Строфа Гёльдерлина

Золото липы согревает мысли
    В дне, промытом прохладной чистой болью,
    След её прозрачный каплет, слетая,
    С крон опустелых.

Серость, созрев, дошла до совершенства,
    Дуновения редки, мир оставлен
    Стыть средь стен открытых и средь ветвистых
    Лысых каркасов.

Ленты асфальта, плоскости фасадов,
    Пятна листьев внизу, потёки влаги,
    Гладких вех бетонных шаг монотонный
    Тишь размечают.

Тучи вдали немного разделились,
    Водоносный их слой замолк до срока,
    Распластавшись вширь, лишил то, что ниже,
    Тени и света.

Ветер и дождь управились с уборкой
    И ушли; и свободное движенье
    По чертам земли, вполне проступившим,
    Часто встречает

В них, в тупиках последних разветвлений,
    Гнёзда истины — свет конечных станций,
    Плод пути, что след крылатого лета
    В осень выносит.

Ясные очи золотых огарков,
    Затерявшись в обширных канделябрах,
    Меж провалов мрака в сумерках длятся,
    В серости реют.

Этот огонь кочует вместе с тучей,
    Чтобы после конца остатком малым,
    В пару слов собрав сияние сути,
    Кануть в начало.

Текст Гёте

1. Фантастика в духе того времени: оранжево-фиолетовые пейзажи и метаморфозы Желязны, транспонированные в коллапс Просвещения. Принцип: что почудней; начудил в первой части, на всякий случай выдал заряд посильней во второй, — что оправдано с ремесленной точки зрения по аналогии с питьём алкоголя. Градус занимательности должен расти, чтобы публика сохранила интерес к твоей истории до самого её конца. Кто идёт на понижение, наживает головную боль.

2. Действия минимум. Огромную часть занимают всевозможные бесфабульные пародийно-сатирические карнавалы-аллегории.

3. Содержание нехудожественно, то есть слагается из философских, социальных и моралистических идей.

4. Мораль / философия тухлая, потому что в развязке без малейших затруднений автор определяет в царствие небесное героя, так и не научившегося ответственности. Наделав в сверхдолгой земной жизни много скверного, основательно разорив окружающую среду, Фауст порой жалеет жертвы собственного самодурства (Маргариту, старичков на голландском берегу), но не обращает внимания на явную связь их гибели со своими поступками. Между тем он не имбецил в медицинском смысле. — Апофеоз безответственности и самодовольства. Вдобавок Фауст оставил полезную и благородную специальность врача, не приобретя никакой другой. Под конец жизни он хочет лишь собственности и господства — чудо как благородно. Монолог слепого Фауста об осушении болот может быть искренним, но даже так остаётся лицемерным: что людям нужно, они уж сами как-нибудь организуют. (Как голландцы, на самом деле занимавшиеся осушением береговой полосы.) Ты занялся этим делом ради власти и славы, а не ради их пользы. Оставь, олух, ближнего в покое и сделай наконец что-нибудь из себя самого; но нет.

5. Язык: слишком много стяжений, репризы, диалектные слова (Grasaff), фонетические искажения в угоду рифме.

6. Успех вещи понятен: она доступна любой бездари при условии некоторой усидчивости.

Перевод Фета

1. Автор недостаточно знал разговорный немецкий язык, отсюда ошибки в понимании при переводе пьесы, содержащей много реплик просторечных и / или с диалектным налётом.

2. Особенности языка Фета: диалект и церковнославянизмы.

3. Самая очевидная из трудностей перевода: нехватка слогов в стихе. Отсюда самая очевидная из ошибок Фета: неверно организованный эллипс. Пример: „И созревшему товару вашим вид мы придадим“. Первый член оппозиции („нашему товару“) опущен, второй без него непонятен.

4. Большой объём оригинала делает работу тяжёлой: трудно сохранять страстное внимание и участие к содержанию на такой дистанции.

5. В местах, где оригинал давал Фету намёк на художественность, его талант откликался, см., например, реплику Манто „Стучат копыты, дрожат священные плиты, спешат полубоги в тени“ или монолог Марии Египетской в финале. Не во всех подобных случаях получалось хорошо из-за пристрастия к архаике (на Нижнем Пенее Фауст видит, как лебедь спешит к Леде по-над водой, „распучившись крылами“ — выразительно, однако смешно, а комизм в этом эпизоде не к месту).

6. Вещь Гёте, как сказано (пункт 3 первого раздела), содержит минимум художественности. В „Фаусте“ он философ и нравоописатель, немного политик и государственный муж, но не поэт. Понятно стремление пылающего Фета к благодатному куску льда; он счастлив убаюкать мучительную субъективность над ясным и определённым, (мнимо) объективным текстом.

7. Тезис 6 подтверждается предисловием Фета к переводу „Фауста“. Он считает объективность возможной в оценке искусства, утверждая пригодность учения Шопенгауэра в качестве метода литературной критики (Гегель, на которого опирался Белинский, им забракован). Напоминает марксизм-ленинизм в качестве универсального метода для всех наук, включая искусствоведение. — На самом деле философия есть особый, отдельный способ мышления, она не может служить методикой никакому иному способу мышления. Пытаясь распространить её на все виды познания, мы её не возвышаем, а принижаем, забывая её собственную ценность. Как человек с настоящим и весомым содержанием не лезет во все дыры, не учит жить других, понимая себя как часть целого (а дурак учить других очень любит, предавшись иллюзии собственной универсальности), так подлинная наука хороша в своём качестве, в своих границах, искусство — в своих и философия — в своих. Философским мышлением невозможно понять художественное содержание; можно извлечь из него нечто пригодное для философии, но не понять его как таковое.

8. Применить учение Шопенгауэра или любого другого философа к „Фаусту“ не будет слишком неуместно, потому что это, как сказано, нехудожественный текст.

Резюме нахождения здесь: тупик, изначально таковым бывший и выглядевший, без обмана. Тупик, при входе в который стоит знак, запрещающий обратное движение; внутри которого ничего не происходит и можно одно: ждать. Без надежды, без утешения, без пользы. Без людей, потому что в тупике 999 из тысячи внутренне гибнут. Если ты выдержал и выжил, можешь ждать уничтожения внешнего. Больше здесь нечего делать. —

Счастлив отвернувшийся от стен к природе, от беснования попавшихся — к её ровному теченью, от криков — к тишине.

Ответ сытому оппоненту: неясно, возможен ли он. Во-первых, не надо преувеличивать значение принципа: он, возможно, верен лишь для меня; во-вторых, его вряд ли услышат; в-третьих, даже в хорошем изложении вряд ли поймут.

Он сводится к признанию, что людям нельзя навязывать своё понятие о счастье (в широком смысле), всучивая им то, что сам считаешь благом. Или не давай ничего, или дай то, что человек охотно примет — о чём просил или что готов принять. У каждого своё счастье, своя польза. Неужели трудно понять чужую уверенность в правильном понимании собственной выгоды, живя с точно такой же (несколько десятков лет уже) и не желая — отчаянно — насильственного применения к тебе чужих представлений?

С этим положением в таком абстрактном виде, в теории согласится каждый; на деле художники и учёные отвергнут его применительно к искусству и науке.

Это и есть мой сытый оппонент, дополняющий гофмановского голодного.

Сытый оппонент хочет оставаться сытым, всучивая людям ненужное и получая удовольствие от его создания.

Я не хочу платить за плоды нынешне-здешних науки и искусства. У меня отнимают деньги, чтобы часть их отдать «творцам», на фиг не нужным даже мне, уж не говоря о большинстве соотечественников. Будь «творцы» с их «творениями» даже достойны снятия кавычек, их жизнь всё равно представляла бы собой паразитизм, пока действует нынешняя система: злодеи грабят трудящихся и объедки со своего стола бросают в том числе культуре, не спрашивая мнения ограбленных.

Можно сказать, что большинство вынужденных кормильцев культуры невежественны и глупы (1), что они неправы, когда не считают благом её плоды (2); это правда, но она не отменяет обязанности договариваться и уживаться с ближним, уважая его и себя, признавая его отдельность и фактическую взрослость, то есть обязанность и право самому определять свой образ жизни.

Оппонент мог бы ещё указать на паразитизм нынешней массы, в которой по-настоящему трудится, создавая нечто общеполезное, от силы треть, прочие же — холуи (стукачи, бюрократы, подпевалы и прочая шваль), которых правящие злодеи содержат на некую малую долю награбленного; мог бы напомнить, что так называемой культуре по сравнению с ними достаётся ничтожно мало подачек; этого тезиса не опровергнешь, но он опять же не отменяет права и обязанности каждого иметь своё мнение и выражать свою волю. Если кто-то на текущем этапе развития не понимает, зачем ему то или это благо, пусть прямо об этом говорит и не берёт это благо, особенно, если за него надо платить. На худой конец, поощряйте свиней к купанию в грязи, то есть всучивайте что угодно холуям: они прикормыши, вы прикормыши, разницы нет, пусть в обязательном порядке отстёгивают деньги на содержание ваших лабораторий и мастерских; им, кстати, от ваших продуктов ни холодно ни жарко, они непрошибаемы; а причём тут думающий человек? Он-то почему должен вас содержать на чудовищные налоги от своей полезной и квалифицированной работы?

И всё-таки преступно поощрять к мерзости даже того, кто и так в ней охотно участвует. Ведь какой, на хрен, сознательный гражданин из раба, за которого всё решают другие? Лицемерие — говорить быдлу красивые слова про свободу и сознательность, если одновременно ты живёшь исключительно благодаря его несознательности и готовности подчиняться.

Далее можно перейти в контратаку и напомнить сытому оппоненту тезис Гиллеля: не делай другому того, чего себе не желаешь. Не нравится, когда государство принуждает тебя к исповеданию своей идеологии, устраивает тебе Gleichschaltung — не пользуйся государством для принуждения других к тому, что тебе выгодно или приятно, а им не нужно. После чего можно попенять оппоненту на качество его продуктов, а под занавес, забыв о скромности, напомнить, что он меня (и столь многих) даже не представляет, wie es jetzt heißt.

Я хочу платить лишь за то, чем пользуюсь по доброй воле, а не содержать вконец охуевших самовыраженцев, считающих, что их дело забавляться за чужие деньги, причём не испытывая к своим кормильцам ни симпатии, ни благодарности.

Полностью уклониться от дани невозможно, но каждый властен хотя бы не делать другим этого зла — не развлекаться на деньги, отнятые у честных людей. Amen.

Алкеева строфа

Проходит лето, время, течёт подсчёт,
    Густеют кроны, сходят дожди, июль
    Открылся в грозах, в небо выплыл,
    Остановилось внизу движенье.

Исчезли струи, тёплая пыль мертва,
    Все нити свыше выпиты, связи нет,
    Никто покой не тронет в кронах,
    Рябью не скажется в ровных водах.

Бегут в ожившем небе серпы стрижей,
    Звенят на летней жатве и держат день
    В пределах света, в окруженье
    Точных, стремительных, мелких скобок.

Высокой вахте выйдет однажды срок,
    Но знает меру время, и рост земной,
    Впадая в зрелость, затухает,
    Каплей эфира омыт и замкнут.

И праздность повторений сидит в гнезде
    Замолкших будней, и открывает клюв,
    Кормясь приметами покоя —
    Сменой цветов и семян паденьем.

Настанет незаметно тот самый час —
    Созрев, проснутся крылья, и поворот
    В движенье года их направит
    Прочь без оглядки, без промедленья.

Ты, уходящий в счастье блестящий след,
    Ты лёг вблизи, под солнцем почти просох,
    К далёкой цели за тобою
    Жизнь повлеклась, и мелеет город.

Безлюдных улиц ленты несут свой свет,
    Раздвинув занавески прохладных крон,
    Зелёный сумрак чуть смягчает
    Жар золотой, мимо дня глядящий.

Куда бы ни прийти, не окончен путь:
    Намечен, начат и продолженья ждёт;
    Повсюду внятен зов беззвучный
    Устья, куда утекает время.

И каждый здешний шаг отдаётся в нём,
    Ему предназначаясь, ложится в пыль,
    Как жажда — память о потоке,
    В след на покинутом дне вписавшись.

Что-то смотрит сюда этим светом, пока ты рассматриваешь взгляд как предмет; в сущности, за пределами человека что и кто неразделимы, кристаллический многогранник растёт и выражает живую мысль с её общим принципом и частным смыслом.

...Два сна, словесный и наглядный. Первый даёт схему, это уже во сне были слова (разумеется, с неопределимым полузрительным субстратом); второй показал свою истину на примере полуигрушки. Смысл первого загадочен, хотя важен; смысл второго ясен.

Текст первого сна: друзья опять решили поменяться жизнью с Ю., и опять получилось, что у неё больше, чем у них. (Уже на переходе к яви стало понятно, что восемь друзей отдали Ю., соответственно, восемь жизней, а она им взамен — одну свою на всех, и теперь она питается от восьми, а они все ввосьмером — от одной.) Тогда они решили, что их должно стать меньше, и почти все ушли, перестав дружить с Ю.; но оказалось, что без неё гораздо хуже, и они постепенно все вернулись.

Изображение второго сна: существо, крутясь внутри себя и показывая разные грани в том же участке поверхности, сперва стало чем-то вроде куклы; материал — дерево; затем и кукла, продолжая традиции знаменитого кубика, выкрутилась так, что стала вещью, у которой определённо имелось назначение (я не успела его выяснить), и тогда преемственность материала и оформления граней подсказала наблюдателю, что живое и неживое суть одно и то же невыразимое базовое начало, которое, проходя стадии даже не развития, а циклического бытия, воспринимается то как живое, то как неживое.

Над панельным домом с серыми жирными швами пролетели два голубя, и на их изнанке отразился закат.

Этот болезненно бледный, мирный до остановки движения, затерянный в непарадных дворах дом в окружении ложных ясеней, помойных баков и небрежно припаркованных машин исподволь, незримо для людей показывает совершенство — даёт о нём понятие; тем немногим, кто способен читать подобные письмена.

...Запах цветущих лип и скошенной травы провожает через весь город.

Чуть тучи успокоятся, стрижи тут как тут. Где они прячутся в дождь? Наверно, улетают куда-то, где посветлей и посуше.

Их дети уже встали на крыло.

...Не стоит вдаваться в безнадежные и дохлые предметы из-за мерзкой обстановки. О разложении рассуждать нечего: оно упраздняет интерес, превращая его объект в однородную гниющую массу. Нет, по-настоящему интересны природа, искусство и естествознание, а люди здесь и сейчас не дают повода к серьёзному отношению.

...Ночи темнеют: свет больше не сочится из-под горизонта. Но ведь равновесие тьмы и света наступит не скоро.

Отчего мысли, всё чаще задерживаясь на любимой пустоши, однажды словно быстро обернулись и увидели лето детством, питающим и готовящим грядущие крылья, не вольные задержаться здесь дольше незрелости, которая ведь неизбежно пройдёт? Лето изобильно, просторно, уютно, весело и улыбается всем; вдруг оказалось, что не без цели: оно готовит осень, а та — не угасание природных сил, а зрелость и полёт к цели, которая отсюда ещё очень далека.

Лето не суть вопроса, не исполнение и достижение, а подготовка главного события, лежащего вне его пределов и — пока — вне моего понимания.

И всё-таки ясно и ярко светит в потёмках воображения страна весны, усыпанная зачатками листьев с их непостижимым цветом.

Третья асклепиадова строфа

Вот слетела с высот через блестящий дождь
    И уселась весна, и огляделась здесь,
    Чистит клювом обновку —
    Свой счастливый лесной убор.

Веселее бегут реки под сенью крыл,
    Сходит сон с берегов, быстро по всем ветвям
    Раскрываются, множась,
    Взоры бодрые эхом звёзд.

Возвращаясь, в тепле крепнет и в рост идёт
    Светлый реющий край бабочек, ос и птиц,
    Над травою приподнят,
    В небо выставлен, в нём простёрт.

И проходит легко пасмурность над землёй,
    Точит воду над ней, лепетом лечит жизнь,
    Пропадает до завтра,
    Только слёзы в листве блестят.

В ней сияет, омыт, непостижимый цвет
    Удивленья, уже в преображенье мест
    Узнающего жадно
    Исполненья нежданный день.

Долгим светом сквозя в толще зелёных волн,
    Переливами их, пеной цветенья вновь
    Окоём заполняя,
    Натекает сюда покой.

В этом море мечтам плавать весь летний век
    Среди гнёзд и листвы, липовых звёзд, лучей,
    В мягком запахе воли,
    Жизнь пускающей на простор.

А пока в уголку, в дальних дворах, в тени
    Чёрный чудится глаз в путанице ветвей
    И толпящихся пятен
    На оставленном месте пляс.

Жёлтый цвет ноготков: на этот раз почти все жёлты и восполняют спрятанное в дождях солнце. Из света местами поднимается, как от переизбытка счастья, медовая полнота.

(Жёлтый — цвет света, самый светлый, в этом смысле, из цветов.)