Императив ветхозаветного предписания не предполагает никакого «но». Заповеди, данные Моисею Богом, абсолютны. Предписания «не прелюбодействуй», «не укради», «не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего» — бесспорные аксиомы. Однако именно шестая заповедь имеет свое релятивистское продолжение: «не убий!»; но если кто положит душу свою за друзей своих, то нет больше той любви.
Тогда возникает вопрос. Абсолютная ли по своей природе шестая заповедь, или она относится только к определенному виду убийства? Прилагаема ли она ко всем, или можно говорить об исключениях: послушание солдата приказу командира, защита своей жизни, справедливая война? Эти вопросы не находили однозначных ответов в истории ранней Церкви. Поэтому письмо Василия Великого демонстрирует присутствие среди христиан крайне негативного отношения к военному образу жизни, с одной стороны, так же как достаточно авторитетное мнение о неизбежности милитаризма, а посему необходимости икономии и миссионерского подхода, с другой.
( Read more... )Тертуллиан ратует за «петрово разоружение» — dominus in Petro exarmando discinxit[9] — и разбивает все аргументы провоенно настроенных единоверцев, называя их не более чем неудачной шуткой:
«Что касается воинской службы, которая также связана с властью и достоинством. На этот счет спрашивают, может ли христианин поступать на военную службу и допустимо ли даже простого воина, которому не обязательно совершать жертвоприношения и произносить приговоры, принимать в христианскую веру? Однако не согласуется Божья присяга с человеческой, знак Христа — со знаком дьявола, воинство света -— с войском тьмы. Нельзя, имея одну душу, обязываться двоим — Богу и цезарю. Если есть желание пошутить, то можно сказать, что и Моисей носил жезл, а Аарон — застежку, что Иоанн был препоясан, а Иисус Навин водил войско в бой, и вообще весь народ Божий сражался на войне. Вопрос состоит в том, как человек этот будет сражаться, то есть я хотел сказать, каким образом будет он нести службу во время мира, без меча, который отобрал у него Господь? Ибо хоть к Иоанну и приходили солдаты, и приняли они некую форму благочестия, а центурион так даже уверовал, но всю последующую воинскую службу Господь упразднил, разоружив Петра. Нам не разрешено никакое состояние, служба в котором будет направлена на непозволительное для нас дело»[10].
Тертуллиан не напрасно был назван бл. Иеронимом ardens vir — неистовый муж. Он отвергает всякие компромиссы, к которым бы принуждала армейская служба христиан. Однако, читая Тертуллиана, нужно помнить, что первое место в его воинствующем пацифизме занимают вопросы духовного риска, чему, собственно, и посвящен его трактат De idololatria. Христиане в римской армии вынуждены были принимать участие в языческих обрядах. У каждого из более чем пятидесяти римских легионов был свой тотем, свой культ, свои боги. А у христиан вплоть до IV века не было возможности практиковать свою веру в армии. Понятно, почему служба вызвала столько сомнений. Конечно, христианские воскресные литургии в римской армии были бы возможны, если бы христианство позволяло своим адептам по другим дням участвовать в языческих праздниках легиона, согласно Feriale Duranujm[11], и в процедуре sacramentum — важного религиозно-государственного акта, который проистекал еще со времен «Законов Двенадцати таблиц» (V в. до н.э.). Но совместная религиозная практика отвергалась христианами, и они попадали под суд за неуважение к другим культам и несоблюдение обязательных процедур. Именно это и произошло с солдатом-христианином, прославленным Тертуллианом в трактате De corona militis, отказавшимся возложить на свою голову лавровый венок и осужденным за это на смерть. Однажды выбор неизбежен, и воин, описанный Тертуллианом, оказался в ситуации, где он должен был решить:
«Или немедленно дезертировать из армии, как многие делали, или прибегнуть к некоторым уловкам (aut omnibus modis cavillandum — букв. «изворачиваться различными способами»), чтобы избежать действий противных Богу, или, в конце концов, встретиться лицом к лицу со страданием мучеников за Бога»[12].
Для Тертуллиана и многих ему подобных христиан уловки и изворотливость были посильны предательству. Поэтому он твердо запрещает крещеным христианам служить в римской армии: «...позволительно ли делать из меча собственную профессию, когда Господь говорит, что от меча погибнет тот, кто служит мечу?»[13].
Но не только духовная сторона службы в римской армии заботит Тертуллиана. Моральная оценка насилия, свойственного военной службе, была не менее сурова в его произведениях. Например, Тертуллиан составляет каноны, согласно которым смертельным грехом считается для христиан пролитие чьей бы то ни было крови, и запрещается крестить солдат, еще не сбежавших из армии. Сложно сказать, была ли это позиция лично Тертуллиана, или она разделялась большинством христиан II века севера Африки. Однако отражение данного подхода встречается во многих памятниках того времени.
IV
Во II веке св. Иустин Философ в Диалоге с Трифоном Иудеем, также свидетельствует о христианах Рима как о последовательных пацифистах:
«Каждый из нас прежде был одержим войною, убийством и нечестием всякого рода, но мы переменили воинские орудия на земле: мечи на орала, копья на земледельческие орудия — теперь мы возделываем благочестие, праведность, человеколюбие, веру, надежду»[14].
В «Апостольском предании», древнейшем христианском тексте, составленном не позже III века, встречаем резкое неприятие самой даже мысли о воинском служении для христианина:
«Оглашаемый или христианин, желающие стать воинами, да будут отвержены, потому что они презрели Бога»[15].
То же находим в канонах Ипполита Римского, где он запрещает солдатам-христианам убивать под страхом отлучения от Церкви, даже если они получат приказ от командира. А 13 канон Ипполита Римского вообще запрещает под анафемой поступать на воинскую службу христианам.
( Read more... )Василий Великий, предлагавший, несмотря на общую эйфорию по случаю нового явления — христолюбивого воинства, подвергать тех, кто пролил кровь, трехлетней епитимии, смягчает тон, когда речь идет о солдатах, «которые защищали справедливость и религию»[28] и которые просто подчинялись приказу. Подспудно он вынужден признать легитимность оборонительных войн, хотя в вопросах личной самообороны все также остается строгим пацифистом:
«Вступающие в битву с разбойниками, если они не в числе служителей Церкви, да не допускаются к причастию, если же состоят в причте, да будут низложены со степени»[29].
Такую позицию Церкви не могли не приветствовать христианские императоры. И это было взаимно. Двумя веками позже латинский поэт Корипп (VI век) в своем панегирике Юстиниану Второму (669-711) будет говорить о «божественных почестях, которыми Всемогущий Отец украсил» императора (Pater Omnipotens divino ornauit honore), «преумножая римские победы над варварами» (Barbara Romanos augebunt belle triumphos regnaque)[30].
Если война ведет к прославлению божьих избранников, то даже насилие на поле брани реабилитируется как божий замысел. А это уже достойно прославления. И Корипп повествует о торжественной литургии по случаю победы, где все ее виновники достойны причастия от единой чаши[31].
Интересно, что мы обладаем большим количеством византийских канонов того времени. И ни в одном из них нет канона Василия Великого относительно трехлетней епитимии[32].
Только святитель Иоанн III Схоластик (ум. 577), патриарх Константинопольский, один из самых ярких канонистов своего времени, составляя знаменитый Номоканон, в предисловии говорит, что он первый, кто добавляет все канонические письма Василия Великого в коллекцию церковных правил. Предыдущие сборники, конечно, содержали письма Василия, но 13 правило о трехлетней епитимии сознательно умалчивалось[33]. Только с 580 года, с Syntagma canonum в канонических сборниках появляется 128 письмо Василия Великого[34]. Тем не менее, составители последующих сборников непременно сообщали, что правила Василия не признаются по своему авторитету равными с правилами соборов, и цитируются только как источник церковного права. Это весьма важный нюанс. Правила Василия цитировали, но им не предавали силу нормативного церковного акта.
Однако, несмотря на такое явное лоббирование, церковное сознание оставалось чуждым единства по вопросу о военном служении.
В V веке святитель Павлиний Ноланский (353-431) пишет другу, служащему в армии: «Кто бьется с мечом в руках, есть служитель смерти (et qui militat gladio mortis est minister)»[35]. А также напоминает ему, что нельзя служить двух господам, Христу и Цезарю, даже «если Цезарь отныне желает быть слугой Христа, для того чтобы справедливо править многими нациями»[36].
Человеколюбивый и сострадательный характер Павлиния не мог смириться с фактом насилия, пусть даже необходимого, пусть даже за правое дело.
( Read more... )Военная угроза заставила христианскую Византию корректировать свой ригоризм. Однако вынужденная икономия никогда не переходила границ благоразумия и церковного предания. Необходимость защиты и прославление защитников так и не вылились в богословие джихада. Воинское служение в золотой век христианской Патристики все-таки получило церковное благословение, но духовными очами христиане продолжали видеть трагедию в любом факте пролития крови. Христианская мысль скользила над причинами и правдами войн, всегда видя не «правых и виноватых», а прежде всего братоубийство. Поэтому наряду с благословением штандартов и оружия, панегириков и даже литургий по случаю побед, отрезвляющим призывом звучал голос о покаянии, так как у войны, по словам Василия Великого, не может быть «чистых рук».