| 3:32p |
Вторая мировая. Мой взвод перестреливается с немцами, окружив занятую ими высоту, совсем небольшой холмик, на вершине которого, однако, сделаны какие-то укрепления, позволяющие успешно отстреливаться из шмайсеров. Так или иначе, мы приближиаемся все ближе и постепенно выщелкиваем всех немцев, кроме одного, самого упорного - он бьет очередями из-за бруствера, пытаясь нас достать, а мы палим по нему, тоже безуспешно, и вдруг у меня кончаются патроны. Я матерюсь вполголоса и спрашиваю залегшего рядом бойца - как дела у него? Оказывается, у него тоже дела не ахти и он расстреливает последний боезапас, очевидно, и у остальных бойцов дела обстоят не лучше, и постепенно стрельба затихает. С вершины холма тоже никто не стреляет, хотя видно какое-то шевеление.
"Эй, сдавайся!" - кричу я, - "гарантирую жизнь!". Человек на вершине холма приподнимается, и я вижу, что из под каски торчат длинные светлые волосы, до меня доходит, что это девушка. Она приподнимает автомат и пытается попасть по мне короткой очередью, не попадает и прячется обратно за бруствер. Я понимаю, что и у нее патроны на исходе, если еще не кончились.
"У кого-нибудь еще остались патроны?" - окликаю я бойцов. Красноречивое молчание показывает, что мы на нуле. Пат, мы лежим, окружив холмик, а лезть в атаку не можем - нет патронов.
Я разъяряюсь: "Блядь, да что же это! Штыком тогда ее, суку! Есть штык?" - один из бойцов, уже пожилой мужик степенно подходит ко мне, снимая с плеча автомат с примкнутым штык-ножом. "Вот, может заточка уже затупилась слегка, но железо доброе" - говорит, протягивая мне. Я проверяю остроту пальцем, да нихуя не затупилась, добрый нож, я перекидываю ремень через плечо, натягиваю и крепко хватаю автомат двумя руками, нанося удары штыком по воздуху - получается неплохо.
Я обхожу холм, слегка пригнувшись, на случай, если у нее еще остались патроны. "Сдавайся, сохраним жизнь!" - кричу я еще раз, но ничего не происходит. Я собираюсь дать приказ идти в штыковую атаку со всех сторон сразу, как вдруг девушка покидает позицию, спрыгивает с холма и с бешеной скоростью улепетывает прочь. По ней некому стрелять, бойцы залегли без патронов и подняться не успевают, а я окончательно зверею и бросаюсь за ней вдогонку, в твердой решимости заколоть ее штыком. На ней черная форма СС, а каска болтается на голове, я бегу за ней и громко ору: "Сдавайся, сука, или зарежу!" - она перепрыгивает через очередной холмик и прыгает вниз, я крепко сжимаю штык в руках и запрыгиваю на этот холмик чтобы с него обрушиться на нее в свирепом ударе, и вижу, что она упала и лежит лицом кверху, ее каска откатилась в сторону и белокурые волосы пенящимся водопадом рассыпались по земле, а руки раскинуты в стороны - она лежит в позе, демонстрирующей полное нежелание сопротивляться. "Сдавайся!" - кричу я еще раз, полный адреналина, она не шевелится, давая понять, что она именно сдается и бежать дальше уже не будет. В петлицах у нее горят жалким вызовом руны Зиг, бесполезные сейчас молнии ее угасшего гнева. Ее поза абсолютно покорна и у меня мелькает мысль - выебать ее, пока рядом нет бойцов, а холмик закрывает нас от их взгляда. Девушка красивая, и воля к сопротивлению у нее явно сломлена. Но мне становится ее жалко, к тому же я решаю, что насиловать сдавшегося в плен врага - неблагородно, приказываю ей подняться, и, идя сзади, в двух шагах от нее, со штыком наперевес, конвоирую ее к СМЕРШам. Она идет, пошатываясь.
Следующая сцена - я на борту самолета, полного моих боевых товарищей, а рядом со мной сидит пленная девочка-эсэсовка, безучастная ко всему. СМЕРШи сочли ее достаточно ценной находкой и решили отправить в тыл, то ли для допросов, то ли для показательной казни, и посадили на борт, везущий бойцов в отпуск, а меня отправили ее конвоировать. Мои товарищи рядом что-то громко горланят, им весело, а я пытаюсь поговорить с сидящей рядом пленной, вполголоса давая ей инструкции - как вести себя на допросах, и чего не следует говорить. Говорим мы с ней по-русски, видимо, она хорошо знает русский, и хотя сама говорит редко, речь ее звучит почти без акцента, хотя она и немка. Наверное, она действительно из разведки.
Только в какой-то момент она вдруг проявляет эмоции, когда я рассказываю ей, что она должна прямо сейчас продумать линию защиты, что говорить контрразведке, чтобы иметь шансы попасть в лагерь, а не на виселицу, она вдруг ожесточается и восклицает: "Да какая разница, что я буду говорить! У вас в Советском Союзе расстреливают за что попало, даже если я признаюсь, что люблю ебаться в жопу, это уже по вашим меркам преступление!" Я хихикаю про себя, поражаясь, какие у фашистов представления о Советском Союзе, а вслух говорю ей: "Военную прокуратуру не ебет, как ты любишь ебаться, а вот что их действительно интересует - расстреливала ли ты партизан и прочее мирное население. Так что думай, и не говори лишнего, в то же время не пытайся скрыть того, что им и так гарантировано известно - тогда, возможно, сумеешь их убедить, что ты с ними честна". Она кивает в знак того, что все поняла, и снова замирает безучастно, устремив невидящий взгляд перед собой. Я сижу рядом и думаю, что встреться мы при других обстоятельствах - у меня был бы шанс выебать ее в жопу. Мне грустно.
Кто-то из бойцов, заметивших мои попытки ее проинструктировать, отвлекается от веселья и наклоняется ко мне, чтобы шепнуть: "Все бесполезно, ты же знаешь, как допросят, сразу же пустят в расход". Я это знаю и киваю ему.
Когда мы прилетаем, нас просят на выход. Снаружи дожидаются солдаты из военной прокуратуры, чтобы забрать пленную, когда все посторонние, выйдут из самолета. Я встаю с кресла и прощаюсь с ней, желаю удачи и целую в щечку. Она не отстраняется. Решив шлифануться, на прощание пытаюсь сказать ей что-нибудь приободряющее по-немецки, машу ей ручкой и произношу: "Готт мит унс! Ой, то-есть митт цу... э, митт ду! Или митт дих? Да будет с тобой бог, в общем!" - она все так же безучастно кивает на каждую мою реплику, даже не пытаясь исправить мои неудачные попытки сказать что-то на ее родном языке.
Я оставляю ее и спускаюсь по трапу. Меня догоняет летевшая со мной девочка-блондинка в полевой форме без знаков различия, с коротко остриженными волосами (сантиметр или два) и губами, накрашенными бледно-розовой помадой. "Молодец, что поймал эту фашистку!" - говорит она мне и целует в губы. Я вяло киваю. "Не узнал?" - хихикает она и произносит свою фамилию, только тут я ее узнаю. Это девочка М., глава пермских троцкистов, и когда я видел ее последний раз, у нее были длинные волосы.
Я не пытаюсь увязать пермских троцкистов двадцать первого века с реальностью второй мировой, во сне я не вижу никакого противоречия и вообще думаю о другом. Мне жалко девочку эсэсовку, которую я так и не выебал, ведь скоро ее расстреляют или повесят. Я мог бы в нее вблюбиться, а может даже уже влюбился, несмотря на то, что я стрелял в нее, а она стреляла в меня.
И шагнув с трапа на взлетное поле аэродрома, освободив тем самым, наконец, проход для прокурорских, терпеливо ждущих все это время, чтобы подняться на борт и увести Ее, я понимаю, что даже не спросил Ее имени, и теперь не узнаю его никогда - ведь никто мне его уже не скажет. |