об одном филологическом интервью С удивлением прочел
интервью профессора Волкова с филологического факультета МГУ (я у него учился и сдавал ему зачет). Целый ряд возмутительных и непонятных построений.
О цензуре:
"Цензура– это культурный институт, она должна существовать в мировом пространстве… Давайте подумаем, кто был цензором во времена Пушкина, какой была цензура в XIX веке, в XX . Цензура запрещала писателям писать всякую гадость, глупость. Да, ограничение свободы плохо, но при этом писателя побуждают работать лучше… Этого еще никто из историков и литературоведов, по-моему, не писал: роль цензуры в формировании нового и классического русского литературного языка".
Такое впечатление, что профессор никогда не читал безбрежно тупых правок царя к пушкинским строкам. Или не знает, что устраивала цензура с "Севастопольскими рассказами" Толстого. Или скольких писателей цензура просто свела в могилу и разрушила жизнь. Такое впечатление, что для него литература - это учреждение, как и литературный язык, причем, очевидно, не будучи писателем, профессор не прочь сам побыть цензором. Вот тогда бы гадости и глупости в литературе нашей наконец поубавилось!! И хотя ему это не светит, он тут же пускается в рассуждения о том, что матерных слов в литературе быть не должно. Так что, писатели, коли соберетесь писать какое-нибудь
художественное произведение, полезно всегда иметь пред духовными очами профессора Волкова.
По поводу церковнославянского языка:
"Существует ли церковнославянский, как особый язык? Когда мы читаем и говорим по церковнославянски, я иногда спрашиваю своих семинаристов, академиков: «Скажите, когда вы читаете текст в Церкви, вы же различаете перфект и имперфект?». Ответ отрицательный. На мой взгляд, нынешний церковнославянский язык – это функциональный стиль русского языка, а не отдельный язык, потому что он характеризуется теми же фонетическими моделями, отдельные слова указывают, что текст церковнославянский. Да, отличается лексика. Но если человек ходит в церковь, то ему не так трудно почитать словарь".
Странное высказывание. Профессор прекрасно знает, что в церковнославянском разительно отличается грамматика - сам же и упоминает перфект с имперфектом, а мог бы и аористы упомянуть, и двойственное число - абсолютно непонятное для нынешней аудитории, и многое что. Но он исходит из того, что раз народ в чтении не различает временные формы, то этого различия как бы и нет. А между тем редкий специалист способен написать грамотный текст на церковнославянском языке, настолько он далек от русского языка и настолько обширны знания, потребные для написания даже трехстрочного тропаря, не говоря уж о тексте на страницу-другую.
Фонетические модели в церковнославянском абсолютно другие, нежели в русском, и это понятно - этот язык южнославянский по происхождению, а не восточнославянский. Поэтому при чтении церковнославянского текста в речи москвича, скажем, проявляется неестественное оканье.
Что касается лексических различий, профессор противоречит сам себе: то это лишь отдельные слова в тексте, а то - предлагается и вовсе отмахнуться от различий словарем (видать, их много все же?) Но немыслимо, чтобы каждый прихожанин знал церковнославянский словарь наизусть. Вот и получается, что какие-то более новые тексты в силу привычки и постоянного повторения прихожане понимают (или думают, что понимают правильно), а более старые и редко употребляющиеся - уже нет. По-моему, если взять конкретный канон Великой субботы, то его в состоянии понять от силы один-два процента постоянных прихожан, хорошо знакомых с церковнославянским языком. Слишком архаичен.