказала очередная бабка в столовой, беззубо облизывая ложку:

— Надо же, всё съела. А кабы покойнику своему подала такое, он бы мне эту тарелку на голову и вывернул.

Питаясь больничной тихой милостиной и сев на убойные таблетки, я в несколько дней сбросил десяток килограммов и чуть не отбросил печень. Врач моя посмотрела на меня и сочувственно воскликнула:

— Остались от вас одни глаза!

Сочувствие это польстило мне: никогда не думал, что изрядные некогда щёки и брюшко мои смогут вызвать у кого-то ностальгию. Я еле сдержался, чтобы не осенить госпожу доктора крестным знамением в духе Святого Франциска.

Через некоторое время ко мне пришла другая доктор и сказала, что я должен каждый день наворачивать мясо, чтобы организм получал белок. «А если вы не хотите, потому что пост», — убеждала меня эта чудесная женщина, — «то больным ведь в пост разрешается». Я заверил её в том, что, несмотря на почтение к Святому Франциску, не разделяю религиозных предрассудков и незамедлительно возьмусь за мясо. Но моему лечащему врачу требовались гарантии посерьёзней.

— Мы вам подкалываем аминокислоты для аппетита, — сообщила она вскоре.

Так из состояния Святого Франциска я возвратился в состояние Пантагрюэля.

Душа моя преисполняется благодарности, когда я вспоминаю, как сердобольные женщины жалели непутёвого пациента. Подходит, например, сестра-хозяйка и спрашивает:

— Может, вам шоколадку какую-нибудь принести?

Я растроганно поблагодарил и отказался, конечно, сказав, что у меня всё есть. Она всё-таки сделала мне прекрасный подарок, лучшее постельное бельё, с бабочками — вы представляете? — с бабочками! Так и сказала: я вам самое красивое дам. Ночами я уносился на них в безмятежный мир снов от окружающих храпа и пердежа. Вот почему я так разгневался на жрущего на моих эксклюзивных бабочках старого хама.

Работницы столовой на раздаче жестокой пищи норовили положить мне кусок побольше и ухитрялись зачерпнуть гущи в кастрюле с тотально, казалось бы, жидким супом. Одна из них даже вручила мне куриную ножку среди печальных и вялых фрагментов крылышек! Вторая, чудо, сунула вместо котлеты кусок мяса с подливой! «Покормить надо этого мальчишечку», — приговаривала она, а я чувствовал себя плохишом Пашей Эмильевичем, у меня в холодильнике, завёрнутый в фольгу, лежал отличный питательный кусок мяса.

И даже уборщица подошла ко мне и самым подробным образом проинструктировала по употреблению пищевой соды, благодаря которой она избавилась от всех болезней.

Милые добрые женщины! Пусть, моими пожеланиями, вам всегда будет чуточку теплее. Неловкий в изъявлении благодарности, я стал оставлять им подарки в стиле Деда Мороза. Выйдут они из своей комнаты, оставят на минутку пост, — а я уж проскользну тут как тут и положу апельсин или виноградную ветвь.

Мрачные времена геронтократии были кончены с приходом Толика. Краснолицый, большой, пузатый, он вошёл в старческую палату, сияя, с лучезарным взглядом и баночкой для анализа в руке. С первого взгляда было видно, что это не капризный старикан, а просто весёлый возрастной дядька. Толик оказался первой ласточкой. Вскоре следом за ним впорхнут Бегемот и Хромой.

Толик был опытный больной и убеждённый рыбак. Любовь его к рыбалке была по-детски горяча и непосредственна: о том, как хорошо на реке, он мог рассказывать часами. «Она — текёт! А ты — сидиш! Небо — над головой!» И категорический императив внутри, мысленно дополнял я Толика.

Толик, безусловно, обладал собственным, своеобразным, разумеется, категорическим императивом. Был он безоговорочный сторонник Советской власти, мудро рассуждая о том, что дед его даже читать не умел, а вот он уже выучился, и после первой же получки на заводе приехал в родную деревню в новом костюме-троечке и туфлях, ещё и папке с мамкой денежек привёз. Да и шапку купил меховую с козырьком, как тогда модно было. «Я тоже считаю, что как ни крути, это вершина нашей истории», — согласился я с Толиком. — «Лучча Советского Союза ничаго не было», — подытожил Толик. — «От скольки всего успели построить! А ета всё, Расея, Билоруссия, Украина — ета всё хуйня. Воры и хуйня».

— Дед в Рэпках под Чэрниговом у госци зовёт, — задумчиво рассказывал Толик. — Раней кожный май к яму ездзил. Сичас кажу, не, дед, хади ты нахуй, не паеду. Разругаемся окончацельно з-за твайго ёбанага майдану. Попромывали деравенским мозги… Як бальны на тую Расею крычыць: Путин, Путин. А я кажу, што табе той Путин? Путин, Плутин — ета ж у цибя, а не у яго, мазгов няма.

А ён жа ж мяне не чуе! Кажа: во у мяне две канистры. Як маскали прыдуць, хату спалю. А я яму: а ты сразу пали и садись на галавешки!

Ужо у той майдан, гдзе оранжавыя и галубыя, абдурыли их. Бабка тады казала: цеперся будуць пенсию большую плациць. Ета ж, кажа, Юля, яна народу як унучка. Раз пенсию дали. А потым сидяць и плачуць. Ешчо меньшую стали даваць. Потому што меньше можно купиць. Баба кажа: ета што ж рабиць? А я и напомнил, што яна раней казала. И кажу: «Што рабиць? Вы, баба, пажылый чалавек. А то б я вам сказал, што сасаць…»

Подумав, Толик сообщил с некоторым снисхождением, что косы они там в Репках делать не умеют. Квадратные у них косы. Толик на месте сделал себе дивайс и накосил своей круглой больше, чем дед с дядькой вдвоёх. Хотя у деда такая лапа, что банку трёхлитровую (вот такую, как твоя) с огурцами он просто так держит, не за горлышко, а в обхват. Бульбу сажать репковцы тоже не умеют. Хотя Толик уже научил. А вот насчёт свиней их учить не надо. Ета у них очань хорошо поставлено [www.tov.lenin.ru/ideas/hotel/kaban-tolik.mp3].

В разговор вмешался Хромой и поведал, каким образом, по его мнению, следует свежевать кабана. Эмоциональный Толик не согласился с его методой в корне [www.tov.lenin.ru/ideas/hotel/kaban.mp3]. Он возмутился не на шутку дилетантизму рассказчика и чуть не освежевал Хромого. Завязалась оживлённая матерная дискуссия. Я решил остановить её, чтобы победила дружба. «Зря вы, братцы, спорите», — сказал я. — «Лучше думайте, как правильно сориентировать свои кровати по феншую». — «По хвешую?» — переспросил Толик. — «Ну да. Смотри, сколько мы здесь валяемся! А вот передвинули бы правильно кровати — глядишь, и уже завтра были бы здоровы». Толик хохотал, как бешеный. «Хвешуй, хвешуй», — повторял он.

Развеселившись, Толик рассказал тоже смешную историю. Поехали он, Петроченко и Лёха-шофёр на зимнюю рыбалку. Втроёх. Заночевали. В ночи пошёл Петроченко до ветру и вдруг как закричит: что это, что это! Побежали к нему Толик с Лёхой, который шофёр, фамилию Толик забыл, а он стоит, спустив штаны, и за голую задницу схватился. Больно, больно, — кричит. Стали разбираться, и выяснилось, что подтёрся несчастный по ошибке газетой, в которую завёрнуты рыболовные крючки. Хорошо, рядом рыбачил ветеринар какой-то, он их повыдёргивал.

Толика расстреляли на рассвете. Ни Бегемота, ни Хромого не было ещё тогда в нашей кают-компании. Когда эти двое появились, он уже приходил в себя, воскрешённый. Расстрелом в Отеле называется процедура остановки и перезапуска сердца. Бывает, что сердце и не запускается.

Иду я утром с очередных замеров, поспешаю на завтрак, а на каталке сидит грузный и грустный Толик. Оживился, увидев сокамерника, и говорит: расстреливать будут, только что подписал согласие. А за Толиком, с ложками и кружками наперевес, маршируют в столовую старики с нашей палаты: Брукс, Лысый, Полупердун и так далее. Ни одна сволочь человека не приободрила, от дурных мыслей не отвлекла, слова не сказала, а просто равнодушно потащились жрать и всё.

Впрочем, впоследствии я был свидетелем и другого казуса. Сидели в соседской геронтопалате деды, играли в карты. Из нашей палаты там тусовались два геронта — Херагумба и Сопля. Во время игры одному из представителей принимающей стороны стало плохо. Он прилёг. Остальные играют. Позвал медсестёр. Те носятся по комнате, капельницы ставят. Старики играют, внимания не обращают. Выбывший дед стенает так, что в коридоре слышно. Играют. Медсёстры выволокли кое-как старика к себе в сестринскую, колют всякое, кислородом откачивают. А коллеги его как играли, так играют, никто и не подошёл справиться хотя бы, не загнулся ли товарищ малахольный. Плевать они на него хотели.

Через некоторое время возвращается оттуда повеселевший Херагумба. Банчишку, видимо, сорвал. Лёня, горячий и прямодушный дядька, что у окна лежал, не выдержал и говорит ему:

— Ну вы и ммморды! Своего же игрока подыхать бросили.

А Херагумба браво так отвечает:

— Нам слабаки ни к чему!

— Блядь, — только и сказал Лёня и отвернулся к своему окну.

Так вот, сел я тогда на лавочку рядом с Толиком в кресле, поговорил немножко, да и повезли его. Расстреляли. На сутки оставили в реанимации. «Что-то не так пошло», — с тайным злорадством дребезжали деды. — «Спокойно! Не дождётесь!» — отвечал я им. Так и не дождались. Вернулся Толик как новенький, и все мы, хорошие ребята, вернёмся как новенькие хоть и отсюда, ей-же-ей, лучше, чем были, и долго ещё будем радовать вас нравоучительными и познавательными историями.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.

1. День рождения Атоса
2. Кавалеры Ордена трёхлитровой банки
3. Вернёмся к нашим светлячкам

Tags: , , , , , , , ,

(Leave a comment)

My Website Powered by LJ.Rossia.org