...

12:59 am: "Социальное пространство" Бурдье
Вчерашнее утро я провел в аэропорту "Домодедово". Самолеты улетали все больше в Верону и Турин, а возвращались в основном из Уренгоя и Омска. С собой у меня была маленькая книжка статей Бурдье (Пьер Бурдье. Социология социального пространства. СПб.: Алетейя, 2005) , которую пришлось прочитать практически всю.

В статье "Социальное пространство и генезис "классов"" Будье дает критический анализ марксизма. Аргументы Бурдье не новы: а) Маркс ошибочно гипостазирует аналитические конструкции, "классы", смешивая "логику" и "реальность"; б) позиция Маркса связана с радикальным экономоцентризмом, который также ошибочен.

В статье "Физическое и социальное пространство" меня восхитила следующая цитата: "... столица не может мыслиться иначе, как в отношении с провинцией, которая не располагает ничем иным, кроме лишения и столичности, и капитала". Здесь Бурдье высказывает некоторые достаточно тривиальные соображения о том, что социальные микрокатастрофы часто связаны со встречей в одном физическом пространстве представителей различных социальных пространств. Западное общество предполагает достаточно высокую степень иерархизации социального пространства, в то время как в России логика жилищного вопроса предполагает (пока еще) физическое соседство представителей произвольных социальных групп. Начавшаяся реформа ЖКХ, очевидно, направлена на радикальную изменение ситуации.

В "Социальном пространстве и символической власти" Бурдье определяет собственную позицию как structuralist contructivism. "Структуралистский" отмечает здесь тот факт, что социальные структуры существуют независимо от конкретных индивидов, формируя и корректируя их практики и представления. "Конструктивизм" означает, что существует социальный генезис социальных структур и практик. В дальнейшем следует дискуссия о субъективизме (Шюц) и объективизме в социологии (Маркс, Дюркгейм), а также следует обсуждение роли символической власти государства в формировании социального пространства.

"Стратегии воспроизводства и способы господства" посвящены дискусии о моделях воспроизводства социальной действительности и связанных с ними властных практиках. Здесь Бурдье называет стратегии деторождения и здравоохранения, стратегии наследования, образовательные стратегии и стратегии экономического и социального инвестирования.

В статье "Мертвый хватает живого" приводится, в частности, забавная критика Сартра:

Официант не играет в официанта, как того желает Сартр. Надевая свою рабочую одежду, прекрасно выражающую демократизированную и бюрократизированную форму преданного, исполненного достоинства слуги богатого дома, и придерживаясь церемониала предупредительности и участливости, который может быть стратегией, маскирующей опоздание, оплошность или позволяющей сбыть негодный продукт, он не превращается в вещь (или «вещь в себе»). Его тело, в котором запечатлена определенная история, приноравливается к функции, т. е. к некой истории, традиции, которые он никогда не наблюдал иначе, как воплощенными в телах или, вернее, в одеждах, «заселенных» неким габитусом, именуемым официантами кафе. Это не означает, что он научился быть официантом, подражая другим официантам, конституировавшимся таким образом в модели. Он отождествляет себя с функцией официанта, как ребенок отождествляет себя со своим отцом (социальным) и, даже не нуждаясь в том, чтобы «прикидываться», принимает характерное выражение губ при разговоре или поводит плечами при ходьбе, что, как ему кажется, является составной частью социальной сущности сложившегося взрослого человека. Нельзя даже сказать, что он считает себя официантом: он слишком поглощен функцией, которая была ему естественно (т. е. социологически) предписана (например, как сыну мелкого коммерсанта, которому необходимо заработать, чтобы основать самостоятельное дело), чтобы осознать эту дистанцию. В то же время стоит в его положении оказаться какому-либо студенту (мы их встречаем сейчас во главе некоторых «авангардистских» ресторанов), и увидим, как тот тысячей жестов станет подчеркивать дистанцию, которую будет стремиться сохранить, стараясь как раз изобразить свое положение в виде роли по отношению к функции, которая не соответствует представлению (социально конституированному), сложившемуся у него о своем существе, т. е. о своей социальной судьбе, для которой он не чувствует себя созданным и в которую он, по словам сартровского потребителя, не желает «быть навечно заточенным». И в доказательство того, что отношение интеллектуала к позиции интеллектуала не отличается какой-то особой природой и что интеллектуал не больше, чем официант, дистанцируется от своего занятия и от того, что по существу его определяет, т. е. сохраняется иллюзия дистанции по отношению ко всем занятиям, достаточно прочесть как антропологический документ анализ, в котором Сартр продолжает и «универсализирует» знаменитое описание официанта кафе: «Как бы я ни старался выполнить функции официанта кафе, я могу им быть только в нейтрализованной форме (как актер — Гамлетом), механически воспроизводя жесты, типичные для моего положения, и рассматривая себя как воображаемого официанта кафе лишь через эти жесты, воспринимаемые как «analogon». То, что я пытаюсь реализовать, это существо-в-себе-са-мом официанта кафе, как если бы было не в моей власти придать ценность и неотложность связанным с моим положением обязанностям и правам и как если бы мое решение каждое утро вставать в пять часов или оставаться в постели, рискуя быть уволенным, не зависело от моего свободного выбора. Как если бы оттого, что я поддерживаю существование этой роли, я не выходил бы повсеместно за ее рамки, не конституировал бы самого себя как бы зашедшего по ту сторону моего положения. Однако нет сомнения в том, что в определенном смысле я есть официант кафе, а если нет, то не мог ли бы я столь же обоснованно называть себя дипломатом или журналистом?» Следовало бы останавливаться на каждом слове такого рода чудесного продукта социального бессознательного, которое в результате двойной игры, допустимой благодаря образцовому использованию феноменологического «я», проецирует сознание интеллектуала в практику официанта кафе или в воображаемый analogon этой практики, производя некую социальную химеру — чудовище с телом официанта и головой интеллектуала: неужели нужно обладать свободой оставаться в постели, не подвергаясь риску быть уволенным, чтобы открыть для себя того, кто встает в пять часов утра, до прихода клиентов подметает помещение и включает кофеварку, тем самым как бы освобождаясь (свободно ли?) от свободы оставаться в постели, несмотря на угрозу быть уволенным? Нетрудно распознать здесь логику нарциссическо-го отождествления с фантазмом, согласно которой иные производят сегодня рабочего, целиком и полностью вовлеченного в «борьбу», или, наоборот, путем простой инверсии, как в мифах, рабочего, безнадежно смирившегося с тем, кто он есть, со своим «бытием в себе», лишенного той свободы, которая другим дается фактом располагать в числе прочих возможностей такими позициями, как у дипломата или журналиста.

Проблема, которую поднимает здесь Бурдье, а именно проблема функции разрыва между социальной ролью и идентичностью актера, который играет ее, кажется мне весьма важной. Какие именно практики закрепляют нас в наших ролях, и что именно позволяет нам отождествлять самих себя со своим социальным статусом? Сомневается ли кассир в студенческой столовой в смысле происходящего, и что значит подобное сомнение для "интеллектуала" в его социальной функции?

Здесь же Бурдье обсуждает генезис социальной функции "аппаратчика", основы бюрократического общества модерна.

Самая веселая статья в сборнике, "Делигирование и политический фетишизм", посвящена анализу генезиса функций политического представления. Бурдье описывает представителя как создателя группы, которая существует только в силу того, что кто-то может сказать "Народ желает...", "Рабочий класс настаивает" и т.п. Оспорить способность представителя представлять некую группу можно лишь приняв на себя некую альтернативную коллективную идентичность: "мы (рабочие, социалисты и т.п.) считаем, что этот человек не представляет наших интересов". Личное, атомарное социальное лицо, Пьер Бурдье, не может осуществлять социально значимых высказываний, но высказывание того же лица от имени "народных масс, науки и научного социализма" обретает вес. Бурдье обращается к истории русской революции, когда первоначально стихийно функционирующие Советы постепенно подчинялись власти активистов, освобожденных от прочих форм деятельности. Постепенно Советы теряли популярность и активистам приходилось прилагать усилия, чтобы собрать остальных рабочих, как пишет Бурдье, для двух целей: во-первых, чтобы продемонстрировать представительность своих представителей, а во-вторых, чтобы утвердить свои решения от имени собравшихся.

Современные официальные институты представительской демократии как нельзя лучше описываются формулой "демонстрация представительности представителей". Текст Бурдье заканчивается жизнеутверждающим призвывом:

...последнюю политическую революцию - революцию против сословия политиков и против потенциально содержащейся в акте делегирования узурпации - еще только предстоит совершить.

"Дух государства: генезис и структура бюрократического поля" проясняет позицию Бурдье относительно понятия государства как монополиста на разнообразные формы насилия (физического, символического и т.п.), а также как совокупность различных форм капитала.

Последняя статья "От "королевского дома" к государственному интересу: модель происхождения бюрократического поля", развивает тему предыдущего текста и ставит весьма нетривиальный вопрос:

нужно задуматься о логике исторического процесса становления такой исторической реальности, как государство: сначала в его династической форме, а потом в бюрократической.

Династическое государство предполагало модель "дома", где государь являлся хозяином, а главной стратегией приращения "дома" являлся династический брак. В Новое время из этой модели вырастает современное бюрократическое государство, "сформированное как поле сил и поле борьбы, направленных на завоевание монополии легитимной манипуляции общественным богатством".