Возвращение на родину

В конце июня или начале июля 1802 г. Гёльдерлин внезапно предстал перед друзьями в Штутгарте, обросший, одичавший, оборванный, как бродяга, со следами помешательства. Он отправился домой в Нюртинген, но скоро вернулся в Штутгарт. Здесь его настигло письмо Синклера с известием о смерти Сюзетты: “Она до последнего осталась верна себе. Её смерть была, как её жизнь.”[1]

Друзья познаются в беде. Синклер, богатый, знатный, любимый своим государем, весёлого нрава и, следовательно, имевший все основания жить беспечно, в тяжёлые моменты оказывался рядом и деятельно помогал поэту. В том же письме он приглашал его в Гомбург и почти просил прощения за прежние разногласия: “Ты знаешь все мои недостатки, надеюсь, впредь ни один из них не вызовет между нами недоразумений.” В октябре, отправленный в Регенсбург в составе делегации, он вызвал Гёльдерлина к себе. Об этом времени он сохранил воспоминание как о высшем подъёме “духовных и душевных сил” друга; Синклер категорически отрицал его психическое расстройство. Они расстались, договорившись, что весной Гёльдерлин приедет к нему в Гомбург. Поначалу поэт присылал другу новые стихи, Синклер просил ещё, но переписка заглохла, и, наконец, в декабре мать Гёльдерлина, извиняясь за сына, объяснила “благодетелю” и “покровителю”, что Фридрих совсем плох и потому не пишет. И не сможет приехать весной. В январе Гёльдерлин всё-таки прислал гимн “Патмос” для ландграфа Гомбургского, к его 55-летию.

Несмотря на сомнения и опасения матери и друзей поэта, Синклер уговорил своего государя дать Гёльдерлину место придворного библиотекаря, чтобы тот мог получать жалованье и в то же время находиться под присмотром друга. Летом 1803 г., отстаивая свой план перед г-жой Гок, Синклер отрицал “упадок духовных сил” у её сына; осенью он прислал в Нюртинген богатый подарок, словно бы от ландграфа в благодарность за поднесенный к юбилею гимн, чтобы побудить Гёльдерлина перебраться в Гомбург. Наконец, Синклер перешёл к решительным действиям. В июне 1805 г. он прибыл в Штутгарт для встречи с единомышленниками-демократами, хотя курфюрст уже приказал преследовать парламентскую оппозицию; вытащил Гёльдерлина в Штутгарт и 19 июня увёз с собой, практически спасаясь бегством, т. к. курфюрст только что распустил ландтаг и начал репрессии.

Во второй половине лета ландграф Гомбургский разрешил Синклеру передавать Гёльдерлину 200 гульденов из своего жалованья за работу библиотекаря, которую тот, скорее всего, уже не мог выполнять. Стараясь отвлечь друга от тяжелых мыслей, Синклер таскал его по гостям, пока, в ноябре, не был вынужден надолго расстаться с ним, т.к. отправился в Париж на дипломатические переговоры и коронацию Наполеона. Друга он поручил своей матушке. В утешение ландграф подарил поэту ценное издание Виргилия, а принцесса Августа — фортепьяно.

В январе 1805 г. Синклер вернулся, и тут грянула беда. Он разоблачил мошенничество одного из приближенных, а тот в отместку донес на него курфюрсту Вюртембергскому. В доносе (07.02.1805) среди соучастников был назван и Гёльдерлин, правда, с оговоркой, что ныне он невменяем. 26 февраля Синклера арестовали по обвинению в покушении на курфюрста. Ландграф просил пощадить поэта как сумасшедшего, который, якобы, громко повторяет, что не хочет быть якобинцем.

В июле Синклера отпустили за недоказанностью вины. К этому времени дела его друга были совсем плохи. Вернувшись из очередной командировки в Берлин, Синклер просил г-жу Гок забрать сына из Гомбурга, т.к. выходки сумасшедшего сделали его объектом постоянной травли со стороны “черни”.

Примечательно, что в Берлине Синклер виделся с Ш. фон Кальб, и та вскоре передала Шиллеру, явно с его слов, что, несмотря на безумие, Гёльдерлин осиян свыше.

Больного отправили в психиатрическую клинику, но вскоре, убедившись, что лечение не помогает, а только усугубляет его страдания, родные и друзья нашли лучший выход. Столяр Циммер из Тюбингена, поклонник “Гипериона”, сдавал комнаты студентам. Он предложил поселить Гёльдерлина у себя. Циммер и его домашние почти 35 лет кряду заботились о необычном квартиранте и стали его второй семьёй.

Сумасшедший поэт превратился в одну из тюбингенских достопримечательностей. Среди студентов его стихи ходили в списках.

Переход к полной невменяемости занял около пяти лет. Вторую половину жизни, с весны 1807 г., Гёльдерлин провел в доме Циммера, на берегу родного Неккара; он дичился людей, никого не узнавал и говорил о себе в третьем лице, а стихотворения подписывал странными именами, в т. ч. загадочной фамилией Скарданелли[2]. Как однажды заметил Циммер, больной не утратил самостоятельности — сам себя обслуживал, выходил погулять, играл на спинете, на флейте, сочинял стихи в альбом хозяина. Но заметно, что его мысль больше не удерживает схваченное содержание: мозг надорвался. В стихах безумного Гёльдерлина порой встречаются потрясающие образы, но отсутствуют связность и целостность.

Постепенно у того, чем некогда был квартирант столяра, появились настоящие почитатели, в т.ч. Людвиг Уланд и Клеменс Брентано[3]. Их стараниями было издано собрание сочинений Гёльдерлина; Кристоф Теодор Шваб написал его биографию. Скарданелли рассеянно смотрел сквозь посетителей и радовался только цветам, присланным ко дню рождения: “Это роскошноазиатские цветы” (Das sind prachtasiatische Blumen).

=====

[1] Сюзетта Гонтар заразилась, ухаживая за больными детьми.

[2] В окрестностях местечка Скарданал, на обратном пути в Германию, Гёльдерлина ограбили разбойники, причём основательно побили. Это случилось в день, когда умерла Сюзетта. Возможно, псевдоним возник ещё и по созвучию с итальянским «scordato» — «расстроенный».

[3] В декабре 1815 г. К.Брентано в разговоре с писателем Г.Швабом (отцом биографа) назвал Гёльдерлина своим высшим идеалом. Если верить Брентано, “Хлеб и вино” он перечитал чуть не сто раз.

=====

Руины

“Сияющий обаятельный идеал”, сказал Синклер о Гёльдерлине.

Магенау утверждал: «Кто видел его, испытывал к нему любовь, а кто знакомился с ним, становился его другом».

Один соученик Гёльдерлина по Тюбингенскому училищу спустя много лет признавался: «Странным образом никто не остался у меня в памяти… кроме несчастного Гёльдерлина. Он играл первую скрипку, и я, как первое сопрано, стоял рядом с ним. Его правильные черты, мягкое выражение лица, красивая фигура, его аккуратный, опрятный костюм и несомненное выражение высшего во всём его существе навсегда запомнились мне… В моём воспоминании он стоит со скрипкой в руке и кивает, обернувшись ко мне, [показывая,] когда мне следует вступить с моей партией.»

Пока поэт был молод и в здравом уме, можно было объяснить красотой симпатию, которую он внушал окружающим. Нельзя, конечно, сбрасывать со счетов выгодную внешность — высокий по тем временам рост (1,76 м), широкие плечи, правильные черты лица, сочетавшие в себе силу с мягкостью, отменное физическое здоровье, которое удивляло Циммера (в шестьдесят пять лет его квартирант был бодр и крепок, словно тридцатилетний). Один из соучеников по Тюбингену сравнил Гёльдерлина с Аполлоном. Надо учесть и магию фамилии, действовавшую помимо сознания — прилагательное hold означает сразу “милый” и “благосклонный”. Прозвище поэта было Hölder, т.е. товарищи по учёбе отбросили от его фамилии уменьшительный суффикс “lin”, и получилось подобие сравнительной степени прилагательного hold, пусть и неправильно образованное. При этом Holder означает на юго-западе Германии всего-навсего бузину (Holunder в литературном языке)[1], Hölderlin — вариант этого существительного с уменьшительным суффиксом и, соответственно, с умлаутом корневого гласного.

Даже безумный и старый, асоциальный донельзя, неряшливый, подверженный приступам ярости Гёльдерлин, невероятно затруднявший общение причудами, продолжал привлекать симпатии посторонних, от детей Циммера до студентов, которым тот сдавал комнаты, от самого Циммера, уравновешенного и рассудительного ремесленника, до литераторов-романтиков. Эти люди упорно оправдывали свое чувство, опять же, следами красоты[2], неким отзвуком былого величия, любовью к “Гипериону”, реже — к стихам бедного безумца, но порой у них вырывалось признание, не лезущее в узкие врата обыденных объяснений. Можно понять, если в 1823 г. штутгартский гимназист и начинающий литератор Вайблингер воскликнул: “Гёльдерлин мой любимейший друг! Он ведь только сумасшедший. О, я хотел бы поцеловать их, эти иссохшие, вздрагивающие губы.” Но ему вторит и Циммер, ровесник поэта (двумя годами младше), человек совсем не романтического склада: “Не знаю, принимаете ли Вы... участие в нём, он, безусловно, заслуживает этого во всех отношениях. В свежей периодике его называют первым элегическим поэтом Германии... И его душа тоже так богата, так глубока и так благородна, что редко встретишь смертного, подобного ему.” Это пишет человек, в доме которого «глубокая и благородная душа» сломала не один стул, пока у больного не миновали припадки ярости. Сильный, высокий, Гёльдерлин представлял опасность для домочадцев и постояльцев столяра, уж не говоря о путаных, фантастических речах сумасшедшего, от которых уставали даже посетители — можно себе представить, насколько тяжелей приходилось Циммеру и его семье.

Видимо, где-то в расхристанном уроде до конца сохранялся остаток его подлинной натуры — изящный мальчик со скрипкой.

=====

[1] Шеститомный толковый Duden под ред. Гюнтера Дроздовски, S.1274.

[2] За полгода до смерти случайный посетитель отметил Spuren seiner einstiger Schönheit — “следы его былой красоты” (Бекк, с.138).

=====

Усопшие

Когда, незадолго до смерти сумасшедшего, любопытный посетитель рискнул спросить его о покойной Сюзетте Гонтар, тот живо ответил: “Ах, моя Диотима: не говорите мне о моей Диотиме; тринадцать сыновей родила она мне: один — папа, другой — султан, третий — русский император”; и внезапно, на чистом швабском диалекте: “Ond wisset Se, wies no ganga ischt? Närret isch se worde, närret, närret, närret” (“А знаете, чем обернулось дело? Свихнулась она, свихнулась, свихнулась, свихнулась”). В действительности свихнулся (närret worde) он сам, а его вторая половина умерла; но в представлении он поменялся с ней местами, желая, очевидно, объяснить посетителям: “теперь оставьте меня: я умер”. И это верно, потому что он умер в ней, а она в нём сошла с ума. Эти два действия совпали по времени, причём ни одно из них не повлекло за собой другое, но оба были вызваны невозможностью совместной жизни в настоящем и будущем. Развёрнуто и стройно эта мысль изложена в “Плаче Менона по Диотиме”: “я” элегии потеряло Диотиму, но разлука видится ему из обратной перспективы: не она удалилась (от него), а он изгнан в царство мёртвых. См. вторую строфу, после того как в первой “я” описывает свою болезнь, сравнивая раненный дух (не тело) с подстреленным оленем (hinauf irret der Geist und herab, Ruh erbittend — “вверх блуждает и вниз дух, о покое моля”).

В 1812 г. Синклер говорил Гегелю: были деньки золотые с Гёльдерлином и Цвиллингом... Между тем, ротмистр Цвиллинг пал под Ваграмом в 1809. Таким образом, Синклер, в свою очередь, поставил на одну доску безумца и покойника.

01.04.1815 сам Синклер скоропостижно скончался в Вене во время конгресса держав, сорока лет от роду.

07.06.1843 Гёльдерлин, переживший Сюзетту Гонтар, мать, друга Синклера и благодетеля Циммера, неожиданно умер во сне от отёка легких, так тихо, что никто не заметил.

Работа

Уже в Тюбингене, в начале октября 1789 г. Фридрих через Нойффера познакомился с литератором Штойдлином, который начал публиковать его стихи в своём альманахе. Едва Гёльдерлин был выпущен из училища, Штойдлин порекомендовал его Шиллеру, который как раз искал домашнего учителя для сына Шарлотты фон Кальб — дамы, имевшей вес в литературных кругах. При личной встрече с обожавшим его (заочно, по произведениям) кандидатом классик отнесся к нему подозрительно, профилактически внушил ему некие правила и отпустил ни с чем. Через некоторое время посредник был вынужден напомнить, что Гёльдерлин ждёт ответа. Шиллера, кажется, насторожила красота молодого человека: он сообщил Шарлотте, что внешность кандидата ей, “конечно, понравится”...

Тем не менее Гёльдерлина приняли на работу, и в 1794 г. он попробовал себя на педагогическом поприще, время от времени читая также проповеди в качестве пастора. Поначалу он был доволен всеми — учеником, его матерью, Шиллером — и пользовался их взаимностью, но уже в октябре Шарлотта проявила признаки недовольства завышенными требованиями Гёльдерлина к воспитаннику, а он в частном письме пожаловался на бездарность и косность ребенка. Совместная поездка в Йену не принесла облегчения. В декабре Гёльдерлин до того отчаялся “реально повлиять” на мальчика, что заболел. (Ребёнок был реально туп и охотно занимался только онанизмом.) Шарлотта просила Шиллера отправить обоих к ней в Эрфурт, где она могла бы деликатно дать учителю отставку, так как до неё дошли слухи, что тот дурно обращается с её сыном. Шиллер не выполнил просьбы. Через некоторое время оба, Шарлотта и Шиллер, попросили Гёльдерлина перебраться в Ваймар и попробовать начать с чистого листа, но тот уже изверился в такой возможности. В январе 1795 г. Шарлотта отпустила душу горе-педагога на покаяние и просила друга заняться им, ощутив (задолго до катастрофы) опасность его внутреннего состояния: “Он — колесо, которое быстро крутится!!”

Сюзетта

В августе 1795 г. безработному пастору предложили новое место во Франкфурте, и его мысли опять сосредоточились вокруг воспитания и философии. После долгих беспокойных скитаний по знакомым, из города в город, навестив раза два Шеллинга, с которым всласть наговорился о философии, в декабре Гёльдерлин вернулся в Штутгарт, где получил окончательное приглашение на должность домашнего учителя и дал посреднику согласие. 30 декабря, после утомительного путешествия через прифронтовые места, он познакомился со своим новым учеником — Анри Гонтаром, сыном местного банкира.

После мучительной тревоги и бесчувствия, на которое жаловался Магенау, в 1796 г. Гёльдерлин пережил совершенное счастье, несмотря на то, что семья Гонтаров превратилась в беженцев из-за наступления французской армии. В конце концов, непрерывные переходы из города в город с отрочества стали его образом жизни, он привык на каникулах бродить по родному краю. Кроме того, он попал в прекрасную компанию: смышлёный ученик его радовал, музыкально одарённые хозяйка и гувернантка её дочерей играли с ним ансамбли, в Касселе он познакомился с шахматистом и романистом Хайнзе, своим “честным учителем”; брат и друзья — Нойффер, Магенау, Ландауэр — навещали его, сам он часто отлучался к Синклеру в Гомбург. Об этом времени, видимо, и сказано в стихотворении “К Паркам” (An die Parzen): “Однажды Жил я, как боги — чего же больше”. Но, восхищаясь матерью Анри, учитель не заметил, как перешагнул черту. Сюзетта Гонтар, его ровесница, была красива, как он, и, себе на горе, обладала художественными способностями, которым не находилось применения в хозяйстве мужа. Её выдали замуж 17-и лет, с тех пор она занималась воспроизводством населения и домоводством. Лишь появление рядом другого таланта и отрыв от дома дали ей шанс обратиться к музыке и поэзии.

Кризис идиллии наступил в июле 1797 г. Уединению пришел конец. Семья вернулась в занятый французами Франкфурт, где оставался Якоб Гонтар, муж Сюзетты. От франкфуртского общества Гёльдерлина тошнило (“за исключением немногих настоящих людей ... карикатуры”), да и ревность работодателя приняла уродливые формы — он то и дело норовил унизить соперника, пользуясь его зависимым положением. Летом 1798 г., на даче, тучи сгустились; учитель, по его собственным словам, подвергался “почти ежедневным оскорблениям”, пока, наконец, 25 сентября хозяином не было сказано нечто (сей важный текст для потомков не сохранился), из-за чего Сюзетта сама, в негодовании, посоветовала Гёльдерлину “немедленно... удалиться”. Он так и поступил. Через два дня пришло письмо от Анри: “Я едва могу вынести, что Тебя здесь больше нет”. Отец тут же запретил мальчику общаться с бывшим учителем.

Связь с Сюзеттой оборвалась не сразу. Ещё находились способы переписываться, ещё удавалось, проникнув в дом Гонтаров через всегда отпертую заднюю дверь, быстро взбежать по лестнице на второй этаж, в комнату хозяйки. Но с первых же дней изгнания Гёльдерлина сильно придавило “неверие в вечную любовь”, противостоять которому было крайне трудно. В самом деле, если не вникать в суть событий, внешне они повторились: учитель, не завершив свою миссию, получил расчёт и оставил по себе в доме безутешную любовницу, только в прошлый раз, в семействе фон Кальб, ею оказалась беременная гувернантка, а в этот — сама хозяйка дома. Когда свет погас, исчезают и тени, картинка теряет трёхмерность; вещи, минуту назад значительные, ныне кажутся плоскими, поэтому пустыми — внутри ничего нет потому, что там нет места.

В марте-апреле 1799 г. поэту снова удалось несколько раз тайно встретиться с Сюзеттой — Диотимой “Гипериона” и стихотворений. Их встречи и переписка длились до конца октября. Когда из печати вышел второй том “Гипериона”, Гёльдерлин передал ей экземпляр с надписью “Кому, если не Тебе” (06.02.1800). Последняя встреча состоялась в мае 1800 г. Ничто больше не держало его на родине.

Исаак

Параллельно истории любви развивалась история дружбы.

В марте 1795 г., после ухода от Ш. фон Кальб, Гёльдерлин вторично встретил в Йене Исаака фон Синклера. В эту встречу тот не колеблясь определил поэта как своего “Herzensfreund instar omnium” (“сердечного друга вопреки всему”) и во второй половине апреля увёз к себе на дачу. Когда же Herzensfreund решил исчезнуть из Йены, Синклер снабдил его в дорогу рекомендацией к д-ру Эбелю, который и устроил его потом домашним учителем к Гонтарам. В 1796-97 гг. Гёльдерлин часто навещал друга, а потеряв место, по его совету поселился поближе к нему, на окраине Гомбурга, с видом на поле и холм с дубами.

В ноябре 1798 г. Синклер отправился в Раштатт на мирные переговоры представителем от Гомбурга и вскоре пригласил друга к себе, познакомив со множеством своих единомышленников-якобинцев. В этот момент ясно обозначилась граница, разделявшая их интеллектуальные сферы компетенции; в письме из Гомбурга в Раштатт от 24.12.1798 Гёльдерлин тактично указал на неё другу. Синклер был рождён для общественной деятельности, его активность была направлена во внешнюю среду, он умел и любил объединять людей и направлять их действия, в то время как Гёльдерлин, погружённый в искусство, стремился к уединению и покою. По собственному признанию, политические темы он обсуждал с умеренностью, чтобы не отвлекаться. Не только сам поэт, но и сторонние наблюдатели отмечали эту разницу в мировоззрениях друзей.

Однако это не мешало их дружбе. Синклер вряд ли до конца понимал стихи своего “сияющего идеала”, но, ценя его душевные качества, видел свою задачу в том, чтобы создать другу физически и психически подходящую обстановку. Куда бы он ни привёл поэта, того встречали наилучшим образом: раз Синклер сказал, что этот его Гёльдерлин гений — значит, гений. И приветливое обхождение согревало скитальца. Дело было даже не в деньгах, происхождении, чине Синклера: он обладал врождённой способностью располагать к себе – свойство, на которое возлагал надежды его государь, отправляя Синклера на сложные переговоры. О том же свидетельствует и переписка Синклера с матерью Гёльдерлина, завязавшаяся, когда поэт начал сходить с ума. Вначале Йоханна Гок обратилась к “благодетелю” сына в крайне смиренном тоне социальной пришибленности, но скоро Синклер заставил её забыть о сословных различиях. Впоследствии он пользовался её полным доверием.

Ландауэр

Второй друг, у которого можно было искать утешения — Кристиан Ландауэр.

“...Благословение или проклятие — это одиночество, на которое меня обрекает моя натура?” — спрашивал поэт у друга Ландауэра в 1801 г., медля на пороге родного края, готовый уйти.

С Ландауэром, штутгартским торговцем сукнами, Гёльдерлин мог познакомиться осенью 1795 г., когда скитался после бегства от классиков, в ожидании ответа насчёт работы во Франкфурте. Позже Ландауэр навещал его на даче у Гонтаров и летом 1799 г. в Гомбурге. В январе 1800 г., находясь по делам во Франкфурте, Ландауэр повидался с Гёльдерлином и, озабоченный его душевным состоянием, посоветовал вернуться домой. В конце июля Гёльдерлин, навсегда расставшись с возлюбленной, пешком пришёл в Штутгарт к Ландауэру, поселился у него в доме и нашёл там “хорошее, доброжелательное общество”. Купец был просвещённым, общительным человеком, любил музыку. Летними вечерами в его загородной усадьбе происходили встречи, напоминавшие сразу древнегреческие симпозиумы, собрания ранних христиан и заседания тайного клуба. Ландауэр был знаком со всеми местными литературными знаменитостями.

Семейство друга казалось поэту идеалом. Он охотно музицировал с его женой и свояченицей. Беседами с престарелым отцом Ландауэра вдохновлена ода “Портрет предка”. Ко дню рождения Кристиана Гёльдерлин сочинил одно из лучших своих стихотворений на случай. К несчастью, в это лето скончались отец и брат Ландауэра, и по его просьбе поэт написал эпитафию “Усопшие”, которая долго украшала их надгробие на местном кладбище.

Мефистофели

Кроме несчастной любви, ещё одна причина гнала поэта с места на место, не позволяя обрести покой, лишая надежды.

Находясь осенью 1794 г. в Йене с воспитанником, поэт, разумеется, посетил своего покровителя Шиллера и застал у него какого-то гостя, на которого обратил мало внимания; тот также молчал, пережидая, и рассеянно листал недавно опубликованный “Фрагмент из “Гипериона””. Как выяснилось, это был Гёте. Неловкий эпизод вроде остался без последствий: впоследствии поэт был представлен Гёте и отметил его ласковый, отеческий тон. Шиллер также смягчился к дорогому соотечественнику, ангажировал его в своих изданиях — “Хорах”, “Альманахе муз” —, сосватал издателю Котта, побудил перевести стансами “Фаэтона” Овидия.

В Йене молодой поэт общался с Гердером, Новалисом, Фихте. Казалось, он вошёл в предназначенный ему круг, отказавшись сперва от карьеры пастора, затем от преподавания и вступив на литературное поприще. Как вдруг в конце мая он исчез из Йены без видимой причины. По собственному признанию, его прогнали оттуда “воздушные духи с метафизическими крыльями”. Действительно, умственные рассуждения вокруг искусства в йенской компании могли его переутомить. Но, хотя 23.07.1795 Гёльдерлин письмом постарался объяснить Шиллеру своё внезапное исчезновение, тот не отвечал ему больше года.

Исходя из своего призвания поэт поступил разумно: ваймарские классики занимались разведением подражателей, устроив нечто вроде литературной свинофермы. Гёте открыто заявил своему секретарю Эккерману, что они с Шиллером проложили путь, по которому молодёжи надлежало следовать. Талантливых, а, следовательно, самостоятельных писателей и поэтов классики не жаловали; достаточно вспомнить, как Гёте поступил с Кляйстом и как отзывался о Гофмане. У Гёльдерлина был выбор: остаться под их отеческой опекой и, размякнув, позволить им слепить из себя очередного подражателя или уйти, чтобы сохранить свой дар в первозданной подлинности. Он предпочёл второе, тем более, что в первом случае он, скорее всего, не выдержал бы роль и взбунтовался. Можно представить, что при его миролюбии ему была невыносима мысль расплеваться с дорогими людьми, прежде всего с Шиллером.

Всякий выбор имеет свою цену. Шиллер не ответил и на сентябрьское письмо, а в “Альманахе муз” за 1796 г.[1] Гёльдерлин не нашёл своего стихотворения “К природе”, которое Шиллер собирался там напечатать. 20.11.1796 Гёльдерлин в отчаянии спрашивал: “Вы отказались от меня?” В ответ он получил знаменитое наставление о необходимости “держаться поближе к чувственному миру”, “избегать философских материй”. Почти через год он всё-таки снова обращается к мэтру — отправляет ему первый том “Гипериона”, два стихотворения и признание: “я непреодолимо завишу от Вас“. Шиллер сразу переправил оба стихотворения Гёте, не назвав автора, и получил неплохой отзыв. Тут случился симптоматичный срыв. В начале августа Гёте, по рекомендации Шиллера, принял З. Шмида (с которым Гёльдерлин был знаком) и резко отрицательно отозвался о его стихах. Шиллер, словно ждал предлога, подхватил это мнение, развил и, свалив в кучу Шмида, Жан-Поля Рихтера и Гёльдерлина, скопом осудил их творчество как “субъективное” и “экзальтированное”.

Одновременно он написал Гёльдерлину письмо, которое тот воспринял как обнадёживающее (утрачено), а 22 августа прислал земляка на аудиенцию к Гёте. Тот, вторя другу, посоветовал “делать маленькие стихотворения и для каждого избирать по-человечески интересный предмет”.

Поразмыслив над их мудрыми советами, Гёльдерлин должен был прийти к выводу, что оба классика его не поняли. Тем не менее, в конце июля 1798 г. он, поколебавшись около месяца, отправил Шиллеру шесть стихотворений, из которых тот включил в “Альманах муз” за 1799 г. только два (“Ванини”, “Нашим великим поэтам”), самые короткие, причём напечатать второе из них для Шиллера означало похвалить самого себя.

Изгнанный из рая, в бедственном состоянии духа и финансов, летом 1799 г. Гёльдерлин задумал издавать ежемесячный журнал и обратился за поддержкой к Шеллингу, Шиллеру и Гёте. Никто не ответил. “Что же, эти люди до такой степени меня стыдятся?” — спрашивал покинутый у Сюзетты. В конце июля она побывала с визитом у Шиллера, но не отважилась заговорить о друге и его проекте. Ещё через месяц Шиллер всё-таки откликнулся: отказал в помощи и отсоветовал издавать журнал. В сентябре Гёльдерлин сообщил ему о работе над второй редакцией “Эмпедокла“ — и вновь не получил ответа. В июне 1801 г. он в последний раз обратился к Шиллеру: в качестве последней альтернативы уходу он задумал читать лекции по древнегреческой литературе и надеялся на помощь с трудоустройством. Классик опять отмолчался.

Таковы факты.

Из них можно вывести, что в прискорбной истории Шиллер проявлял инициативу, а Гёте её поддерживал: Шиллер служил посредником, фильтром между начинающими литераторами и своим старшим товарищем, он влиял на выработку высочайшего мнения о новичках, а поскольку оба классика плохо относились к романтизму, то ярлыками “субъективность” и “экзальтированность” при нужде легко можно было вызвать у Гёте рвотный рефлекс — что Шиллер и сделал в случае с Гёльдерлином. Зачем?

=====

[1] В то время среди издателей было принято датировать свою продукцию следующим годом.

=====

Я им не нужен

20.11.1796 г. Шиллер попенял Гёльдерлину на излишнюю длину рифмованного гимна “Диотима” (Leuchtest du wie vormals wieder...; собр. соч. под ред. Пьера Берто, с.20-22). По крайней мере, в первой редакции это полузрелое произведение не содержит длиннот как таковых, т.е. избыточных или затянутых мест — напротив, мысли быстро, логично сменяют одна другую. Поэтому стихотворение не нагоняет скуку. Длинным оно кажется зрительно, из-за краткости строчек (четырехстопный хорей), а при чтении вслух проскальзывает, потому что слова или, точнее, сверкающая в них радость бегут ручьём, звонким и торопливым. Здесь нет обычных для эпохи недостатков: ни опостылевших античных божеств, ни дурацких аллюзий, которые для культуры — ценность, для искусства — шлак, ни морально-социально-политических рассуждений в духе времени, ни даже пресловутых “философских материй”. Следовательно, трудно понять, на чём основан упрек Шиллера. Звонкий ручей болтает, но даже в солнечной болтовне он глубок, и речи его связны...

Шиллер постарался заткнуть чужой источник, а ведь, чтобы достичь прозрачности, нужно прочиститься. Когда вода впервые приходит в новое русло, она несёт много мусора. Заткнув рот говорящему “А”, никогда не услышишь его “Я”: в природе всё происходит своим чередом, нельзя начать с конца. Настоящий учитель не кричит “стоп!!”, заслышав маленькую ошибку среди удачного в целом, осмысленного, оригинального ответа.

Чем же провинился дорогой земляк? Наряду с красотой его подвело тюбингенское воспитание. Как отметил Гауфф, у “вюртембергских магистров” при глубокой учёности манеры были далеко не светские. Синклера, заставлявшего бюргеров забыть об устрашающем “фон” перед его фамилией, простота друга только умиляла; другое дело живой классик, которому “фон” далось не без труда, как и место на литературном Олимпе. Похоже, простодушие Гёльдерлина вызывало у его кумира неловкость. Давящее безмерностью восхищение можно было ещё потерпеть, пусть скривившись — оно, конечно, нагружало, зато вписывалось в правила ваймарской игры: новичкам надлежало благоговеть перед мэтрами. Но вера желторотика в собственный дар и в право следовать ему возмущала. В самом деле: Гёльдерлин в простоте своей не допускал и мысли, что гений станет покушаться на его самостоятельность. Гений и злодейство, как известно, две вещи несовместные... Между тем, ваймарские мефистофели прилежно топили попадавшие в зону их досягаемости непокорные таланты: не хочешь учиться и подражать нам — умри. С какой же стати сопливый вюртембергский магистр возомнил, будто составляет исключение?

10.10.1798 в письме к матери поэт ещё пытался увязать призвание с положением в обществе, декларировал, что намерен достичь второго путём старательного следования первому. В январе следующего года он уже писал о несовместимости искусства с государственной службой (Amt). Отказавшись делать карьеру в государстве и не получив, в то же время, от высшей литературной инстанции лицензию на талант, Гёльдерлин остался меж двух стульев, вне общества, без надежды быть услышанным теми, кто нуждался в его искусстве, найти у них отклик. Летом 1798 г. наметился практический вывод из этого положения: “...Мало осталось таких, кто ещё верят в меня, и суровые суждения людей, наверно, до тех пор будут гонять меня туда-сюда, пока я, в конце концов, не покину Германию.”

04.12.1801, перед самым уходом Гёльдерлин признавался брату, “что никогда в жизни не был так крепко укоренён в отчизне... Но чувствую, что для меня будет лучше оставаться за её пределами”. В тот же день он продолжил тему, обращаясь к другому корреспонденту: “...Мне стоило горьких слёз... покинуть теперь свою отчизну, может, навсегда. Ведь что у меня есть более любимого на свете? Но я им не нужен.”

В наступившем кризисе далеко не в последнюю очередь повинны ваймарские мефистофели. На одной чаше весов лежало признание друзей и возлюбленной, положительный отзыв А.В.Шлегеля (02.03.1799, “маленькая радость”), увлечение “Гиперионом” гомбургской принцессы Августы[1], отдельные публикации у издателя Котты, на другой — резолюция классиков “забраковать”. Она и перевесила. Высшая общественная инстанция немецкой литературы вынесла обвинительный приговор гению.

Гёльдерлин понял, что поэт не нужен в Германии, когда он действительно поэт, а не общественно значимая “культовая” личность; его против шерсти направленные истины, как он сам, не найдут среди соотечественников ни понимания, ни применения.

=====

[1] “Ваша карьера началась, так прекрасно и уверенно началась, что не нуждается в ободрении”, писала принцесса в конце 1799 г. (биография Бекка, с.78).

=====

Итог

Гёльдерлин мечтал “когда-нибудь пожить в покое и уединении — и получить возможность писать книги”[1]. В письмах он повторяет, как заклинание, что надеется на воцарение, после общественных потрясений и войн, человечности, душевности, покоя и простой (невинной, мирной) жизни, что способен ненавидеть только вражду между людьми[2], хвалит “тишину жизни”, в которой ничто не отвлекает от призвания[3]. Между тем, его лучшие, с точки зрения творчества, шесть лет прошли среди хаоса — войн, скитаний, конфликтов, утрат. Обзор написанного за краткие и беспокойные годы гениальности заставляет дивиться, как в тех условиях можно было создать столько шедевров.

Эти шесть лет — вспышка.

1796: рифмованный гимн «Диотима»; «Непризнанной»; «Геруклесу»; «Мудрым советчикам»; «Дубы».

1797: «Диотима» (Komm und besänftige mir...); «Диотима» (Komm und siehe die Freude um uns...); «Эфиру»; «Странник»; «Досуг»; набросок «Народы молчали», «Бонапарт», ода «Эмпедокл».

1798: «Богу Солнца», «Человек», «Ванини», «Сократ и Алкивиад», «Нашим великим поэтам», «Моей почтенной бабушке к ее 72-летию».

1799: “Эмилия накануне свадьбы”; «Диотима» (ранняя редакция рифмованного гимна); “Капризные”; “Смерть за отчизну”; “Дух времени”; “Принцессе Августе Гомбургской”; “Княгине из дома Дессау”; “Песнь немца”; “Прощание”; неоконченная элегия “Боги некогда в путь...”; “Вечерняя фантазия”; “Поутру”; “Майн”; “Моё достояние”; “Палинодия”. В июне Гёльдерлин бросил первую редакцию трагедии “Эмпедокл” и начал вторую, в августе уже перешёл к третьей. В этом году вышел второй том “Гипериона”.

1800: “Загородная прогулка. Ландауэру”; “Ландауэру”, стихотворение ко дню рожденья; оды “Мир”, “К немцам”, “Руссо”, “Гейдельберг”, “Боги”, “Неккар”; оды, разработанные из старых однострофных набросков: “Родина”, “Любовь”, “Жизненный путь”, “Её выздоровление”, “Прощание”, «Диотима» (Du schweigst und duldest...); “Возвращение на родину”; “Портрет предка”; элегии “Плач Менона по Диотиме”, “Путешественник” (2-я редакция), “Штутгарт”, “Хлеб и вино”; “Архипелаг”; набросок “Как в праздник...”; набросок к “Мать Земля”.

1801: “Призвание поэта”; “Глас народа”. Шесть од, которые в 1802-03 будут переработаны в “Ночные песни”: “Слепой певец”, “Слёзы”, “К надежде”, “Вулкан”, “Решимость поэта”, (“Скованный поток”. Может быть, три оставшиеся стихотворения цикла — “Век жизни”, “Уголок Хардта”, “Половина жизни”. “Отечественные песни”: “У истока Дуная”, “Праздник мира”, “Путешествие”, “Рейн” (посвящён Синклеру), “Германия”.

1802-1803: “Патмос” (для ландграфа Гомбургского); “Единственный”, две редакции; “Напоминание”; “Истер”; “Мнемозина”.

После такого урожая можно было уйти. Гёльдерлин действительно имел на это право.

=====

[1] Письмо от 12.02.1791.

[2] Письма от 21.08.1794; 04.06.1799; 20.06.1800; февраль 1801.

[3] 21.05.1794.

=====

Колумб

«Мог бы одним из героев я стать, Признаюсь, выбрал бы участь Морского героя» (набросок Kolomb / «Колумб»). При всей любви к родине детское увлечение дальними странами не прошло; вынужденный искать заработок на чужбине, Гёльдерлин не только терял, но и обретал, уподобившись Улиссу и Колумбу.

В январе 1801 г. он пешком прибыл к новому месту службы в Хауптвиле (Швейцария). История прежних педагогических заходов повторилась и здесь, в сокращённом варианте: поначалу довольный всем, особенно местной природой, закончив “Плач Менона по Диотиме”, написав “У подножия Альп”, начав “Праздник мира”, Гёльдерлин снова обнаруживает себя в одиночестве, которое начинает его угнетать, и покидает очередного работодателя в середине апреля — с хорошим, впрочем, отзывом.

Мирно пожить дома не удалось. Краткая прогулка в Швейцарию оказалась не эпизодом, а предисловием к неизбежному уходу. Уже осенью один знакомый предложил Гёльдерлину место с хорошим окладом у гамбургского консула в Бордо, и 10 декабря по омерзительным дорогам поэт пешком отправился туда из Нюртингена.

В течение двух недель он проходил фильтрацию в Страсбурге — проверяли его личность (мера была связана со внутриполитическими переменами во Франции), затем его отпустили с просьбой отметиться в полиции по прибытии в Лион. Этот город произвёл на него грандиозное впечатление — путешественник словно попал на другую планету. 10 января 1802 г. он продолжил путь к Бордо. За горами уже начиналась весна, идти стало легче, а 28 числа странствие завершилось в доме консула Майера, который приветствовал гостя словами: “Вы будете счастливы.” Предсказание сбылось, но имело непредвиденные последствия.

С наступлением тёплой погоды консул с детьми и учителем выехал на дачу в Медок. Там Гёльдерлин увлёкся дальними прогулками и, возможно, посетил местность южнее Бордо, называемую Les Landes: “Мощная стихия, небесный огонь и тишина людей, их жизнь на природе...”. Весна в ослепительно прекрасном чужом краю переполнила меру счастья; Гёльдерлина словно “поразил Аполлон”, он не мог усидеть на месте. 10 мая он получил паспорт из Бордо в Страсбург, в середине месяца уехал; великодушный работодатель задним числом выправил ему хорошую рекомендацию. В конце мая поэт объявился в Париже. О его пребывании во французской столице известно только, что он любовался там античными статуями, которые, по его словам, помогли ему понять “высшее в искусстве”.

= = = = = = =

to be continued

                                                                  Разрешение диссонансов в отдельно взятом характере не может быть предметом ни простого размышления, ни пустого удовольствия.
Гёльдерлин, “Гиперион”

Детство

Йоханн Кристиан Фридрих Гёльдерлин родился 20.03.1770 в герцогстве Вюртембергском, в Лауффене-на-Неккаре в семье Генриха Фридриха Гёльдерлина — помещика, гофмейстера и управляющего имениями бывшего монастыря Регисвиндис. Мать, Йоханна Кристиана Хайн, была дочерью пастора. По материнской линии Гёльдерлин происходил от “духовной прародительницы Швабии” — Регины Бардили (1599–1669), среди потомков которой оказалось на диво много швабских поэтов и мыслителей. Семья принадлежала к лютеранскому вероисповеданию (“истинной аугсбургской конфессии”).

Свежие новости из Лауффена: дом Гёльдерлина собираются сносить. «Бургомистр сказал, не может быть, чтобы Гёльдерлин жил в таком домишке (Häusle)». Ну поздравляю, теперь и немцы туда же. Дом, в котором совершенно точно жил в детстве Паганини, генуэзские власти снесли уже давно, соорудив на месте исторического квартала громадные доходные дома и сквер под гордым названием «Giardini Baltimora», где спят бомжи и писают местные собаки (et vice versa). Разрушители всех стран, соединяйтесь!

Осторожно: статья содержит безнравственную фотографию.

«Наследиие Людовика»

Ленк — автор памятника Гёльдерлину (см. пост от 22 мая 2011 г.). И вот что он себе позволяет?...

( дальше )

Два памятника Гёльдерлину в городе Лауффен, где он родился. Современный красуется на развязке и виден всем, старый, поставленный нацистами, стыдливо прячется неподалёку, в кустах над оврагом, ближе к музею.

</a>

Скульптор Петер Ленк. Конструкция представляет собой букву "Н" — инициал фамилии Гёльдерлина — из огромных гвоздей с насаженными на них персонажами его биографии. Надо всеми герцог Карл Евгений гордо попирает убитого оленя (символ Вюртемберга). Гёте-и-Шиллер, сыгравшие роковую роль в судьбе Гёльдерлина, изображены в виде сиамских близнецов, причём Шиллер манит поэта-младенца лавровым венком, а Гёте делает известный древнеримский жест в сторону взрослого Гёльдерлина. Сюзетта Гонтар = муза стоит нагая, отвернувшись от этого прискорбия, чуть повернув голову в сторону своего Фридриха, который тоже не смотрит больше на мучителей. С верхнего конца "гвоздя", на котором стоит Сюзетта, катит на велосипеде Ницше, символизируя бесконечные злоупотребления текстами Гёльдерлина со стороны позднейших философов (на эту роль ещё лучше подошёл бы Хайдэггер, но, видимо, скульптор выбрал Ницше как тёзку поэта).

В старом памятнике справа и слева проделаны окошки с видом на заросший овраг.

Цитата на старом памятнике:

Seliges Land! Kein Hügel in dir wächst ohne den Weinstock,
    Nieder ins schwellende Gras regnet im Herbste das Obst.
    Fröhlich baden im Strome den Fuß die glühenden Berge,
    Kränze von Zweigen und Moos kühlen ihr sonniges Haupt.

Смотрит Гёльдерлин из памятника-стенки и думает:

Ты, блаженный мой край, куда душа возвратится,
    Где как волны холмы и словно тучи листва,
    Ты, где брезжит весна всегда так рано, так ясно,
    И растаять спешит лёд, и дожди — заблистать,
    Чтобы лето могло, огромной зале подобно,
    До небес распахнуть время и счастье в нём длить,
    Чтобы в август, устав, скатился год утолённым,
    Среди спелых плодов спелое солнце легло —
    Знаю, ты сохранишь родное мне захолустье,
    Милый мутный ручей, плёс, камыши, монастырь;
    Там когда-нибудь мне, давно пропавшему, в память
    Над оврагом в кустах стенку поставит фашист. ;-)

А это могила Гёльдерлина в Тюбингене. Надгробие поставил сводный брат, Карл Гок.