Saturday, August 13th, 2005

Time	Event
6:25p	А всё таки - марианский желоб, или марианская впадина? Марианская впадина нравится больше по причине male pig chauvinism, не иначе. Желоб - что-то старое, мокрое и ржавое. К coitus'у определённо не предрасполагает. Увидеть Париж и умереть - gогрузить хуй в марианскую впадину и кончить. Ну и подергаться. Всю жизнь дергаешься без смысла, а тут как бы со смыслом. Current Mood: hungry (2 Comments | Comment on this)
7:22p	Ну, представили. Гостиница внебрачно-бездомного типа. Ночь. Дождь. В водосточных трубах кто-то опять сморкается. Стоит под тоскливо жужжащей неоновой вывеской мужик в тело... нет, пока всё ещё в плаще. Стоит и ловит внутренним хуишком проходящие мимо женские вибрации. Которых не очень много наловишь на улице в дождь-то, поэтому - не собственно "мастурбация" даже получается, а как-бы "мастурбация в себе". Дальше-то что? Наверх, в номер? В постель, на простыню, с которой пятна спермотоксикозные выводили не особо старательным образом? В тумбочке обязательная для таких мест гидеоновская Библия. Это чтобы подтяжками при случае без задней мысли вокруг дверной ручки 15 поворотов против часовой стрелки навернуть. Чтобы не оставалось недосказанного себе и Ему. Чтобы других перед этим делом не беспокоить. Остальное частности. Прайвеси. Можно даже табличку на дверь повесить чтоб и тебя до поры не беспокоили. Пока не предъявят счёт, или не услышат запах. Ну, может на ковер насрать, пока по HBO идёт американский фильм про Чикатило? Про 'насрать' я для красного с черными прожилками словца ввернул - в действительности идея не так уж нравится, как нравится сама фраза. На ковер насрать, на ковер насрать. На ковер насрать. И нассать в раковину. Потом чистенько чистенько раковину ручками вымыть и с ковра салфеточкой всё убрать и даже в аптеку за спецочистителем сбегать - потратить 5 баксов - но чистенько всё убрать и одеколончиком побрызгать. Чтобы никто не догадался. Чтобы не предъявили. Но зато останется навсегда удивительное, несмываемое ощущение - в этом номере я срал на ковёр. Пусть никто не узнает, но ведь и не надо, а факт ритуального осквернения останется. Ещё наш герой записывает на случайных бумажках номера номеров, где на ковёр совершал по шоколадному, но постоянно их теряет. При посещении старых мест слегка пугается при акте прописки - а вдруг опять в тот самый номер? Но испуг этот мимолетен, как тревожные сигналы, которые подаёт по утрам печень последние полтора года. Как легкий бздёх - вот он есть, а вот уже нет и снаряд памяти носа не попадает два раза в одну и ту же воронку памяти головы. После шоколадной фабрики приятно кое-что почитать, лежа, из всех прочих мест - на животе. Скажем, там, Генона. Или Лимонова. Или иную подходящую к случаю книжицу, стыдливо запрятанную в складки чехла корпоративного ноутбука. Что-нибудь из разрешенно-маргинального, или же совершеннейший трэш (так спокойнее.) Не "Коран" же, на самом деле - не вставляет, да и неправильно поймут. В конце концов по ТВ нет правильного канала - поэтому осуществляется поиск материалов, с помощью которых выводители пятен не останутся без работы. Ещё с унитазом можно что-то неподобающее сотворить - например, нарисовать черным фломастером по периметру зубы, а затем наполнить креветками и ликерами (если они у вас есть). Изгаляться над воплощением, так изгаляться. Засыпая, четко ощущаешь границу между удовлетворением и счастьем, как подобие совершенно непроницаемой, исписанной обсценной лексикой и секс-символами берлинской стены. Под такую не подкопаешься. И опять возникает мысль о подтяжках. У вас есть ещё вопросы? Это ведь жизнь, а не траурный выпуск "Аншлага". Иногда мне кажется что больше ничего в жизни люди не делают, а те, кто с пеной у рта уверяют что не делают, делают это больше всех. Current Mood: bored (Comment on this)
11:01p	Бригада, или принцип категорического императива Когда бригада милиции въезжала с каким-то нехорошим удовлетворением в село Льняное, меся неизвестно кем брошеную посреди улицы грязь колёсами деловито урчащего "газика", им встретилась дохлая лошадь. Это был лежащий на боку жеребец с раскроенным по всей длине туловища брюхом. Кишки подозрительно отсутствовали. Правая сторона лошадиной морды исчезала в грязи. На месте левого глаза зияла мутно-запекшаяся дыра. Дошло до того, что вначале жеребец был принят сержантом милиции Патрикеевым за кобылу, но сержант всё же заметил лежащие в грязи отдельно от туши серые морщинистые яички и, вздохнув, скорректировал свое ошибочное о жеребце мнение. "Объективное принуждение к поступку" - билась мысль в голове молоденького лейтенанта Мамардашвили и поэтому, проезжая мимо жеребца, он весь внутренне сжался. Выстрелов не последовало. "Лубок, как и всё в этой стране" - подумал Патрикеев, который втайне от других был интеллигентом. У покосившегося дорожного указателя они нагнали девочку, весело сбивающую засохшие стебли бурьяна окровавленной палкой и ведущую за собой на верёвке собаку, увенчанную пеной у рта. - Мы из райцентра. - отклонившись от своей вертикальной оси, произнёс тяжеловесный майор Протасов. - Где тут у вас было убийство? - Везде! - засмеялась девочка. - Мы по вызову. - Вы лучше у мамки Варвары спросите, она от летучих мышей всё знает. - Это ты жеребцу глаз выковыряла? - догадался Протасов. - Ну я. А то чего он на меня всё не тем глазом смотрит? Ну его. - Девочка, а почему ты не в школе? - В школе все мальчишки воняют. - улыбнулась она и запрыгала по дороге, будто желая превратиться в козу. Собака, понуждаемая веревкой, потрусила за ней. "Какие-то бесконечные кантианские ассоциации" - всё более сжимаясь внутри себя, подумал Мамардашвили. При этом рукоятка табельного оружия представлялась ему как бы овеществлением категорического императива. Нарушая своим жизнеутверждающим силуэтом упадочническую идиллию усмердевшихся под серым безрадостным небом домишек, окруженных оголтелыми заборами, "газик" выбрался наконец из грязи на что-то неопределённое, могущее быть асфальтом, собственно и бывшее им - в пору, когда в сельпо водились водка и хозяйственное мыло, а в стране ещё не было секса. "Поосторожнее там, на лэндровере!" - махнул им ушанкой из огорода какой-то мослатый дед с по-голливудски ослепительными зубами. Газик, урча, выехал на главную улицу поселка... Так бы и доехал он до места преступления и мы с вами узнали бы конец этой поучительной истории, но вместо этого из бани на улицу неожиданно высыпали совершенно голые, розовые, как молочные поросята, бабы. От их круглых лиц, покатых бедер и фиолетовых до нежной коричневатости сосков поднимался вкусный пар. Пахло баней, мылом и березовыми вениками. "Газик" наткнулся на стену бабьих тел и встал. Из разбитого радиатора вознеслась куда-то ввысь неприкаянная душа советского автопрома. Бабы молчали. Вздыхал Патрикеев. Матерился Протасов. "Две вещи наполняют душу всегда новыми и все более сильными удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительней мы размышляем о них, -- это серое небо надо мной и моральный закон в кобуре." - подумал Мамардашвили, когда рука его сама по себе поднялась и он произвел два последовательных выстрела - Протасову в грудь, Патрикееву в затылок. Current Mood: bored (6 Comments | Comment on this)

<< Previous Day

2005/08/13 [Calendar]

Next Day >>