Звери
Однажды друзья родителей укатили в отпуск, оставив нам на попечение толстого ежа. Николай Семёнович (так звали ежа) больше всего на свете любил картофельное пюре. Подойдёт, бывало, Николай Семенович к блюдцу, а там уж ждёт его аппетитная горка. Понюхает Николай Семенович, поразмышляет (хорошие манеры не позволяли ему наброситься на пюре и по хамски, чавкая, его слопать). Потом двинет на горку, проткнёт её насквозь (помню, как чёрная пимпочка смешно шевелилась снаружи); потопчется, подумает – и самым малым назад. Потом снова подумает. В сторонку отодвинется чуток. И новую дырку начнёт сверлить. Он был нетороплив и изящен в еде. Дальнейшая судьба Николая Семёновича мне неизвестна.

При точно таких же обстоятельствах поселилась у нас нутрия. Нутрия славна была тем, что категорически не умела (или не желала) какать «по-сухому». Нутрия, это как бы верблюд наоборот; она могла терпеть неделями, но уж если ей воду налили в ванну – шутки в сторону. Нутрия резвилась в воде с ловкостью олимпийского чемпиона по водным видам спорта. При этом она так же ловко выстреливала из себя аккуратные, тверденькие каканчики, заполняя ими к концу выступлений всю поверхность воды. Мы сажали мокрую нутрию в клетку (в мокром виде нутрия похожа на крысу), открывали пробку в ванне и вовсю старались не упустить в водосток ее коричневатые котяхи. Потом собирали их, заворачивали в газетку и выбрасывали в ведро. Нутрия начинала запасаться новыми котяхами до новой поездки на воды и т.д.

О собаках и кошках рассказывать не буду, поскольку это отдельные истории. Впрочем, про Цезаря два слова сказать надо. Цезарь был моего росту и иногда на прогулке мог, вильнув боком, сбить меня с ног. Цезарь умирал от чумки в возрасте двух лет, и родители решили облегчить его муки. На пороге усыпальницы Цезарь всё понял и начал бегать, шатаясь, вокруг нашей машины. Помню, что выглядело это совсем по-человечьи. Своих эмоций я не помню. Цезарь сохранился в кадрах нашей домашней кинохроники. Он перебегает из кадра в кадр, и иногда с ним перебегаю и я. Да, забыл сказать - Цезарь был красивым немецким догом.

Теперь о тараканах, чтобы потом плавно перейти к Кеше. В безымянной коммунальной квартире на Рижской, почти напротив «Сатирикона», обитало самое большое их племя – тут каждый скажет, «нет, неправда, самое большое количество тараканов жило на...» Верьте мне. Когда изобретут счётчик тараканов, проведут их перепись и составят специальную карту, вы сможете убедиться, что самым жирным пятном на этой карте будет отмечен дом 3/7 по Третьей улице Марьиной Рощи. Требовалась немалая доля спортивного мастерства, чтобы, войдя в комнату, дойти до стола, не наступив при этом на таракана. На столе плесневела вечно немытая посуда (в её мытье я смысла не видел, ибо тараканов от этого не убавлялось. Я обычно пользовался одной вилкой, одной тарелкой и одной чашкой; все остальное, немытое, рассовывалось с интервалами примерно раз в месяц по пакетам, а пакеты – по полкам необъятного шкафа-стенки). Клеёнка, покрывавшая стол, представляла собой стратегическую базу тараканов: они накапливались по углам, залегая на внутренней стороне свисающих концов. Я даже придумал развлечение: несколько раз в неделю, когда тараканов набиралось изрядное количество, я вытряхивал их из-под клеёнки на пол, и следом начинал прыгать по их спинам, и мало кому удавалось уйти живым!

Я весь был как взбесившийся слон.

Но не только тараканы жили на Рижской. Однажды в час, когда я мирно возлежал на полатях в дымке многочисленных грёз, нечто острое проклюнуло моё бедро до самых потаённых чакр! Мне удалось схватить за ногу укусившего меня комара. Но это был не комар, враг людей и коров, и даже не клоп, враг солдата – это был чёрный домашний муравей, враг меня! Доселе я не подозревал в них такого коварства, и совершенно напрасно.


Муравьи конкурировали с тараканами, попеременно вытесняя друг друга из комнаты. Я поначалу симпатизировал муравьям, уважая их социальную иерархию, строгие научные знания и подтянутый вид, что выгодно отличало их от растрёпанных, вечно беременных тараканов с выпученными усами и мыслями о дольнем. Но после описанного инцидента я объявил муравьям тотальную войну. Я безжалостно уничтожал их торговые караваны. Убивал их лидеров на международных встречах глав правительств. Выслеживал на тайных тропах и расправлялся с духовными вождями. В общем, к концу означенного мною срока ни одного муравья не осталось в моих владениях. Одни были ликвидированы, другие бежали. Я остался наедине с тараканами, которые, перейдя на мирный образ жизни, начали неистово размножаться. Они требовали еду, еду и еду. Один раз, ночью, я осознал движение на своем лице: это был голодный таракан. Привлеченный остатками пищи на моих зубах (зубы я чистил редко, подвергая себя ежедневной опасности заразиться кариесом), он бодрым шагом направлялся ко мне в рот. Я, перевернувшись внутри себя от омерзения, сплюнул его на пол.

В ту ночь меня мучили кошмары, и поутру, проснувшись, я поклялся отомстить. Муравьев уже не было, с химией я не хотел связываться по эстетическим соображениям и из-за риска усугубить аллергию, шлепать же их тапочком означало растянуть уничтожение бандитов на неопределённый срок. Оставалось одно – использовать крылатого Кешу как авиаразведчика и истребителя. Я без промедления приступил к тренировкам, но, увы, после нескольких тщетных попыток вызвать у Кеши интерес к войне был вынужден констатировать полную её неспособность к ведению боевых операций. Я был очень раздосадован, но не мог ничего поделать – клятву пришлось отозвать, и на том оставить тараканов в покое.

Кешу на птичьем рынке нам отрекомендовали как самца. Когда Кеша подросла, и по вторичным признакам стало ясно, что она не тот, за кого себя выдавала, менять имя было уже поздно.

Вскоре после того, как я обосновался в коммуналке на Рижской, я решил переселить Кешу к себе. О ту пору Кеша превратилась из нелепой птички, начинавшей метаться по клетке, стоило мне только поднести руку к прутьям решетки – в роскошную синьору, обладавшую низким контральто и взором томным. Когда я приходил домой, Кеша бросалась мне на плечо и начинала туда-сюда скакать. При этом птичка пела, орала, свистела, шипела и цокала как какой-нибудь жук-бокс. Я начинал машинально гладить её пальцем вдоль по спине до основания хвоста, где у нее пряталась маленькая попугайская писька, она приседала, разводила крылья, запрокидывала голову, закатывала глазки... Мне кажется, я вполне её удовлетворял. Как-то при очередной уборке клетки я обнаружил на дне небольшой овальный предмет, который с удивлением идентифицировал как яйцо. Через неделю Кеша снесла второе. Я принялся звонить знакомым, пытаясь разыскать сведущего в орнитологии. Вскоре я уже знал, что с птицами такое часто случается, и примером тому были бройлерные куры. Не знаю, почему я сам до этого не додумался. Я успокоился, проверил яйца на просвет (зародышей, как и следовало ожидать, не оказалось) и спрятал их в шкафу.

Надо сказать, что Кеше была предоставлена полная свобода передвижений, и дверь в клетке никогда не закрывалась. Кеша облюбовала себе несколько мест, в которых и проводила почти всё время. Поэкспериментировав с окном, я понял, что мой попугай совершенно одомашнел и дикая природа его не влечёт. Кеша ходила по подоконнику, косилась за окно, иногда начинала громко орать. Даже в коридор её было не выманить.

Так мы и жили где-то года три. А однажды я вернулся утром домой с Димой Ухиным и барабанщиком Витей после очередных ночных возлияний у кого-то в гостях. С собой мы имели пузырек «витамина К». Я до этого не пробовал витамина, и в тот раз мне не удалось его толком почувствовать – алкоголь оскотинил. Я немного полежал на диванчике да и пошёл в туалет блевать. Когда я вернулся, Виктор плясал точно оживший солдат Урфина Джуса, а Дима вытягивал у него из головы невидимые нити, пытаясь (я вдруг это понял) свить гнездо из Витиных мыслей и поселиться там. Я занялся настройкой зрения; мне хотелось запихнуть комнату в привычные евклидовы контуры и на этом покончить с трипом.

Наконец гости мои засобирались. Все это время клетка с Кешей была предусмотрительно накрыта ночным одеялом, дабы птичка не докучала нам своими возгласами. Я снял одеяло, открыл дверцу. Вид у Кеши был какой-то потусторонний.

Сославшись на недомогание, я остался дома. Дима с Витей поехали на Воробьевы горы, чтобы за рекой, в тени деревьев, уничтожить оставшийся пузырек. Когда я вернулся из туалета в комнату, то не сразу заметил, что Кеши в комнате нет. Я тщательно исследовал все места, где она могла быть, но ни на шкафу, ни под кроватью, ни в коридоре её не обнаружил. Из этого я заключил, что Кеша улетела.

Прошел год. В тот день мы гуляли с Ухиным и моей тогдашней подругой Наташей К. в парке «Юбилейный» возле моего дома. Пейзаж был весьма лиричен: сентябрь шуршал листьями под ногами, солнце будто приколотили к небу, и в воздухе носились паутинки. И вдруг среди воробьёв, ощипывавших траву на полянке, я заметил яркое пятно – оно шевелилось в центре серо-коричневой стаи, попрыгивало вместе с ними… Я стоял и смотрел, как воробьи перепархивают с места на место, и Кеша среди них, в самом центре – она передвигалась не так проворно, не обладала хорошей реакцией, но всё же была жива, щипала травку и, кажется, чувствовала себя совсем не плохо. В повадках она мало чем отличалась от воробья. Я стоял болваном и думал, что надо ведь позвать её, усадить на ладонь, отнести домой. «Как зовут?» – помню, спросил Ухин. «Кеша», – тупо отвечал я. Ухин стал звать попугая.

Кеша не слышала нас. Мы потихоньку двигались, стая расступалась, перепархивая все дальше и дальше, и Кеша, всякий раз на секунду опаздывавшая поднять голову, – за ними вслед. Наконец птички расселись на ближайших деревьях, и Кешу не стало видно за листьями. Мы пошли дворами к Новослободской. Больше я Кешу не видел. А ещё через год я переехал на Каховку.

Вот, собственно, и всё о зверях.