| 2:07p |
поездки в метро
Пишу, пока не успел остыть. Все это было четверть часа назад. Еще когда вскакивал в вагон, увидел ее, стоящую в проходе, хотя тогда еще не видно было ни ее головы, ни чего другого, только светился в окне, залепленном рекламой, белый свитер, каким-то образом ясно что женский. Я забежал в вагон и постарался тотчас попасть к ней поближе, зацепившись за нее – и, думаю, она почувствовала этот исходящий от меня усик. Две станции между нами стоял усатый мужчина в объемной куртке, совершенно ее от меня заслоняющий. Но, конечно, я видел ее – в отражениях стекла и двери, в изгибах, изгибающих людей в метро, сквозь самого этого некстати пришедшегося мужчину – в общем, ее руки, держащейся за поручень, было уже совершенно достаточно, чтобы видеть – держать контакт. Ее руки были прекрасны, тонкие, с коротко стрижеными ногтями, без колец и маникюра. Но что-то неспокойна была ее рука, и затем я увидел, что поверх левой руки легла правая - с рыжеватой полосочкой нитяной перетяжки на запястье, будто ей тяжело было стоять. Что-то происходило. Я высвободил себе угол обзора. Она была неспокойна и будто внутренне разговаривала сама с собой. Невысокого роста, тонко-спортивного сложения, в спортивных джинсах и кроссовках, с перехваченной поверх бедер светлой курточкой –аристократично неброско, подчеркнуто нейтрально, как одеваются в понимающих сословиях и умных обществах. Средне-длинные русые волосы ее были перехвачены сзади резинкой, больше ничего. Приставы, найдите мне ее теперь, как Дубровского, по этим приметам. Но главное, было ее лицо – безо всякого макияжа, полное отсутствие которого подчеркивало его поразительную правильность и красоту. И что-то происходило с этим прекрасным лицом. Она подвисала на поручне, переминалась, что-то беспокоило ее телесно и физически. Села, подумав, или не сразу заметив, на освободившееся место. Неяркая, почти пепельная кожа, абсолютная сдержанность лица – не спокойствие, а полный контроль за собственным беспокойством. Она перебегала взглядом по предметам, следя за траекторией перемещения того внутреннего, что происходило в ней. Иногда глаза ее вдруг раскрывались шире, как будто она встречала что-то поразившее все ее существо, и зрачки ее широко расширялись вслед за распахиванием глаз, так что по мне проходила какая-то волна быстрой реконструкции тех вещей, которые она с такой реакцией могла увидеть, и почти судороги от понимания откровения этих недоступных мне вещей. У нее что-то случилось. Руки ее совершали меж тем бесознательные вращательные движения, будто повторяемые во сне фрагменты приемов из восточных единоборств. Даже легкие синяки под глазами видел я на ее лице. Ей было, думаю, 30 лет, и это было уже полчаса назад. Она встала на «Сухаревской» - я вышел вслед за ней на перрон, хотя надеялся, что она поедет до «Медведково», до Дмитрова, Вологды. И предпринял малодушную попытку заговорить: «Вам не нужна помощь?» Она не сразу поняла, что к ней обратились. «С Вами ничего не произошло?» - повторил я; она без слов покачала головой, глядя сквозь меня - и скользнула на эскалатор, не уворачиваясь, совершенно нейтрально, словно ее отвлек от движения призрак. Увы, моя произошедшая фиксация губила все дело – я совершенно спокойно могу попросить телефончик в метро, но только если душевно согласен на возможный отказ. Хотя это, может, и обреченное заранее дело: как срезать одуванчик взмахом топора? Каков бы ни был цветок, он будет размозжен таким подходом, и возможная любовь, начнись она с шашней, будет обречена жить с вывихом. Главное чувство которое саднило в душе, пока я шел вдоль Сретенки, защищаясь ладонью от солнца, будто от всей этой жестоко непрекращающейся жизни – не жало «упущенного случая», а подсасывание под всей душой, как под ложечкой, как будто дали подпитаться каким-то густым напитком, которого ждал полжизни, и тут же отняли трубопровод, выдрали, как милому Нео вырывали провод из затылка. Пишу это сразу, пока сердце еще сочится этим сладким горьким нектаром, как ядовитое молочко, каким сочится стебелек сорванного одуванчика. |