Höchst zerstreute Gedanken ;-)
Recent Entries 
14th-Nov-2017 05:30 pm - Свечи

Строфа Гёльдерлина

Золото липы согревает мысли
    В дне, промытом прохладной чистой болью,
    След её прозрачный каплет, слетая,
    С крон опустелых.

Серость, созрев, дошла до совершенства,
    Дуновения редки, мир оставлен
    Стыть средь стен открытых и средь ветвистых
    Лысых каркасов.

Ленты асфальта, плоскости фасадов,
    Пятна листьев внизу, потёки влаги,
    Гладких вех бетонных шаг монотонный
    Тишь размечают.

Тучи вдали немного разделились,
    Водоносный их слой замолк до срока,
    Распластавшись вширь, лишил то, что ниже,
    Тени и света.

Ветер и дождь управились с уборкой
    И ушли; и свободное движенье
    По чертам земли, вполне проступившим,
    Часто встречает

В них, в тупиках последних разветвлений,
    Гнёзда истины — свет конечных станций,
    Плод пути, что след крылатого лета
    В осень выносит.

Ясные очи золотых огарков,
    Затерявшись в обширных канделябрах,
    Меж провалов мрака в сумерках длятся,
    В серости реют.

Этот огонь кочует вместе с тучей,
    Чтобы после конца остатком малым,
    В пару слов собрав сияние сути,
    Кануть в начало.

15th-Sep-2017 08:51 pm - Середина лета

Алкеева строфа

Проходит лето, время, течёт подсчёт,
    Густеют кроны, сходят дожди, июль
    Открылся в грозах, в небо выплыл,
    Остановилось внизу движенье.

Исчезли струи, тёплая пыль мертва,
    Все нити свыше выпиты, связи нет,
    Никто покой не тронет в кронах,
    Рябью не скажется в ровных водах.

Бегут в ожившем небе серпы стрижей,
    Звенят на летней жатве и держат день
    В пределах света, в окруженье
    Точных, стремительных, мелких скобок.

Высокой вахте выйдет однажды срок,
    Но знает меру время, и рост земной,
    Впадая в зрелость, затухает,
    Каплей эфира омыт и замкнут.

И праздность повторений сидит в гнезде
    Замолкших будней, и открывает клюв,
    Кормясь приметами покоя —
    Сменой цветов и семян паденьем.

Настанет незаметно тот самый час —
    Созрев, проснутся крылья, и поворот
    В движенье года их направит
    Прочь без оглядки, без промедленья.

Ты, уходящий в счастье блестящий след,
    Ты лёг вблизи, под солнцем почти просох,
    К далёкой цели за тобою
    Жизнь повлеклась, и мелеет город.

Безлюдных улиц ленты несут свой свет,
    Раздвинув занавески прохладных крон,
    Зелёный сумрак чуть смягчает
    Жар золотой, мимо дня глядящий.

Куда бы ни прийти, не окончен путь:
    Намечен, начат и продолженья ждёт;
    Повсюду внятен зов беззвучный
    Устья, куда утекает время.

И каждый здешний шаг отдаётся в нём,
    Ему предназначаясь, ложится в пыль,
    Как жажда — память о потоке,
    В след на покинутом дне вписавшись.

4th-Jul-2017 10:23 pm - Птица

Третья асклепиадова строфа

Вот слетела с высот через блестящий дождь
    И уселась весна, и огляделась здесь,
    Чистит клювом обновку —
    Свой счастливый лесной убор.

Веселее бегут реки под сенью крыл,
    Сходит сон с берегов, быстро по всем ветвям
    Раскрываются, множась,
    Взоры бодрые эхом звёзд.

Возвращаясь, в тепле крепнет и в рост идёт
    Светлый реющий край бабочек, ос и птиц,
    Над травою приподнят,
    В небо выставлен, в нём простёрт.

И проходит легко пасмурность над землёй,
    Точит воду над ней, лепетом лечит жизнь,
    Пропадает до завтра,
    Только слёзы в листве блестят.

В ней сияет, омыт, непостижимый цвет
    Удивленья, уже в преображенье мест
    Узнающего жадно
    Исполненья нежданный день.

Долгим светом сквозя в толще зелёных волн,
    Переливами их, пеной цветенья вновь
    Окоём заполняя,
    Натекает сюда покой.

В этом море мечтам плавать весь летний век
    Среди гнёзд и листвы, липовых звёзд, лучей,
    В мягком запахе воли,
    Жизнь пускающей на простор.

А пока в уголку, в дальних дворах, в тени
    Чёрный чудится глаз в путанице ветвей
    И толпящихся пятен
    На оставленном месте пляс.

2nd-Apr-2017 08:02 pm - . . .

Алкеева строфа

Крыльцо, пальто (от ветра и чтобы свет
    Садился сбоку, тихий, на чёрный драп),
    Вокруг пустые русла улиц
    Высохший прах облепил до неба;

И золотится прошлое, в порошок
    Забвенья стёршись, а средь него в лучах
    Кричат, трещат по голым веткам,
    Дразнят друг друга синичьи шайки.

Перекрывают грохот и будят тишь,
    Повсюду объявляются, чтоб прошить
    Сияньем свиста грязный город,
    Всё, что распалось, собрать обратно.

Шагнёшь ли в эту ветошь, послушав их,
    Увидишь кляксу солнца среди небес,
    Кораблик лунный на просторе —
    Скромную просьбу, мечту о тучах;

Тут, удивлённый воздух внизу задев,
    Асфальт забытый встретишь, открытый вновь,
    Пройдёшь по мягкой плёнке тлена,
    Ямки в испорченной почве сделав.

Пока, ворон считая, на кромке ждёшь,
    Расскажет ветер запахи, а потом
    Предвосхищеньем верным капнет
    Сдвоенный звон с тополей напротив.

30th-Jan-2017 02:20 pm - Serratula coronata (строфа Гёльдерлина)

Сухость земли ничьей и безымянной
    Прорезает трава, и крупный дождик,
    Корку окропив, во ртах пропадает
    Жаждущих трещин.

Чуть замутив поверхность, грязь размазав,
    Уступает лучам песок и глину,
    И остатки щебня, и обрамленье
    Стёртой дорожки.

Капля спешит по шарикам полыни,
    Замирает, светясь и испаряясь,
    Ветер притаится, прянет — и нету
    Солнечной вспышки.

Зеркальцем меньше; но в дали огромной
    Шар лучится теплом, не изменяясь,
    И довольный воздух, тишью проникнут,
    В ней засыпает.

Россыпь лимонниц над цветеньем мелким
    Остаётся, как лепет средь безмолвья,
    Одинокий, лёгкий голос ребёнка
    В брошенном доме.

А на краю ожога грунт подёрнут
    Новой жизнью, и в толпах трав блаженных
    Путь, катясь ручьём под горку и в поле,
    Скроется скоро.

Только в конце, у самого асфальта,
    У доски полосатой на опорах,
    При начале воли — летних воротах
    Длинной равнины —

Стебель ветвится, сильный и высокий,
    Узких листьев узор кругом раскинув,
    И выносит в небо маковки башен,
    И оставляет

Их среди света, всем шмелям на диво:
    В чашах из чешуи пушатся кисти
    Из густых лучей, цветут и ликуют
    Факелы мёда.

Эти венцы возносятся, сияя
    Полной мерою радости и грусти,
    И мешают с ветром запах лиловый
    Чистого счастья.

Их маяки дневные, их сигналы
    Смотрят, медля над морем тихой флоры,
    В тот конец пути и всё протяженье
    Слышат земное.

Всё; и несёт равнина их созвездья,
    И они, проступив на карте лета,
    Где бы ни идти, встают нам навстречу,
    Нас провожают.

13th-Nov-2011 10:19 pm - Ретроспекция

Ёлки на снегу, края нет равнине,
    Плавною дугой протекают рельсы,
    И от декабря к февралю простёрся
    Купол небесный.

Люди разбрелись, выселки затихли,
    День вошёл в зенит, в пёстрых тучах замер,
    Путь среди домов густо припорошен,
    Нежно и сонно.

Взрослые в трудах, у детей уроки,
    Дремлют старики, стряпают старухи,
    Улицы пусты: каждый делом занят,
    Тихим и нужным.

У колонки лёд, спят грачи на ветках,
    Тёплый дым сочат тёмные домишки,
    Взлаивают псы — редкие событья
    Метят исправно.

(И с просёлка ты ступишь там на мостик,
    Над ручьём пройдёшь: валенки, калошки,
    За плечом мешок, до ресниц ушанка,
    Смелый ты чижик.)

5th-Nov-2011 09:53 pm - Где пасётся олень
https://shosty-fan.blogspot.co.uk/2017/04/1_25.html
2nd-Nov-2011 03:39 pm - Allegretto

Имитация музыкального ритма

(Интересно, что Аллегретто из Седьмой симфонии прямо-таки перенасыщено адонийским стихом: = - - = - Удивительная связь открывается между ним, любимым ре минором и аллегретто.)

дальше )

29th-Oct-2011 03:30 pm - Резервация

Органный мастер Я. П. Кернер, переработав и едва дотащившись, по скверной погоде, до постели, в миг отключается. Падает в глубокую шахту сна, и уже по дороге ему чудится резервация для “ублюдков” – незаконнорожденных, рыжих, левшей, калек...

В один прекрасный день всё изменилось. – В одно прекрасное утро он и Анна просыпаются и читают в газете, единственной, какая вообще вышла: все “ублюдки” заперты по загонам, ура, они больше не ходят среди нас. Анна молчит и смотрит на мужа; две слезы падают ей в кофе, она не замечает. Мастер говорит: у моего брата были соседи, слабоумные. Они очень любили слушать по радио передачи про чистоту нации. Такие милые старички. –

Они едут в Город часовщиков, бросив завтрак на столе. Ян Петер в парадном сером костюме, Анна в чёрном платье с ожерельем из гранатов. Они просят аудиенции у градоначальника. Тому очень жаль, но он ничего не может поделать. Такие вещи не в его компетенции. При всём уважении к господину Orgelbauer и его прекрасной супруге... – Они разыскивают магистра часовщиков, долго и безуспешно. Двери парадных с яркими бумажками, лестницы, двери квартир. Звонки. Пустые переговоры на пороге. Петляние по узким улицам в центре. Один часовщик шёпотом объясняет, наконец, что магистр отправился в столицу за разъяснениями. (Это значит: хлопотать за тех из Ордена, кому это ещё поможет.) Ян Петер вспоминает, что сегодня пятница: значит, должна быть репетиция; но там сидят только пара человек, курят и переговариваются вполголоса. Виолончелист в курсе, куда увезли “ублюдков” из соответствующего квартала.

...Анна и Ян Петер перед стеной. Окраина. Они не подойдут к воротам за углом; маячить не надо. Они тихо снимут квартиру в доме напротив под чужим именем, всего одну комнату; тут их не знают. Пока же они стоят под руку, как чинно гуляющая пара; только их неподвижность неестественна.

Анна целыми днями одна курит и отслеживает новости. Газеты ворохом оседают на пол к её ногам. Телефон молчит: этого номера они никому не давали. В сумерках возвращается органный мастер: завтра мы можем попытаться. Надо его просто увидеть, удостовериться, здесь ли он.

Они не зажигают света и ничего не говорят.

На другой день в пыльной тесной картотеке им дают справку, разрешают свидание: четверть часа. – Это блат. Господину строителю органов удалось; но это авантюра, за которую даже он дорого поплатится, если она сорвётся.

Анна входит в канцелярию тюрьмы, и все замирают: перо замирает у чиновника в руке; муха перестаёт ползти по зеркалу, все взгляды останавливаются на фигуре в дверях и обездвиживаются; кажется, сердца перестали биться, остановились часы. Гостья шагнула сюда через порог и стоит, чёрная и белая, слегка изогнутая назад, искусственный свет скользит по ней, соскальзывает, не принятый неподвижной, упругой поверхностью.

(Что это: словно всем немного страшно.)

Вслед за ней в комнату попадает органный мастер, светлый в своём сером костюме, почти раздвинув плечами дверь; вместе с ним входят движение и звук. Течение времени восстановлено.

(Вот пришли Ночь и День.)

Теперь звучит вопрос, заданный г-ном Кернером, и справка ложится на стол чиновнику, тот отвечает – Анна всё время тут. Она неподвижна. Служащие и секретарша разглядывают посетителя, слушают его глуховатый, низкий голос, не одобряя и одновременно не способные оторваться, как насекомые от источника света; кто-то ощутил себя маленьким рядом с ним, вошкой, ублюдком ничем не лучше помещённых сюда, а кто-то хищно восхитился...

Но штемпель и подпись поставлены, разрешение дано. Посетители выходят в дверь напротив; на пороге Ян Петер оборачивается на какой-то вдогонку заданный вопрос, и Анна поворачивает голову вслед за ним: На секунду время перестаёт здесь течь. (День и Ночь уходят отсюда.)

Потом, в камере свиданий с давящим соотношением потолка и стен – на всё положен почитай что десятый слой краски; стены тянутся и тянутся, невыносимо, и потолок нависает тучей над стиснутым пространством –, гость делает несколько шагов к противоположной стене. Он один. Анна осталась между окном и дверью.

Фигура в углу, в полутьме, на железной кровати, привинченной к полу, с досками вместо выломанных пружин. Больше здесь ничего нет. Гость идёт дальше. Приближается туда. Теперь стоит против кровати; наклоняется к сидящему. Протягивает руку, касается его плеча. Глядит на ладонь; поворачивает её к бледному, свинцовому свету: липкое, тёмное. Из тёмного проступает красное. Как роза. – Кровь.

Комната с тремя окаменелостями.

Тот, кто сидит на кровати, медленно поднимает голову: появляется его лицо, отголосок черт брата, вариация на ту же тему. Упругие, застывшие черты. Органный мастер встречает его взгляд: глаза прозрачные и холодные. Взгляд снизу вверх говорит: ты. Ты здесь. Зачем?

Следы дурного обращения кажутся на этой фигуре дефектами садовой статуи, за которой некому было присмотреть.

Гость неподвижен. Стеклянные глаза не меняются от его взгляда.

Вдали стоит Анна, чёрно-белая скульптура, с одной стороны залитая мёртвым светом пасмурного дня. Она ждёт. Её фигура, как отдельно стоящий знак препинания, прислушивается к пустоте.

Зелёный пыльный кактус на подоконнике.

На секунду что-то изменилось в выражении Старшего; но тусклый свет падает сзади.

Гость снова протягивает руку: “у тебя оторвалась пуговица, брат”. (Его пальцы машинально сводят углы воротничка и отпускают.)

Сидящий отворачивается, держась за ржавую раму кровати. Резко встаёт.

Неподвижность рушится.

Они стоят друг против друга, они враги. Зверь, заткнутый в вонючую клетку, и человек: охотник. Боже, куда подевалась твоя улыбка, братец?... Ещё неделю назад, в мастерской или на прокуренной лестничной площадке перед репетиционным залом, он воскликнул бы – о, кто пришел!, – прихрамывая, устремился бы тебе навстречу с очередной прибауткой. И где твоё зубоскальство?

Знаешь, разбитым ртом не очень удобно улыбаться. А ты... неудачно пошутил.

Ян Петер стоит, скрестив руки на груди.

Зубы можно вставить, брат.

Припёрлись. Недоумки! А если она уже беременна? Какого фига ты лезешь в помойную яму, которую вот-вот должны засыпать.

(Но они молчат.)

Мы извлечём тебя отсюда. Ты знал, что я приду. Ведь так?

Исчезни, пижон. Поиграть приспичило? Даже тебе фортуна не простит такой наглости.

Анна пришьёт тебе пуговицу. – Вспомни, ты обещал починить её старый альт.

Пуговица! Альт... на чердак его. – Ступай, братец. Я устал от тебя.

Ян Петер желчно усмехается, слегка. Он поворачивает узника так, что они меняются местами относительно источника света; Кристиан застывает, глядя ему в глаза.

Попробуй скажи, что тебе наплевать... на меня.

Кристиан опускает взгляд, отворачивается. Ян Петер не даёт ему уйти. Пару секунд они неподвижны.

...

Узник снова сидит, как вначале; Анна стоит рядом.

Разговор. С завтрашнего дня объявлена реформа, говорит Анна; калек рассортируют. Тебя должны перевести в Линдендорф; мы придём к тебе завтра, но как чужие, под другим именем. – Ян Петер на корточках перед братом: ты должен быть завтра в порядке, ты понял? Тебе нельзя попадать ни в лазарет, ни в карцер. Ты понял?

Через какое-то время сидящий кивает.

Господин и госпожа Кернер стоят у дверей. Сейчас уйдут: время истекает.

Быстрое движение через канцелярию к выходу на улицу: старший чиновник, ответив на приветствие, поднимает голову от бумаг и одним неотрывным взглядом провожает их до порога. Ян Петер в дверях мельком оборачивается на это ощущение; ступив на крыльцо, оглядывает себя, видит пятна. Застёгивает пальто.

На другое утро они запирают комнату, заваленную газетами с радостно горящими заголовками, и едут через тихое предместье, через разукрашенный город, полный веселящихся и горланящих, и опять через окраинные кварталы: Ян Петер в сером костюме, с непроницаемым лицом, и Анна в бархатном платье, как скорбящая королева в трауре.

Входя, надевают новые лица: они только что поженились и собираются в путешествие. Очень далеко, куда-нибудь под пальмы... – Они без конца улыбаются. Они молоды и богаты.

Им нужен слуга, чтобы смотреть тут пока за одним старым человеком; они, естественно, хорошо заплатят. Им опять позволяют: был сигнал. Это блат. Они показывают свежевыпеченные фальшивые паспорта и ослепительно улыбаются чиновнику. “Но у нас все калеки, вы понимаете.” – Тогда желательно хромого, чтобы не было неприятностей с побегом, но руки чтоб были на месте.

...Эти люди, которых всё приводят и приводят: ими уже полна комната. Они прибывают, как вода во время прилива. Полчаса безмолвной муки. – Через некоторое время можно будет остановиться: он тут. Прозрачные, стеклянные глаза.

Они начинают выбирать, они улыбаются, улыбаясь спорят, которого взять. Кто-то должен сыграть с ними в лотерею, надеясь на несбыточный выигрыш. На этого старика с деревянной ногой мне теперь придётся часто глядеть во сне, думает Анна. Взгляд её беспечен. – Она, в конце концов, соглашается с мужем: они возьмут молодого, ему легче будет ухаживать за дядей.

(Дядя по умолчанию представляется обоим добрым кумом Сатаной, нежащимся в кресле-качалке с нацистской газетой на коленях и трубкой в зубах.)

Им выдают какую-то справку; калек уводят; чиновник, улыбаясь, объясняет Madame, что “ублюдок” (естественно, это слово он удачно заменил) далеко не сбежит: вот клеймо у него на шее. Голову ведь он себе не отрежет!

Милая шутка. Спасибо. До свиданья.

Приятного путешествия!

Они уезжают в направлении города, но выруливают на окружное шоссе и оттуда к столице. Этим вечером уходит поезд – судя по всему, последний.

Анна пакует фальшивые чемоданы, которые уедут без них, и спортивную сумку, которую они возьмут с собой; Кристиан на кухне глушит шнапс. Начинает обстоятельно, как полагается, из гранёного стаканчика с кусочком посоленного хлебушка... Готовит детали, глядя несколько сбоку остекленелыми, выпуклыми, чуть зеленоватыми глазами; как птица... потом мгновение неподвижности – и дует из горла, самозабвенно. Взахлёб. Входит старший брат, берёт у него бутылку и выкидывает в окно. Кристиан секунду смотрит вслед, потом начинает смеяться, хохочет от души, до упаду – так что Ян Петер в конце концов вторит ему; ещё улыбаясь и качая головой, выходит в соседнюю комнату, вытряхивает из шкафа оставшиеся шмотки, выбирает подходящие, кидает брату – лови, ступай в душ.

Всё собрано. Ян Петер у окна курит и наблюдает обстановку, его брат бреется в ванной; Анна с чёрной книгой в руках, последний раз, неподвижно и молча читает закорючки справа налево: “окропи меня иссопом, и буду чист; омой меня, и буду белее снега”.

Они одеваются и едут на вокзал.

До границы они едут со всеми удобствами, а там инсценируют рассеянность и неудачу, садятся не на тот поезд, выйдя погулять, и уезжают совсем в другую страну, в битком набитом тёмном составе. И там, среди страха и скрежета зубовного, Анна поёт, Кристиан играет на губной гармошке, а Ян Петер показывает фокусы. Будем надеяться, что они доедут живыми в спокойные края.

Счастливого пути.

18th-Oct-2011 03:11 pm - Времена года

Четвёртая асклепиадова строфа

Лето, осень — зима, весна,
    Вечных сцен череда и перемена мин
    В мирных кронах, в хорах ветвей,
    И на лицах лугов, и в небесах ночных.

Пробиваться, густеть, темнеть,
    На волнах проносить гнёзда, цветы, плоды,
    Звёзды через себя сочить,
    Рассмеяться в конце, вспыхнуть, взлететь, истлеть. —

Ты задумался, ты замолк,
    Гаснут слоги цветов, бабочек, яблок, птиц,
    Под ногами, над головой
    Иссякает твой свет и застывает речь.

Так покинутые слова
    Полежат и сойдут с чёрствых страниц земли,
    Чтоб молчания белый взгляд,
    Размышляя, внизу лишнего не нашёл.

Снег просыплешь, на нём прочтёшь
    Рельсов, речек, дорог и перелесков текст,
    Станешь холод, замкнувшись, длить,
    Чтобы в нём, одинок, замысла зрел кристалл.

Так ты смотришь, а он растёт,
    И всё шире ему ты расстилаешь дни,
    И улыбка твоя над ним
    Раньше, выше встаёт, в небе теплей блестит.

Смысл достроился, текст готов —
    Снова, к нам обратясь, ты разомкнул уста,
    Лёд искрится, звенит, течёт,
    В прежних руслах кругом новая речь бежит.

Так восходит и рвётся ввысь,
    Раскрываясь, поёт пёстрая мысль твоя,
    Чтобы, вызрев, устав, сгорев,
    Вниз просыпать себя, в почву, погаснув, лечь.

Ты очнёшься несчётно раз,
    Сколько вёсен ещё к нам обратишь, смеясь,
    Размышляй, говори, твори,
    В срок нас, бренных, сотри и нарисуй опять.

This page was loaded Mar 28th 2024, 4:12 pm GMT.