[Most Recent Entries] [Calendar View] [Friends View]
Saturday, February 3rd, 2007
| Time | Event |
| 8:26a | с В деревенском доме я лежу на одной перине с ним, молодым человеком, и не сплю, меня подташнивает от того, что утром меня должны как-то убить, и он и есть главный, кто это решил. "Не могу уснуть", говорю ему, извиняясь - он машет мне рукой, чтобы я ложился на другую кровать. Я перекладываюсь, и лежу теперь на жестком, глядя на иную оттуда комнату, и думаю, как же спастись, не могут ведь меня убить. Вроде как по делу выхожу наружу, и бегу - заборами, задами, выбегаю на край озера, у меня в руке короткий кухонный нож для чистки картофеля. За мной всюду погоня, я мечусь. Но никто из догоняющих не хватает меня, не вяжет, я тычу в них ножом, и они останавливаются, заговорщически извиняясь. Моя сестра показывает мне руки, все изрезанные ножом, и говорит слова ободрения, я добавляю к ранам еще одну, и мы оба смотрим на эту расходящуюся линию по коже. "Беги, увидимся", говорит она. Я бегу на берег, вижу брошенную лодку, смотрю на воду, на пролив, но думаю, что долго буду бить веслами по воде, что буду беззащитен. Один из преследователей оказывается рядом, я осторожно, пришептывая ему, чтоб молчал, тычу ему в живот, ножик входит туго и с удовольствием как в резину, мы оба смотрим. Я так же, слыша сопротивление резины, вытаскиваю ножик, он зажимает рану рукой, шепча удовлетворенно: "два-три кольца только прорезал", и делая мне знак, что будет теперь молчать, останавливается. Я отбегаю и, делая вид, что срываю ягоду, всовываю ножик под мох, полностью, с ручкой, запечатываю мхом, чтобы никто не нашел, и бегу в заросли ивовых прутьев, раздвигая их руками и головой, что-то приговаривая, поняв вдруг всей душой, что меня поймают, обязательно поймают, и всё. Я бегу поднимающимся склоном леса, потом задами домов, боясь, что кто-то вынырнет мне навстречу, и все на этом закончится. Все против меня, мне приходится преодолевать сопротивление, я ползу почти по-пластунски, не чтобы спрятаться, а чтобы суметь преодолеть эту вязкость. Подбираю гнилой апельсин - здесь на задах много палых фруктов, - ем. Кажется, прошло уже столько времени, годы. Вижу расшатанный пень, хватаю его и тихо раскачиваю дальше, пока не выдираю наружу. За ним тянется корень, я тащу и выдираю и корень. С этим выдраннымс их почвы суком выбредаю из-за угла, и вижу женщину, по виду румынку, или молдаванку, сидящую и что-то стряпающую на улице по хозяйству, в холстинном рабочем платье. И я смотрю на нее, понимая, что она сейчас может закричать и выдать меня, и она смотрит на меня, понимая, что может, и что я тоже могу ножом зарезать ее, - нет, какой нож, - и так мы смотрим. Я шепчу и бормочу ей что-то увещевательное, объяснительное, и она не шевелится, а потом кивает мне, что я могу взять сук с собой, и идти. Я благодарю ее, она делает мне знак, скрывается в избу, и выносит мне бумажку из тетрадки, объясняя знаками, что на бумажке написано как нужно правильно просить и умолять на их языке. Я стою, взвалив этот пень и корень себе на плечи, подавленный их тяжестью. |
| 12:50p | ирвин шоу Позволил себе взять, завалиться и прочитать роман (Ирвин Шоу, Вечер в Византии). Вне зависимости от самой книжки, это удовольствие из самых почти нестерпимых - переворачивать страницы, то диагонально их проглядывать, то останавливаться, вперевшись в одну точку и переходя в застраничные области, то кивать внезапной остроте, явно прибереженной для романа, то внезапной мудрости, тоже из записной книжки, и поэтому более плотной по структуре, которая со временем выветривается из основной породы. Так бывает с книжками - через сто лет мелкие находки становятся выпуклее, а соединительная ткань незаметнее. Романы превращаются в барельефы вроде пергамских алтарей, рассказы в браслеты с малахитовыми глазами и т.п. Про саму книжку надо бы не писать, приберечь для комментов (мне вот неловко писать главное в постинг, а в комментах у себя самого ты вроде как не скован приличиями общества, можешь бродить в трусах и в полотенце), но напишу только, что удивительно, сколько такого исходно-сексуального в этом поведении рассказчика - неужели и вправду так? "Крейг отметил ее небольшие круглые груди, упруго выпиравшие под тканью" - ну, конечно, таких вещей нельзя не отметить, и многих еще, но когда вот так написано, то как-то и коробишься, будто твой взгляд истолковали унизительным образом. Интересно, что когда К. с Гейл, он вспоминает среди прочего безвкусно раскрашенную толстуху, загоравшую на пляже. Если эти флуктуации фиксировать, можно, к слову говоря, спятить от сознания, плюющими на все единства, особенно стиля. Еще: надо издать словарик слов, существующих только в переводах: "смазливая" явно из их числа, как и "поди ж ты", "алчность" и еще тысяча. Апдейт: Еще этот Шоу показался куда ближе Ремарку, чем Х-ю. |
| 6:10p | папа рассказал сейчас Когда был совсем маленький, бросилась собака, большая черная, охотничья, на плечи. Не укусила, но испугался. Старуха выскочила, отогнала, а я говорить ничего не могу - плачу, а звука нет. Старухи кипятку налили из самовара в чашку, я взял, а руки дрожат, и вылил себе на ноги. След до сих пор остался - как будто тянется, чтобы показать этот шрам, гладкая натянувшаяся кожа во всю левую ногу, я его с детства помню. - Потом захарка лечила от немоты, прыскала водой в лицо, отошел понемногу. Очень хотелось коника. Родители позвонили в школу, сказали, что везут. Побежал к морю, вот такой был - показывает на уровне стола, - а не побоялся, ведь пять километров. Прибежал к морю, они на судне должны были приехать, "Интеграл" тогда ходил, а судна нету. Я посидел, посидел, да и заревел. Потом домой вернулся. То ли шторм, то ли что - еще, но родители приехали только через два дня, из Солзы. Привезли конька, я с ним и спал. Он на колесиках. А очень хотелось сесть. А хоть и маленький был, а понимал, что сяду - так могу и раздавить. Поэтому не садился. Так любил коньков, все к конюшне бегал. Усачей ловил в речке, у камня. Помню, однажды вижу, а там щучка плывет, вот такая, и рядышком с ней окунь, с нее ровно, плывет рядышком. Как супружеская пара. Не знаю что делать, как ловить, а они так и ушли вниз. Домой бегу, к отцу, а сам изъясниться не могу: "щучища! окунь!" Он только посмеялся. Что за усачи были? наверно, налимы, с усом таким, или сомы маленькие - повторяет слово, как будто пробуя ударение. - Своего первого выловил - с отцом ходили на Котцово. У отца тихо, а у меня клюет! Я как дерну... А там ершишко такой вот - показывает будто размер огурчика. - От радости чуть не (не помню, как он сказал, не получается повторить) А отец потом леща поймал, большого, и мне дал: домой неси. А мне было лет пять. Я леща к себе прижал, и домой бегу. По сторонам смотрю, а страшновато, до деревни далеко... Прибежал домой, с лещом. - Ну что, сижу, пишу, а сам реву. |
| 10:40p | abalakin  не знаю, что это, и что за Абалакин, но можно долго смотреть АПДЕЙТ: Мой френд, удаливший свой коммент, подсказал, где можно видеть Абалакина: http://www.abalakin.de/site/artwork.a |
| 11:24p | У Юли http://kunstkamera.livejournal.com/15087 прочитал свой текст со странным чувством недоверчивого любопытства. Изменил кое-что, пусть повисит. Написано, вижу сейчас, очень "в пику". Люди на Севере непрестанно готовы шутить. Слово, сказанное нейтрально, слабо - говорит только о том, что человек не в настроении, или ему некогда быть собой. В хорошем же, защищенном расположении духа – помор непременно обволочет свое высказывание в радужную пленочку шутки и самоиронии. Чуть насмешливый взгляд вашего собеседника обозначает только то, что он вас принял и считает теперь равным, поэтому предлагает поучаствовать в состязании индивидуальностей. При этом он с легкостью готов обратить свой прицел насмешливости и против про себя. Кажется, что это урок самостоятельного мнения и открытый всем индикатор душевного здоровья. Это чувство как-то очень близко к чувству самодостоинства, и кажется его оборотной стороной. Некоторые нормы поведения усваиваются здесь очень рано. Парнишка десяти лет - уже сложившийся характер, списанный с отца или старшего брата. Говорит и поступает уже по-взрослому, уже осознает, что живет на виду. В городе мы привыкли иметь дело не с человеками, а с функциями. Здесь же, носителем какой бы функции и должности ты ни был, тебя будут воспринимать целиком, как личность, - просто в данный момент выступающую не от своего лица. Но обращаться к тебе все равно будут сквозь этой личины, - к личности. Здесь нельзя быть просто инспектором ГАИ или почтальоном – здесь ты известный с детства человек, из рода таких-то, носящий прозвище отца, который был на хорошем счету или был человек не без хитрости. Если ты приехал сюда в 1991 году, то и через 15 лет к тебе будут относиться как к чужаку – потому что сколь бы безупречной ни была твоя репутация, у нее всегда не будет хватать одного измерения: заднего родительского фона. В этом смысле ты навсегда останешься для местных темной лошадкой. Такой подход характерен, конечно, для всех замкнутых сообществ – но много ли осталось таких общин в нынешней ротации населения? Существование же «гамбургского счета» поверх любой структуры власти организует общество иначе, чем это делают ГК и УК. В этом же цельном подходе к человеку есть огромный резерв сопротивляемости. Не случайно первое, что делали московские великие князья, присоединяя новгородские земли – «выводили» в центральную Россию зажиточные и авторитетные семьи и роды и населяли освободившуюся пустоту людьми, присланными из других волостей – та же самая практика вспашки общества глубоким плугом, которая стала основой национальной политики СССР. ЗЫ Учуял новую моральную дилемму: обязан ли юзер давать ссылку, когда ссылается на собственные же слова? ) АПДЕЙТ: А вот в этом продолжении обнаружил себя стихийным ребенком-либертарианцем: http://kunstkamera.livejournal.com/15116 |
| << Previous Day |
2007/02/03 [Calendar] |
Next Day >> |