• Для визначення конфесійної належності респондентам спочатку ставилося запитання «До якої конфесії або релігії, якщо така є, Ви себе відносите?» і у разі, якщо респондент обирав варіант «Православна Церква», ставилося додаткове запитання «А до якої саме Православної Церкви Ви себе зараховуєте?». Якщо враховувати результати відповідей на обидва запитання, відповіді респондентів розподілилися наступним чином:

• Православна Церква України – 48,8%;
• Православна Церква, але без конкретизації Патріархату – 16,3%;
• Українська Православна Церква Московського Патріархату – 14,2%;
• Українська Греко-Католицька Церква – 8,8%;
• Вважають себе атеїстами – 4,3%;
• Інші конфесії сумарно назвали  4,9%;
• Важко сказати / відмова відповідати – 2,7%

В 1854 году надо мною собиралось новое несчастие, которое, однако, миновало меня. Я отдал напечатать собранные мною песни в «Саратовские губернские ведомости», не подписывая моего имени. Печатание всех песен еще не было окончено, как вдруг из Петербурга получается бумага, где извещается, что высшая правительственная власть заметила, что в «Саратовских губернских ведомостях» печатаются некстати народные песни непристойного содержания, причем против одной песни было замечено: «мерзость, гадость; если такие песни существуют, то дело губернского начальства искоренять их, а не распространять посредством печати». Это замечено против следующих стихов в одной песне:

Девчоночка молода раздогадлива была,

Черноброва, черноглаза парня высушила,

Присушила русы кудри ко буйной голове,

Заставила шататися по чужой стороне,

Приневолила любити чужемужних жен.

Чужемужни жены — лебедушки белы,

А моя шельма жена — полынь горькая трава.

Вслед за тем случились новые неприятности. Приехал в Саратов новый полицеймейстер, отличившийся тем, что на первых же порах, желая угодить начальству, неблагосклонно взглянувшему на песни, ездил по городу с казаком и приказывал бить плетью людей, которых заставал с гармониками поющих песни.

В июле того же года Саратов был поражен замечательным несчастием. 21 июля разнесся в городе слух, что город будут жечь в продолжение недели и сожгут дотла. И в самом деле, 24 числа вспыхнул пожар на краю города у машинной фабрики, и не успела пожарная команда явиться туда, как огонь показался на противоположной части города разом в нескольких местах. С восьми часов утра до четырех часов вечера истреблено было 500 дворов. Это произвело такой панический страх на жителей, что они стали выбираться из домов и располагаться за городом в поле, а некоторые — в лодках на Волге. Рано утром 25 числа вспыхнул пожар рядом с моей квартирой, и дому, где я жил, угрожало пламя. Моя матушка, подчиняясь общему страху и желая спасти более ценную движимость, вместе с прислугою выехала в поле, а я пока остался в квартире. В тот же день было несколько пожаров в разных местах города. 26 июля на солнечном восходе опять загорелось по соседству со мною, в том же дворе, где и прежде, но в другом строении. На этот раз пламя уже достигло до окон моей квартиры. Ко мне вбежали незнакомые люди, предлагая выносить пожитки, но в моей квартире оставалось только немного мебели и кадки с растениями; я не позволил ничего выносить, соображая, что если растения вынесут, то их переломают и они все равно пропадут. Ожидая с секунды на секунду, что огонь ворвется ко мне в окно, я связал свои бумаги, именно: тетрадь с историею Хмельницкого и кипу выписок из актов, и собирался уходить со своею ношею за город к матушке, как прибежали ко мне несколько знакомых; они удивлялись, что я так хладнокровно остаюсь в своем помещении, когда мне угрожает огонь, но я, засмеявшись, указал им на свои бумаги и припомнил известное выражение бежавшего из пылающего города греческого ученого: «Omnia mea mecum porto» (все свое несу с собою). Однако пожар был потушен; дом, в котором я жил, не сгорел. Я вышел на улицу и был свидетелем забавной сцены: частный пристав рассказывал народу, что пожары призводят враги наши «англо-французы» и что одного англо-француза поймали на прибывшем пароходе. Народ слушал с доверчивостью, воображая, что в самом деле существует народ, называемый англо-французы.

В течение этого дня опять случилось несколько пожаров. Часов в шесть пополудни я отправился купаться и на улице встретил дикую толпу мещан, которые вели связанным какого-то молодого человека, избитого и залитого кровью. Двое из этих мещан, жительствовавших на одной со мною улице, знали меня и обратились ко мне в качестве посредника или третейского судьи в их деле. По расспросу моему оказалось, что избитый и связанный молодой человек был грузин, учившийся в саратовской семинарии; он был именинник, пригласил к себе товарищей и начал с ними кутить; хозяйка дома вошла к веселой компании и начала читать нравоучения, что грешно пить и веселиться в то время, когда всех постигло божие посещение; горячий грузин не вытерпел и начал ее выталкивать; она подняла тревогу, сбежался народ, несчастного грузина сочли поджигателем, «англо-французом», и увидя, что в одном месте начинается пожар, вели его туда с намерением, как сами сознавались, бросить его в огонь, а по дороге к месту расправы наносили ему удары. Я объяснил им, что нельзя так самовольствовать, что если они его подозревают, то должны препроводить к начальству — и то без побоев; начальство разберет, виноват ли он, и если окажется виновным, то виновного и постигнет наказание, указанное законом. Мои слова подействовали на разъяренную толпу более, чем я хотел: грузина развязали и не повели в полицию, но отпустили на свободу, наградивши его только крепкими русскими словами.

Пожары стали прекращаться только в начале августа. На счастие, приехал в Саратов новый полицеймейстер, человек очень энергический, принявшийся за дело спасения города усерднее, чем это делалось прежде. Подкидывались записки такого рода: «Сергей Иванович! (один из купцов-домовладельцев) Хоть стереги свой дом, хоть не стереги, а мы тебя сожжем. Васька-белый писал рукой смелой». Однако дом этого Сергея Ивановича остался цел. Из произведенного следствия открылось только два поджога: один произвел мальчик, учившийся у сапожника; перелезши через забор в соседний двор, он воткнул спичку с огнем в ясли, где было положено сено; произошел пожар. Впоследствии мальчик, обличенный другим мальчиком, которому он открыл о своем преступлении, показал, что он сделал это для того, чтобы посмотреть и полюбоваться как будет гореть. В другом доме пожар был произведен четырнадцатилетней девочкой, которую барыня жестоко избила, и та в припадке досады сделала поджог на чердаке дома своей барыни. Не найдено было никакого следа партии каких-нибудь злоумышленников, действующих заговором по предначертанным целям. В народе, с голоса полицейских чиновников, толковали об англо-французах, а в высших кругах подозревали поляков. Один господин, занимавший тогда должность советника, находясь в одном доме, изъявлял подозрение на меня, хотя никогда не видал меня в глаза, как и я его, и когда ему сказали, что я не поляк, он отвечал, что наверное знает, что я поляк и притом католического исповедания.

Вульф пишет, что в викторианскую эпоху геев попросту казнили. Она основывает свой аргумент на архивах центрального уголовного суда в Лондоне, известного как Old Bailey.

В архивах она обнаружила множество судебных дел, где был вынесен приговор "записанная смерть" (death recorded).

Наоми Вульф интерпретировала это словосочетание как приговор к смертной казни, приведенный в исполнение.

Но в прямом радиоэфире Би-би-си ведущий проинформировал ее, что в те времена эта фраза означала нечто совсем другое, а именно, что судья был уверен, что у осужденного было много шансов быть помилованным.

Наоми Вульф, как выяснилось, об этом не подозревала, считая, что так, как в современном языке слова "записанная смерть" означали бы, что смертный приговор был приведен в исполнение, то это значило бы то же самое на языке XIX века.