(Маленький ответ разным там Хайдэггерам – любителям находить чужим стихам противоестественное применение.)

Из письма Гёльдерлина к другу Нойфферу: „Lieber untergehen, als in das Hospital der Philosophie sich flüchten.“ / «Лучше погибнуть, чем укрыться в богадельне философии.»

«Галера теологии» (в письме к брату), потом «богадельня философии»... Как бы тепло он ни относился к другу Гегелю и сколько бы ни защищал Французскую революцию, всё-таки, кроме искусства, Гёльдерлин не принимал всерьёз ничего: ни политику, ни даже философию. И был прав.

На галеру теологии его могла загнать Консистория — имела право, ведь он окончил духовное училище; но тут существовала удобная лазейка в виде трудоустройства за пределами Вюртемберга. Зато от философии бедняга так и не убежал. После смерти она его настигла; как говорится, догнала и добавила.

Но эта тема требует разработки. Nächstens mehr ;-) .

Отсюда: http://twitter.com/#!/KermlinRussia/statuses/103601732243832832

«Любой гражданин России может обратиться к власти за поддержкой и получить п****лей!»

Точность и краткость, как известно, суть первые достоинства прозы.

Людвиг Церледер, 22.07.1796, путевой дневник в письмах: «Её образ навсегда останется для меня идеалом её пола: мягкость, доброта, ясный ум и грация, которой проникнуто всё её существо, завораживают, но не поддаются описанию. — В обществе она в исключительной степени владеет тем простым, но тонким обращением, которое говорит о сочетании просвещённого ума с душевным спокойствием; — в домашнем кругу, среди своих детей, за своим фортепиано она чувствует себя лучше, чем в многочисленном обществе, которого всегда старается избежать; тут в ней появляется нечто доверительное, дружеское, перед чем не устояло бы и самое сильное недовольство.»

Фрегат «Паллада»

Все страны, какие повидал Гончаров в этом путешествии, вместе взятые, и даже с учётом цунами, не произвели на меня такого впечатления, как приставленный к нему вместо денщика матрос Фаддеев.

( дальше )

«Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины», когда растерянностью напоминаешь себе негатив буриданова осла, вспоминается любимое выражение альтиста из квартета им. Альбана Берга. Стоило коллегам запутаться в спорах о трактовке, Kakuska говорил им на родном диалекте:

«Weißt wos, halt die Goschn und spiel im Takt.»

«Знаете что, закройте пасти и играйте в такт.»

...Как мне тебя не хватает, австрийский мудрец.

Гёльдерлин — Ландауэру:

«Дорогой друг! я долго носился с заблуждениями, которые были в тягость другим и мне самому, и были позором перед Господином жизни и перед моим духом-хранителем. Я всегда считал, что для того, чтобы жить в мире с миром, любить людей и видеть священную природу правдивыми глазами, я должен гнуть себя, а чтобы стать чем-то для других — поступиться своей свободой. Теперь наконец я чувствую, что только в полноте силы заключена полнота любви; это понимание обрушилось на меня в те мгновения, когда я огляделся вокруг совершенно чисто и свободно. Чем уверенней человек в себе и чем больше сосредоточен на своей лучшей жизни, и чем легче он взлетает из настроений низшего порядка обратно в подлинное, тем светлей его взор и тем больше охватывает, и ему хватит сердца на всё, что ему в мире легко, и тяжело, и велико, и мило.»

До людей определённого сорта это доходит крайне поздно. Вот и Гёльдерлин понял это, когда уже ничего не мог бы изменить; но понимание полезно само по себе.

Из письма Сюзетте Гонтар:

Вчера после обеда ко мне в комнату вошёл Морбек. «Французов опять разбили в Италии», — сказал он. «Если только с нами всё в порядке, — сказал я ему, — то и всё в мире в порядке», — и он бросился мне на шею, и мы в поцелуе передали друг другу глубокое душевное движение и радость, и наши полные слёз глаза встретились. Потом он ушёл. Такие мгновения у меня до сих пор бывают. Но разве это может заменить целый мир? Вот что делает мою верность вечной. В том или другом отношении прекрасны многие. Но такая натура, как твоя, в которой всё соединилось в подлинное, нерасторжимое целое, это жемчужина времени, и кто познал её и то, как её небесами данное, врождённое счастье одновременно оказывается её глубоким горем, тот стал навеки счастлив и навеки несчастен.

Когда Гёльдерлин оставил дом Гонтаров, бывший ученик написал ему:

27 сент. 1798 г.

Дорогой Хольдер!

Я едва могу выдержать, что Тебя нет. Сегодня я был у господина Гегеля, он сказал, ты уже давно хотел так поступить, когда я от него уходил, мне встретился господин Хэниш, который пришёл к нам в день Твоего отъезда и искал какую-то книгу; он её нашёл, я как раз был у мамы, он спросил Йетте, куда Ты подевался, Йетте сказала, что ты уехал, он как раз тоже хотел пойти к господину Гегелю и спросить о Тебе, он проводил меня и спросил, почему Ты уехал, и сказал, что его это очень огорчает. Отец спросил за столом, где Ты, я сказал, что Ты уехал и велел ему кланяться. Мама нездорова и передаёт Тебе много приветов, и чтобы Ты часто-часто о нас вспоминал. Она велела поставить мою кровать в комнату с балконом и хочет повторить с нами всё, что Ты с нами прошёл. Приходи же! скорей к нам опять, мой Хольдер; у кого нам ещё учиться. Я посылаю Тебе ещё табака, и господин Гегель посылает Тебе с этим письмом шестую часть «Анналов» Поссельта.

Прощай, дорогой Хёльдер,
    остаюсь
    твой Анри.
    Франкфурт-на-Майне.

(Йетте — Генриетта, сестра Анри.)

10.10.1794, Гёльдерлин — Нойфферу:

«...потому что ты знаешь, как и я, что большинство очень хорошо относятся к себе, а с другими, если бы только могли, в основном желали бы обходиться примерно, как со своими кастрюлями и стульями; их остерегаются ломать, пока используют или пока они не вышли из моды; — что я не позволю себя сломать, само собой разумеется; что я только до тех пор позволяю меня использовать, пока сам себя не смогу использовать лучше, тоже разумеется само собой; но это ведь очень мало.»

1. Цель не оправдывает средств. Она требует адекватности. В противном случае она отчуждается, удаляется от тебя и из космической дали показывает тебе кукиш.

2. Что побеждать?

Кого побеждать?

Ведь мы побеждены уже от рождения.

Это надо осознать. Это надо понять и в этой ситуации тотального поражения лишь помогать друг другу прожить дарованную нам жизнь.

3. Я знал, что актёр на сцене умеет лгать.

Но то, что он лжёт даже тогда, когда средством его самовыражения является столь неподвластный лжи аппарат, каким является его тело, для меня стало открытием.

4. Я понял, что для того, чтобы человек в жизни или на сцене провозглашал нравственный закон, он сам должен жить на уровне этого закона.

5. «Новорожденных уродов и инвалидов надо уничтожать, а не растить и воспитывать.»

А я, идиот, всю жизнь делал всё наоборот!

6. Я же всегда утверждал, что постоянное состояние творческого человека — это состояние крика от ужаса с обертонами сомнений. Это страшное осознание невозможности преодолеть своё несовершенство. Лишь такое состояние гарантирует истинное творчество. Люди же, лишённые сомнений, творить не могут.