04:44 pm - ***Глаза открывает. Рот разевает. Зевает. Ну и глазищи! А ведь красавица, издалека видать! О-ох, какая! Чернявая, о-ох. Башир приложился к горлу своей бутылки в четверть ведра. Сладенькая. Не успел толком сглотнуть, пролил липкую на брезентовую куртку и штаны. М-м-мать. А вообще бы, уехать уже из этой Москвы наконец-то, а. Она ведь тоже такая симпотная, глазищи, сверкает вся такая. Башир её сразу полюбил, ещё в девяносто седьмом, его мать привозила сюда — вот с тех пор и любит её, вот уже скоро тринадцать лет. И живёт уже тут — лет шесть. А всё никак не отпускает, зазноба-городок. Но пора бы уже что-то делать с этим, пора бы менять. Нельзя ж так, по съёмным хатам маяться, ночей не спать, давлением мучится. Сколько у него таких чернявых было, он водил-водил — на последнюю хату даже и не водил, чего ему они. Да не, девки-то они нормальные, чего б ему с ненормальными, это с горяча только разве так, но ведь… Тут такое дело, любовь она как положит ладошку на чело человечку, как нагреет, как начнет гладить лицо, краской заливать, да и как поведёт рукой ниже, да как за яйца схватит пренакрепко, и ведь не вырваться, и не деться, хоть бы и не о бабе думал, а о городе, широко и напоказ раскинувшем себя по берегам серой речки, что и не замерзает зимой толком, так горяча это Москва, так жарка…Но яйца-то твои, яйца-то, Башир, не нужны городу, и ты не нужен, не видит она тебя, ни что от тебя ему не нужно, городу этому. Ты видишь, городок-то и пола толком не имеет, как и жители его — гармонично-то в них всё, инь-янь, и не протиснутся, не всунуть ничего. Башир, пора кончать с этим, пора домой, выкинь ты колу эту в помойку, достань из кармана леденцов. На язык положи, рассоси, выдохни. Подойти ты к красавице этой, Башир, ей-ей, подойди, и скажи уже всё как есть, скажи, я приехал в этот город в начале июля, как по писанному говори, было жарко, это самое здесь нестерпимое время и я до сих пор не привык, в это время здесь невозможно жить, невозможно ходить, невозможно дышать и не объяснишь никому — особенно там, в родном городе, не объяснишь — что не нужно смотреть на градусник, что это ни к чертовой матери не важно, что там написано, — +25 или +40, что всё равно, всё едино в этой Москве, город болеет, у города жар. И всё это время, все эти шесть лет, каждое лето я болею в месте с ней, Москва моя, я не могу тебе ничем помочь, я не могу ничем тебя выличить, я слаб, я не знаю телефона врача, который тебя спасёт, а мэр и последние тучи разгоняет, и не унять жар, и у тебя пересыхает во рту, и хотя река меж бёдер твоих ничуть не мелеет, ты не можешь пить её воду, ты не можешь свою же воду пить, так ведь. Чернявая сжимает губами тонкую сигарету, подносит к ней пёстрый пластик, Башир как-будто подходит к ней, Башир продолжает. Я познакомился с Москвой в мае. Пахло сиренью, зеленью, и до ужаса много воздуха, как-будто она влюблена, и я влюбился. Я может быть даже и не узнал её толком, я был с ней чуть больше суток, и толком даже не разглядел её лицо, бродя по музеям её и галереям. Но я чувствовал, что всё, обречён. И я подрос, и я приехал к ней. Но обманулся, — Башир, ты говоришь ей, — я обманулся. Москва не хочет меня, и она не хочет никого. Это город, и он выпил меня дотла, это демон, и я люблю его. В кого она была влюблена в тот май? Строго говоря, ничего не случилось. Чернявая, в том и дело, что ничего не случилось. Ты, кажется, смотришь на меня. Как бы не обмануться, думаешь ты. Как бы не обмануться, смотришь ли ты на меня так, как те, которых я водил к себе, которых перестал водить. Можешь ты сравняться с городом, с Москвой, с её бесконечным жаром, с её страстью, с её глубиной, окажешься ли ты больше, окажешься ли ты меньшей иллюзией? И что со мной, в какие игры ты со мной играешь, чернявая? Согласишься ли ты поехать со мной? Я бросаю бутылку в урну, ты наклоняешься, чтобы бросить туда свой окурок. В руке сигарета, а рука эта уже на самом деле на моём лбу. И, кажется, спускается ниже. Но кто я — Башир? Башир прохожий, проезжий, он не вернётся. Я вижу его спину, он идёт по бульвару вниз, к Петровке. Я остался на его месте, сам не заметил, как остался. Она роняет в урну окурок, а я ловлю её руку. Я набираю воздуху в лёгкие. Я говорю. В это время со стороны монастыря налетает стая серых птиц. Стая делает круг над твоей головой, и садится, курлыкая, и собирает крошки и прочую шелуху у скамеек и урны. Бульвар пустой — полный осенней листвой птичник. На нашем месте только остатки дыма. А Башир идёт всё прямо и прямо, выше и выше, пока не сливается с горизонтом. Все твои буквы ничего не значат, учит меня Башир. А я всё ещё не могу ему поверить, забалтываюсь. Слишком много говорю. |