Медвежий угол
1010 — легко запомнить дату основания Ярославля, а еще проще укладывается в памяти миф о его основании: якобы князь Ярослав Мудрый повстречал тут — у слияния Волги и Которосли — медведя. Князь отдал имя свое новому городу, а косолапый — душу, ведь именно медведь, невинно убиенный, сделался символом и навеки застыл на щите герба Ярославлева, а уроженцев сего былинного края — могучих и, как правило, доброжелательных — порой уподобляют лесным богатырям.

От Москвы до Ярославля четыре часа на поезде. Под стук колес хочется спросить: папаша, кто строил эту железную дорогу? Мы не знаем, кто строил эту железную дорогу, зато доподлинно известно, кто включал в график эти поезда. Фольклор хранит такую, скажем, байку не столь забытых дней. Прогуливаются близ Кремля Л. И. Брежнев и первый секретарь Ярославского обкома КПСС Ф. И. Лощенков, а все прохожие: «Здравствуйте, Федор Иванович, здравствуйте...» Леонид Ильич возмутился: «Почему это тебя приветствуют, а меня никто не замечает?»—«Так это ж наши — ярославские».—«А что ж они тут делают все?»—«Да за колбасой приехали». Задумался Ильич. «Нет, это не дело! Ты уж там прими меры».—«Так я уж и принял их. Мы дополнительный поезд пустили — двадцать один вагон».
Тверяки, вятичи, вологодцы и многие другие могут и обидеться. Ведь это про их «первых» такое же рассказывали. Что ж, все верно. Незаживающая рана России: каждый наместник из кожи вон лез, чтоб выслужиться перед ЦК, а ну повезет, и его «выдернут», приобщат к стае, а то и (страшно вымолвить!) к самому ареопагу, лику бессмертных... Ярославлю не везло особенно: редкая «чайка» недолетала до сердцевины его. Особенно полюбился древний город нефтехимикам, машиностроителям, ведь так удобно иметь предприятия почти под боком, чего не отмахать каких-то три часа по шоссе. Громоздились, расширялись заводы шинные, дизельные, лакокрасочные, и, хотя за элементарной провизией люди катали в Москву, волжане обзавелись даже собственными лимитчиками: именно на «Автодизеле» можно было видеть увидел первых в СССР вьетнамских рабочих — тогда посланцы дедушки Хо еще не поднаторели в сейсмическом опустошении прилавков в краю Старшего Брата.



Потом тут появился один из самых дивных ярославских храмов — церковь Иоанна Предтечи, над алтарем которой высятся пятнадцать глав. То было время наивысшего расцвета ярославской школы зодчества и живописи. Здесь резные позолоченные иконостасы в стиле барокко, рос¬писи отличаются яркостью красок. На мраморной доске имена мастеров — Дмитрия Григорьева и Федора Игнатьева. Под их началом трудились средневековые художники. Реставраторы вернули первозданную красоту ансамблю, выпрямили колокольню, которая отклонилась на два метра и по сути дела падала. Что верно — то верно: глядя на храм сегодня, не ощущаешь, что ты находишься в Пизе. Даст Бог — и спасется чудесный храм, потому что верно в Писании сказано: «Если Господь не охранит города, напрасно бодрствует страж».
Суть образа Предтечи, Иоанна Крестителя: крещение в реке Иордан. Симвопично, что и этот храм воздвигнут на берегу величавой реки. Если взирать на него с другого берега Которосли — впечатление, что он плывет или взлетает; зодчие умели находить такое место для святилища, чтоб оно не занимало наивысшую точку — и в этом свой, мистический эффект.

В свое время возле храма начал пыхтеть лакокрасочный завод. Тогда лишь первые страницы «Развития капитализма в России» испещрились ленинским бисером. Потом Емельян Ярославский издал «Библию для верующих и неверующих», грех было и заикаться, что негоже поганить храмы... Этот Ярославский был бывший Губельман, и хотя в самом Ярославле он и был-то всего пару месяцев, творцы ревмифов навсегда припаяли псевдоним рьяного безбожника к ни в чем не повинному волжскому городку: он-де тут и подполье организовывал, и с кем-то боролся, и к чему-то призывал. В связи со всеми этими переименованиями вспоминаю случай, рассказанный мне одним ветераном. В Одессе 1920-х годов поиезжий говорит извозчику: «На бульвар Фельдмана!» — «Таки, простите, не скажете ль случайно, как он назывался раньше?» — «Как, как... Николаевским». Извозчик пожал плечами: «Никогда не думал, что у Николая фамилия — Фельдман».
А места тут овеяны древними поверьями. На правом берегу Которосли — Толчковская слобода, близ нее собирались в 1612-м ополченцы Минина и Пожарского.
В самом центре храм иконы Феодоровской Божией Матери. Здесь тишина — совсем патриархальный Ярославль. Трамвайная линия, ссыпаются старушонки из вагонов. Церковь прекрасна — легка, воздушна, и хотя снаружи она кажется небольшой — интерьеры ее впечатляют. Ее возвратили епархии к тысячелетию крещения Руси, но кажется, и не было вовсе десятилетий наложенной Ярославским епитимьи — молитвенный дух здесь уже устоявшийся, хватающий за душу.

Десять веков Ярославля — это и десятки ценнейших культовых зданий, многие из которых чудесным образом сохранились здесь, тем более в области. Тут рядышком оказываются святыни, поруганные и возвращенные людям. Век воинствующего безбожия выгреб такой провал в душах, что эта лакуна нуждается в заполнении. Воистину свободен не тот, кто может себе все дозволить, а лишь тот, кто ни от кого — постороннего! — независим. И всем нам надо молиться за то, чтоб осуществилось блоковское предвидение: «Так явственно из глубины ве-ков, пытливый ум готовит к возрождению забытый гул погибших городов и бытия возвратное движение».

Сотни тысяч ярославцев согнаны на окраины, оставив туристам любоваться первозданной красотой Волжской набережной, добротным губернским классицизмом главных улиц, Знаменской башней, ротондой и Спасским монастырем. «Дни пасмурны в музейных городах, как в исполинских полутемных залах, молчит гранит на серых площадях. Зато отчаянно живут вокзалы, выбрасывая жирную толпу, полки самоуверенных туристов, не знающих обычаев табу, ни цен на памятники исторические». Поэт (а то была цитата из Олжаса Сулейменова) точнее политиков передал боль за наше общее достояние — память о былом. Стройначальнички любят оперировать аргументами остаточной стоимости: для них любой памятник в рублях и копейках низводится до нищенской лепты за вывоз истлевшего кирпича. Легче срыть древний дом и на пустыре построить новый – беда многих наших городов.

Есть, к счастью, и нетронутые тленом уголки — особенно набережная Волги, неповторимая, поэтически волнующая, потом, скажем, площадь Волкова. Театр. Кто не знает, что тут был заведен первый русский театр? Нынешнее здание построено в начале века, неподалеку уже в наши дни воз-двигнута статуя Волкова, почему-то напоминающая тореадора. Вообще-то жизнь этого загадочного самородка еще ждет своего вдохновенного биографа. Старший из пяти братьев, Федор Волков, в юношестве становится наследником оставшихся после кончины отчима горных заводов, правда, положение было усугублено затяжной тяжбой со сводной се-строй Матреной, которая на эти заводы претендовала и в итоге получила их. Словом, братья Волковы из заводчиков превратились в купцов, но старший и» них давно уже старался заботиться вовсе не о том, как потуже набить карман. Ему было двадцать лет. когда Елизавета Петровна издала указ об учреждении российского театра. И всю оставшуюся жизнь, а он и прожил-то всего тридцать четыре года, умер в 1763-м, Федор Вол¬ков провел в совершенствовании им же и созданного театра, где сам был и актером, и режиссером, директором, машинистом, капельмейстером и проч. Екатерина пожаловала Волкова дворянством и населенным имением в семьсот душ, он и тогда не оставил сцены. Примечательно, что Волков, как пишет знаменитый ярославский летописец и поэт Леонид Трефолев, так и не был женат, даже никогда ни в кого не влюблялся, сцена была его единственной возлюбленной.

Рынок, он и в Ярославле — базар. Теперь отсюда никуда ни и чем, пожалуй, ездить не надо — все точно так же, как в Питере или Москве. Перекупщики, мафиози, гвалт. И как встарь — иноземные гости, все время слышишь заморскую речь: дети гор ведут себя тут как хозяева. По вечерам кучкуются на Подбелке у собственных тачек с наемными нимфетками, а днем можно тоже представить, что ты где-нибудь в Мцхете или Махачкале: гортанный говор, маслянистый таинственный взгляд. У шашлычных жаровен неровен час — и драка. Конечно, есть повод и повозмущаться несносной наглостью «гостей», однако не они одни причина разбойного шквала, как бы вмиг обрушившегося на нас. Вытряхнули душонку из улиц — и упорхнула она, уступив злодейству. И теперь приходится опасаться даже тихонь, улицы пустеют рано, страшно на них.

И сегодня у присутственных мест, напротив церкви Ильи Пророка суетится мелкая приказная челядь — все мамзели, как козочки, цокают по асфальту стальными шпильками. На этой площади, где раньше был обком, ничего почти не изменилось, и такие же люди, что были тут двадцать лет назад, гарцуют перед подъездами со сменившимися вывесками. Эта публика все также схоранивается в номенклатурных затишках, творя пир во еды, когда в убогих харчевнях для населения довольствуются смрадными чебуреками, когда...
«...когда между просвещением и народом стояла непробиваемая стена служилой сволочи, желавшей лишь одного: казнокрадствовать и бездельничать» — сказал бы и сегодня Ходасевич, и это было бы применимо и к Астрахани, и к Архангельску, и к Ижевску... Аполитичный сказочный Ярославль одухотворяли боговдохновенные художники, безымянные, как и тот гениальный скальд, подбросивший нам – через века – поэтический мираж — найденное именно в Ярославле «Слово о полку Игореве». Ярославль долго оставался скромным, медвежьим углом, он и основан-то ведь был как город-вассал – для защиты Ростова Великого, превратившегося теперь в заштатный райцентр. «Он не был Цезарем. Была у только эта любовь. Но в ней заключалось все — власть, корона, бессмертие. И вот рухнуло, отнята честь, сорваны погоны...». Города – словно люди, и слова Георгия Иванова подходят Ярославлю, который никогда не царил, но всегда был центром духовного притяжения – в созвездии прекрасных городов — и Углич тут, и терявший имя свое Рыбинск, и Молога, этот горестный Китеж, утопленный гоэрлистами, и помнящий Иоанновы смертоносные легионы Александров, опричная вотчина... Потом пришли чумазые временщики, нагородили впопыхах коптящих цехов-сараев. Так и сосуществуют здесь в парадоксальном сочетании уродство и первозданная чистота.

«Смена верхов — радость для дураков», – гласит народная мудрость. В провинции жизнь иная, витии тут меньше шумят. Полистать местные хроники вполне достаточно, чтоб убедиться, что схожие проблемы были и век, и два назад, и были те же блуд, винопийство, истязания людей, поэтому стоит ли огорчаться очередной потасовке у пивной, пусть это и на центральной улице, лучше уж умилиться единственному в своем роде дворовому памятнику Пушкину, который любовно и бережно оберегают жители, всплескам молодежного неформального движения, когда юнцы и девицы, наивные, вваливаются к репортеру в гостиницу посоветоваться, могут ли они выдвинуть депутата из своей среды. Им еще не хватает опыта убедиться, что баловаться играми взрослых людей бесперспективно, потому что власть не просто развращает, она учит еще приспосабливаться.
Прекрасен златоглавый Ярославль, и хорошо, что он недоизуродован окончательно.

Бруно Вестев.