Текст Гёте

1. Фантастика в духе того времени: оранжево-фиолетовые пейзажи и метаморфозы Желязны, транспонированные в коллапс Просвещения. Принцип: что почудней; начудил в первой части, на всякий случай выдал заряд посильней во второй, — что оправдано с ремесленной точки зрения по аналогии с питьём алкоголя. Градус занимательности должен расти, чтобы публика сохранила интерес к твоей истории до самого её конца. Кто идёт на понижение, наживает головную боль.

2. Действия минимум. Огромную часть занимают всевозможные бесфабульные пародийно-сатирические карнавалы-аллегории.

3. Содержание нехудожественно, то есть слагается из философских, социальных и моралистических идей.

4. Мораль / философия тухлая, потому что в развязке без малейших затруднений автор определяет в царствие небесное героя, так и не научившегося ответственности. Наделав в сверхдолгой земной жизни много скверного, основательно разорив окружающую среду, Фауст порой жалеет жертвы собственного самодурства (Маргариту, старичков на голландском берегу), но не обращает внимания на явную связь их гибели со своими поступками. Между тем он не имбецил в медицинском смысле. — Апофеоз безответственности и самодовольства. Вдобавок Фауст оставил полезную и благородную специальность врача, не приобретя никакой другой. Под конец жизни он хочет лишь собственности и господства — чудо как благородно. Монолог слепого Фауста об осушении болот может быть искренним, но даже так остаётся лицемерным: что людям нужно, они уж сами как-нибудь организуют. (Как голландцы, на самом деле занимавшиеся осушением береговой полосы.) Ты занялся этим делом ради власти и славы, а не ради их пользы. Оставь, олух, ближнего в покое и сделай наконец что-нибудь из себя самого; но нет.

5. Язык: слишком много стяжений, репризы, диалектные слова (Grasaff), фонетические искажения в угоду рифме.

6. Успех вещи понятен: она доступна любой бездари при условии некоторой усидчивости.

Перевод Фета

1. Автор недостаточно знал разговорный немецкий язык, отсюда ошибки в понимании при переводе пьесы, содержащей много реплик просторечных и / или с диалектным налётом.

2. Особенности языка Фета: диалект и церковнославянизмы.

3. Самая очевидная из трудностей перевода: нехватка слогов в стихе. Отсюда самая очевидная из ошибок Фета: неверно организованный эллипс. Пример: „И созревшему товару вашим вид мы придадим“. Первый член оппозиции („нашему товару“) опущен, второй без него непонятен.

4. Большой объём оригинала делает работу тяжёлой: трудно сохранять страстное внимание и участие к содержанию на такой дистанции.

5. В местах, где оригинал давал Фету намёк на художественность, его талант откликался, см., например, реплику Манто „Стучат копыты, дрожат священные плиты, спешат полубоги в тени“ или монолог Марии Египетской в финале. Не во всех подобных случаях получалось хорошо из-за пристрастия к архаике (на Нижнем Пенее Фауст видит, как лебедь спешит к Леде по-над водой, „распучившись крылами“ — выразительно, однако смешно, а комизм в этом эпизоде не к месту).

6. Вещь Гёте, как сказано (пункт 3 первого раздела), содержит минимум художественности. В „Фаусте“ он философ и нравоописатель, немного политик и государственный муж, но не поэт. Понятно стремление пылающего Фета к благодатному куску льда; он счастлив убаюкать мучительную субъективность над ясным и определённым, (мнимо) объективным текстом.

7. Тезис 6 подтверждается предисловием Фета к переводу „Фауста“. Он считает объективность возможной в оценке искусства, утверждая пригодность учения Шопенгауэра в качестве метода литературной критики (Гегель, на которого опирался Белинский, им забракован). Напоминает марксизм-ленинизм в качестве универсального метода для всех наук, включая искусствоведение. — На самом деле философия есть особый, отдельный способ мышления, она не может служить методикой никакому иному способу мышления. Пытаясь распространить её на все виды познания, мы её не возвышаем, а принижаем, забывая её собственную ценность. Как человек с настоящим и весомым содержанием не лезет во все дыры, не учит жить других, понимая себя как часть целого (а дурак учить других очень любит, предавшись иллюзии собственной универсальности), так подлинная наука хороша в своём качестве, в своих границах, искусство — в своих и философия — в своих. Философским мышлением невозможно понять художественное содержание; можно извлечь из него нечто пригодное для философии, но не понять его как таковое.

8. Применить учение Шопенгауэра или любого другого философа к „Фаусту“ не будет слишком неуместно, потому что это, как сказано, нехудожественный текст.