Несколько лет назад с поэтом и публицистом Александром Бобровым случилась беда: его поймали на плагиате. Как выяснилось, немалую часть его статьи в «Литгазете» составляли раскавыченные цитаты из чужих публикаций, в том числе из статьи Бориса Стругацкого. Будучи пойман с поличным, Бобров оправдываться не стал, а объявил с обезоруживающим простодушием: «Меня стали уличать в сплошном компиляторстве и чуть ли не плагиате. На это отвечу просто: компилятор не имеет твердой позиции, пафоса, порыва обличить. Ко мне это, как к автору, не относится».

Тем не менее Александр Александрович извлек из той истории один урок: даже в обличительном порыве лучше все же откровенно не воровать у коллег. Так что в его новом сочинении, посвященном «дутой фигуре малообразованного Бродского», кавычки и ссылки аккуратно расставлены. Между делом похвалившись своим умением «писать только редкие прибыльные книги», Бобров скромно заявляет: «Пестрое собранье глав получилось, но, по-моему, объемное и объективное». Насколько объективной вышла книга лауреата Премии им. Михаила Алексеева о «вредоносном творчестве» лауреата Нобелевской премии, можно и поспорить, а вот насчет пестроты (и особенно объема) все точно. Другое дело, каким именно способом набран необходимый коммерческий «листаж».

Судите сами. В своей книге Бобров почти целиком приводит статью критика Владимира Бондаренко (22 страницы подряд), цитирует сердитое сочинение Маркса Тартаковского (20 страниц подряд), мемуары писателя Анатолия Наймана (15 страниц практически сплошняком) и публикацию круглого стола в журнале «Лехаим» (15 страниц). Здесь же цитируются эссе о Венеции уже названного Бондаренко (еще 12 страниц), фрагменты из жэзээловской книги Льва Лосева (10 страниц), запальчивое эссе Юрия Милославского (10 страниц) и куски из интервью Валентины Полухиной (10 страниц) с минимальными вкраплениями Боброва-комментатора. Отрывкам из воспоминаний Елены Скульской отведено 10 страниц, выдержкам из мемуарной книги Александра Гениса —8 страниц, еще столько же заполнено текстом рецензии Гедройца (она приведена без купюр). Шесть страниц уделено интервью Владимира Соловьева (другого, не телеведущего), еще пять — мемуарам и статье Евгения Рейна, еще четыре — интервью Татьяны Никольской... Ну и далее в том же духе: курочка по зернышку, а Бобров — по чужим цитатам. Если к уже упомянутому добавить перепечатки интервью и стихов самого Бродского вкупе с фото и рисунками, надерганными откуда придется, процент оригинального в книге, подписанной «А. Бобров», будет минимален.

Из чего же складывается этот минимум? Прежде всего, из бранных эпитетов. В паузы между цитатами вклиниваются бобровские инвективы на грани хамства: про то, как «маргинальный поэт-эмигрант» страдал «мелочностью и злопамятностью», оставаясь «скрягой-филистером», «тщеславным и высокомерным». Он, мол, «писал на холодном канцелярите», и его «беспочвенная поэзия» состояла из «мнимой многозначительности» и «русофобских выпадов». Да и вообще — что это за стихи, если я (в смысле Бобров) «у него ни одной строфы не могу запомнить»?

В вину поэту ставится всякая мелочь — даже его любовь к рыжим котам: почему, мол, на рисунках поэта все они выглядят упитанными? Впрочем, автор попрекает своего героя главным образом не котами, а классиками. Бродский повинен в том, что попал в школьный учебник (а Лесков нет), что про его день рождения пресса помнит (а про шолоховский забыла), что ему поставили в Москве памятник (а Твардовскому нет). Автор лупит своего героя бюстиком Блока с его «пронзительной любовью даже к нищим избам» (а Бродский не любил изб, не любил!) и припечатывает фолиантом Рубцова: тому, дескать, «была присуща истинно русская теплота и душевность, а рыжий Иося запомнился своим иудейским высокомерием»...

Время от времени Бобров отвлекается от инвектив, переходя на автобиографический жанр. Ведь пока Бродский прозябал в эмиграции, его разоблачитель творчески рос: его «стали приглашать самым молодым участником на все Дни советской литературы», «Валентин Распутин пригласил меня на знаменитый фестиваль», «мне, как председателю жюри...» и т. п. Процитировав строки поэта о маршале Жукове, Бобров заметит: «Будь я Бродским, лучше бы написал так» (и приводит свой, куда более удачный, по его мнению, вариант!). А напомнив о том, что Бродский не вернулся в Россию, автор вдруг обронит: «Я бы, положа  руку на сердце, тоже не вернулся...»

Вы можете представить поэта Боброва на месте Бродского? У меня, например, не хватает воображения. Зато сразу вспоминается сцена из фильма «Иван Васильевич меняет профессию», где супруга управдома мечтательно говорит Шурику: «Будь я вашей женой, я бы тоже уехала». И слышит в ответ: «Если бы вы были моей женой, я бы повесился».

http://www.profile.ru/kultura/knigi/item/80063-uma-ne-zanimat