Аспирантский семинар: "Художественная речь и желание"

Двойная фрустрация: во-первых, выводы психологов кажутся наивными, хотя можно только позавидовать их позитивизму в разработке исследовательских инстументов; а во-вторых, никак не состыкуется с нашим предметом, то есть с «литературой» (?). Казалось бы, лекция Леонтьева должна была бы быть «в тему», ведь он об этом книги писал, но, по-видимому, свою задачу на лекции он видел в чем-то другом. Разумеется, у каждого своя дисциплина, а интердисциплинарность не получается простым сложением.
Как нам сегодня объяснили про психологию воприятия нового, надо чтобы было и о своем, и чужое в некоей пропорции. То есть о пользе «реферативной» работы, с целью тренинга.
Все-таки последняя лекция «зацепила». Идея исследовать наивную рецепцию через свободный пересказ (недалеко от метода свободных ассоциаций Фрейда, вообще-то) - дело хорошее. Действительно, мы любим «истории» и - «историю» в более «научном» смысле. Меня раньше удивляли некоторые интеллектуальные увлечения моих французских коллег, прошедших через семиотику: торжествует нечто, что можно было бы назвать «антрологическим» или «интердисциплинарным» подходом (сами они не дают определения, говорят, что это «история» с элементами семиотики), весьма далеким от наивных экспериментов с «простыми» людьми. Берется что угодно, хоть «антиамериканизм», хоть «суицид», хоть категория «бесформенного», то есть животрепещущие вопросы, и дается их «история» - даже я бы сплагиировала и сказала «археология» - и, в зависимости от таланта автора, все это оказывается более или менее занимательно. Народ (французский) читает с упоением. Разумеется, наш народ читать такое будет по-другому, и ему нужен другой продукт. Но историю как «науку» народ любит.
Потом любопытные вещи были про детское восприятие, не различающее реальность и фантастику. В этом смысле любопытно посмотреть на те художественные явления, которые «симулируют» эту детскость (или «примитивизм») или строят по этому поводу свои теории (как минимум романтизм и генетический связанный с ним авангард, включая Ар Брют). С другой стороны, эти все проблемы примитивизма выводят на известную, но не так уж и изученную проблему «критики» и «клиники» (пардон за вульгаризацию Делеза).
Любопытно, что ведь психологи занимаются буквально «механизмами» и «технологиями» эстетического воздействия, и было бы любопытно посмотреть на тех литературных авторов, стратегия которых как раз и направлена на разработку этих технологий. И может быть, идти от современности к более давним эпохам. И, естественно, не обобщать слишком сильно, чтобы не впасть с наивность. А среди этих «механизмов», в частности, и очень возбуждающая фрустрация (конечно, все зависит от ее меры).
Как жаль, что сегодня не удалось поговорить про поэзию и рок…

Комментарий Т.Д. Венедиктовой

тезисы Ю.И. Александрова

Традиционный подход к литературе/культуре предполагает, что культура отражает и запечатлевает/хранит некоторые уже состоявшиеся сверхценные/авторитетные смыслы. В этой системе автор (записывающий и т.о. транслирующий смыслы) – фигура привилегированная, но в то же время по определению вторичная, ибо он - медиум относительно подразумеваемой высшей инстанции («голос эпохи», или «секретарь общества», или носитель божественного разума). Предсуществующую мудрость художник (в этой логике) индивидуальным творческим усилием воплощает в шедевре-монументе.
Другой взгляд на литературное/культурное творчество - как направленное в будущее, опережающее-адаптивное. Здесь принципиальна фигура читателя, проблематика читательского восприятия, вопрос «для чего мы читаем?». Ответ: «для жизни», для опыта расширения (в воображении) возможностей своего я. С позиций читателя текст можно представить как набор affordances, баланс определенности и творческой свободы.
Бессмысленно спорить, что раньше – курица или яйцо, произведение или прочтение. В каком-то смысле художественное письмо и чтение-интерпретация неразделимы. Они же и фундаментально розны. Для текста в культуре жизненно важна возможность иного (чем предполагалось автором) чтения. Подобная возможность в рамках традиционной словесности воспринималась подозрительно – как опасно чреватая распылением, утратой смысла или его искажением, уходом из-под контроля. Если же рассматривать текст как интерсубъективный процесс, поле взаимодействия, этот страх неуместен. Неуместен, впрочем, и аутический произвол прочтения вне взаимодействия с теми, что уже предлагались ранее, вне «разговора» с ними.
Текст рождается, таким образом, в предвосхищении собственной будущей жизни – во множественных актах чтения (смыслосозидания), инаковых и дополнительных по отношению к акту письма. Уже в акте письма автор конструирует потенциального читателя (не-себя), до которого важно текст донести: безадресное, аутичное письмо не может быть литературным и не может стать фактом культуры. Опережающее отражение акта (актов) чтения – что, как не предвосхищение (приспособление к) живой жизни текста в культуре? Классика, с этой точки зрения, – это тексты, продемонстрировавшие высокую адаптивность/жизнеспособность в меняющихся контекстах (т.е. способность будить - разнообразными способами - творческое читательское участие).
«Цель» текста - быть прочтенным, активизированным в акте чтения, «чтобы получить необходимые для жизнедеятельности метаболизмы». Метафорически он уподобляем не памятнику, а организму. Эта последняя метафора в ходу со времен романтизма, но в 19 веке «организм» отождествляли с обособленным (от среды) целым, плодом действия изнутри некоей витальной силы. Сегодня текст понимается как живое поле длящегося взаимодействия субъектов. Единожды кем-то созданное/инициированное (никогда не единолично, никогда не на пустом месте) оно остается принципиально открытым – меняется, развивается.
Литературу можно определить как поведение, связанное с производством и восприятием/потреблением текстов, построенных на художественном вымысле. Ее при этом важно представить как поведенческий континуум, а не как собрание дискретных актов письма и кодексов правил письма. Чем обеспечивается континуум? Наличием адресата в виде читательской аудитории, которая внутренне неоднородна, изменчива, с трудом «обобщается» в целое, - но все же именно она несет в себе коллективную память о прошлых опытах чтения и принимает в себя всякого новичка (в том числе и любого будущего писателя!), инициируя в литературную культуру, и консервативную, и открытую обновлению.
Культура как «поток сознания» живет и движется перепрочтениями, которые открыты критике и приглашают к критическому усилию (сличению, обсуждению). В основе такого видения - идея пластичности и несамотождественности культурного текста - его принципиальной предназначенности для активизации другими субъектами в других обстоятельствах с инаковых позиций.
Итак, мы исходим из того, что литературный текст «желает» быть прочитанным, а в идеале – бесконечно читаемым, т.е. представляет собой не «опечатанный» смысл, а возможность смысла. Читатель, со своей стороны, активно ищет и, как правило, находит в тексте возможность виртуального, пробного, экспериментального, игрового самоосуществления – индивидуального, притом что культурно обрамленного и направляемого.
Отсюда необходимость взгляда на текст как на «энергетическую» структуру – поле встречной игры желаний. Потому так важно прояснить, что, собственно, такое – желание, как оно формируется и оформляется, как обеспечивается его динамика и т.д.

В традиции философствования о желании Гегеля-Ницше-Фрейда-Кожева-Батая-Жирара-Делеза (Гегель «Феноменология духа», гл. 4 (1808); Ф. Ницше «Генеалогия морали» (1789), «Толкование сновидений» Фрейда (1900), Хайдеггер «Бытие и время» (1928), лекции о Гегеле Кожева (1933-39), Ж. Ипполит, Батай «Внутренний опыт» (1954), Сартр «Бытие и ничто»(1943), Р. Жирар «Насилие и священное» (1972), Ж. Лакан семинары, Ж. Делез «Анти-Эдип» (1972), М. Фуко «История сексуальности», т.1 (1976)) оно мыслится не иначе, как в контексте диалектики отношения раба-господина – их извечного агона. Вне их немыслима история – в своей завершаемости (где кто-то получает преимущество). Их учет, применение этой модели как инструмента – условие продуктивности разговора о желании.
Это - новое представление о субъекте, который лишен монополии на себя (свое тело, свои мысли) и может проявлять себя, выстраивать свое отношение к миру только через другого. Тема желания – это, собственно, тема Другого. Моя субъективность зависит от чужого желания, мое желание всегда – желание Другого. Тематика Другого – условие, при котором можно мыслить желаемое.
Господин – кем я желал бы быть, себя воображать (?) - полное, завершенное существо (результат победы в прошлой битве), праздное (праздность – коэффициент господства), пользующееся в обилии свободным временем для траты богатства (которое само есть – накопленное свободное время), исключительно потребляющее, получающее удовольствия от жизни и знающее им меру. Ему не требуется самосознание, рефлексия. Он не нуждается и в желаниях, живя через удовольствие.
Раб/слуга («кнехт») (чужой, варвар, проигравший битву, военнопленный – существо, чья смерть отложена) - обуреваем желанием признания (в качестве существа, достойного такового). Он только вещь, обеспечивающая полноту господина. Исполнен рефлексии, которая есть средство упорного расширения сознания. В труде (который направлен на противоборство с вещным миром, его преодоление, отторжение, отбрасывание; для раба трудовое усилие сопряжено с временем его жизни, причем это труд не для себя. Раб опознает себя как желающее существо: за счет смиренного, отложенного желания происходит рост сознания.
Раб в этой метафорике – норма человеческого сознания, только ему – через усмирение желания, подчинение его чему-либо – открыт путь к абсолютному сознанию.

Desire without knowledge is not good, and one who moves too hurriedly misses the way.

Bible: Hebrew, Proverbs 19:2


Описание проекта http://www.philol.msu.ru/~discours/desire.htm