Поступление на Отделение структурной и прикладной лингвистики (ОСИПЛ). Как я не познакомилась с Рыжим, но встретилась с Лейлой.

        В 1965 году конкурс на отделение структурной лингвистики был, кажется, 24 человека на место (это был пик моды на структурную лингвистику, хотя у каждого из нас были свои основания туда поступать).

Лейла. Я, например, шла туда, во-первых, потому что мне очень понравилась баскская задача Зализняка, и я решила, что это отделение, где мы будем пять лет решать такие задачки. (Кстати, курсу Нади Пановой – они немного нас младше – больше повезло: Зализняк у них все пять лет читал. Но ты смотри, какой общий прогресс – у нее на последнем экзамене был морфологический разбор слова «лисий», и это был трудный вопрос, а теперь это спрашивают на вступительных!). А во-вторых, потому что я не могла писать сочинения, и вообще язык плюс математика минус идеология – это был идеальный вариант. Но поступила я дуриком. 

        Наш курс, как мы потом узнали, набирал сам Владимир Андреевич Успенский специально для экспериментов по разработке программ по математике для лингвистов. Он-то и курировал наш курс до самого своего ухода с отделения. Поэтому у нас математику, к нашему счастью, вел он сам, что «делало для нас большую разницу», да еще какую большую! Юрий же Александрович Шиханович сидел на всех занятиях и все записывал.

Лейла. Подожди, он все-таки что-то ведь вел! Как-то они совместно вели. Откуда все эти «гусиным шагом»? И что он не пускал опаздывавших, помнишь кафе у Телеграфа? Это ведь были его лекции!

Т.К. Да, я тоже помню, как мы с Лейлой бежим наперегонки с Ю.А. от автобусной остановки через Манежную к психодрому, и он, опередив нас буквально на несколько шагов, вбегает в аудиторию и запирает дверь перед нашим носом. И потом требует от нас письменного разрешения от деканата на посещение лекций. Мы тогда просто перестали ходить, а недели через две он, встретив нас сразу после лекции в «стекляшке» около телеграфа, спросил, отчего не ходим. Мы, скромно потупившись, объяснили, что у нас нет письменного разрешения от деканата. И он (это был для него совершенно необычный поступок!), махнув рукой, сказал: «Девочки, что же мы все время ссоримся, приходите»

Поэтому же, в отличие от обычного, у нас было две вступительные математики – письменная и устная, и они были профилирующими. Грустным для студентов-лингвистов результатом этих экспериментов была его ссора с заведующим ОСИПЛ-а Звегинцевым и его уход с отделения.

На первом экзамене – письменной математике – никого из будущих сокурсников я просто не видела. Экзамен длился 4 часа, но я впопыхах, к такому долгому экзамену совершенно психологически не приспособленная, примерно через час обнаружила, что закончила, и страшно испугалась: все  сидели и сосредоточенно что-то писали на черновиках. Я панически засомневалась в своей дееспособности, еще несколько раз перечитала свои бумажки и, не зная, что делать, сдала работу. Комиссия сначала решила, что я ухожу с экзамена, потом – записали время, и я выскочила из аудитории. Было угнетающе тихо и пусто и не по себе. Первый вступительный экзамен шел во многих аудиториях в здании экономического факультета, торжественного, просторного, с широкими  мраморными лестницами и колоннами, где в подвале ютилась кафедра и лаборатория ОСИПЛ-а. Мне  было очень не по себе. На лестнице в наш подвал встретила Алика Журинского*, которого тогда знала только в лицо, как и он меня, и он, выяснив, что я уже освободилась и у меня есть время, тут же включил меня в «группу поддержки», посадив прямо под главной мраморной лестницей решать какой-то вариант по математике для кого-то, поступавшего на экономфак.  Не знаю, как уж он решения в аудиторию переправлял, но я задачки решила и, успокоенная, с чувством выполненного долга, отправилась домой.

 Через несколько дней – устная математика, уже в старом здании филфака, с узкими, темными, кривыми коридорчиками, маленькими комнатками. Нашла дверь своей аудитории. Толкучка, очередь. Заняла очередь. По темному коридору, битком набитому сдающими, с несколькими толстыми книжками под мышкой расхаживал рыжий мальчик в очках. Иногда он останавливался и, прислоняясь к стене, открывал какую-нибудь из них, что-то проверяя. Он был важен и снисходителен. Что-то кому-то, кажется, говорил солидным басом. Подошла моя очередь. Я вошла. Мы остались незнакомы.

После этого я заболела ангиной, на сочинение и английский ходила с высокой температурой. Помню только, как на английском, пересказывая Ахмановой эпизод из Джойса с  каким-то экзотическим описанием тропического вечера, не знала, что за насекомые тучей вьются в воздухе. Я предположила, что это комары, и не угадала. Только гораздо позже, в лингвистической экспедиции на Печоре я увидела летом в жару тучи насекомых (это была мошка' ),  про которые местные говорили, что на них «плат можно положить и не упадет». А тяжелая и тогда нестрашная Ахманова, заинтересовавшись, откуда у меня хорошее английское произношение, поинтересовалась и тем, была ли я когда-либо на Юге, и почему-то ужасно развеселилась, узнав, что никогда. Что это была Ахманова – гроза студентов-англицистов, я тогда не знала.

Лейла. И Надежду Яковлевну мы тогда еще не читали. И еще не знали, что она-таки (Ахманова – Т.К.) съест наше отделение.**

Короче, я поступила.

Утром первого сентября в троллейбусе, который тогда шел от нашего дома через Большой Каменный мост вдоль Александровского сада (а не по Моховой, как теперь) и останавливался на Манежной, по дороге на торжественное собрание первокурсников, столкнулись я и знакомая мне с моих совсем детских лет девочка: мы жили в одном доме, и до школы нас водили в одну «прогулочную группу с французским языком».

С тех пор мы, хоть и жили в одном доме, узнавали друг друга, но не пересекались. Мы изумились друг другу в этом троллейбусе и в это раннее время. Оказалось, что едем в одно и то же место.

Лейла. На остановке троллейбуса у большого сквера***. Очень хорошо помню. И как мы могли не встретиться уже на остановке?

Т.К. Нет, это было уже в троллейбусе. Именно и удивительно, что мы на остановке друг друга не заметили, наверное, обе ничего вокруг себя не замечали.

Нам с ходу стало легко друг с другом: мы были застенчивые девочки, вечно освобожденные от физкультуры, жившие дома с большой библиотекой, глотавшие в детстве почти одни и те же книги. Мы росли изолированно от проблем окружающей жизни, обе были младшими в семьях, у обеих были старшие братья примерно одного возраста, наши еврейские мамы были в чем-то очень важном похожи и близки. 

Первое, с чего я и Лешка – Лейла Лахути – начали жизнь на филфаке и что отчасти отмежевало нас с ней от нашего курса – мы, не сговариваясь, не поехали «на картошку», где все перезнакомились и многие подружились. Я отработала картошку в лаборатории ОСИПЛа, а Лейла – в  библиотеке иностранной литературы.

Кажется, именно в колхозе подружились два Володи – Сайтанов и Юрьев. По рассказам знаю, что Володе Юрьеву на спину упало какое-то стекло, разрез был глубоким, он должен был лежать, и его носили вечером к костру на одеяле. Он учился на филфаке – не на ОСИПЛ-е – но благодаря этой истории его все хорошо знали.

Гораздо позже Рыжий стал крестным дочки Юрьева. И как-то – еще гораздо позже – Лейла встретила случайно Володю Юрьева, поведавшего ей, что у одной из его дочек крестный – раввин.

Второе  существенное – я решила, что первым языком надо взять не английский, и перевелась в начинающую немецкую группу, где мы и оказались с Лейлой вместе.

Наша встреча продолжается доныне, она предопределила многое в течении наших жизней, что тогда предположить было невозможно.

Наш курс ОСИПЛа и филфак.

Занятия шли на филфаке или – реже – в подвале при кафедре. Общие с филфаком были только лекции по истории КПСС. Специфика нашего курса определялась уже упомянутой спецификой отбора при поступлении. Нас было 24 человека, и мы держались особняком от остальных студентов филфака. Наш набор был первым после «Первой традиционной[1]  олимпиады по лингвистике и математике». В результате на нашем курсе оказались Володя Терентьев[2] – первый призер олимпиады, страстный лингвист, мучившийся с математикой, постоянно и трогательно восторгавшийся узнаваемыми им языковыми фактами, и «хитрая» при решении задач и удивительно честная в человеческих отношениях Оля Столбова, занявшая на олимпиаде второе место. Было несколько выпускников математических школ, пролетевших на вступительных на мехмат.

Курс делился на две группы по основному языку – английскому и немецкому, по нему же мы занимались отдельно военным переводом при разных кафедрах военного перевода, при этом девочки – отдельно от мальчиков. В первом семестре был курс общей военной подготовки: нас учили пользоваться противогазом, разбирать и собирать автомат Калашникова, стрелять в «грудные фигуры» и т.д.  Стрелять в эти самые фигуры (стоящие на палках серые тряпичные торсы без голов, которые были так же хороши, как и их безыскусные названия) нас, девочек, даже возили за город в какой-то военный городок. Там в чистом поле мы стреляли, лежа на земле в канавах-окопах (был уже дождливый октябрь), что чрезвычайно развлекало служивших там солдатиков – наших ровесников.

Володя Сайтанов был в английской группе, мы с Лейлой с ними практически не пересекались: в первом семестре на общие лекции и семинары по истории КПСС мы ходить не стали, еще не зная, к чему это приводит. Все вместе виделись только на математике и лекциях по собственно лингвистике и старославянскому.

После картошки курс распался на группы. Рыжий и еще несколько человек продолжали начатую, кажется, на картошке игру в высший свет – несколько пар, именовавшихся граф – графинюшка, князь – княгинюшка и т.д. Рыжий был, если не ошибаюсь, граф. Отдельно держались жившие в общежитии, они жили и, естественно, и общались с филфаковцами.

Занятия Успенского отличались от математики у других курсов. Не говоря уже о том, что у нас были вкраплены в курс математические предметы, ни до ни после на ОСИПЛе не изучавшиеся.

Лейла. Ага, помнишь, мы решили задачу по высшей алгебре на ресторанной салфетке? А еще мы порознь решили какую-то задачу, одни из всего курса, Ших. удивился, что не вместе, и с недоверием сказал что-то вроде, вот, по Лысенко… живут в одном доме… И это было именно его занятие.

 В.А. был учеником Колмогорова[3], унаследовавшим от Колмогорова широту интересов, в частности, интерес к филологии, и к тому же – и братом Бориса Андреевича Успенского. Именно он придумал для Лотмановских Летних школ термин «вторичные моделирующие системы», позволивший избежать в их названии употребления слова «семиотика», которое вызывало неприятие со стороны официальной идеологии.

На первом занятии мы голосованием решали, какое из предложенных пониманий некоего математического утверждения, написанного на доске, верно. Курс разделился на два лагеря, страсти накалялись, Успенский бегал по аудитории и наслаждался. «Демократический» спор привел к выводу о его бессмысленности, постепенно прояснилось, что понимание определяется только аксиоматикой, в том случае – попросту тем, как определен один из значков, использованных в записи. Это был первый шаг дальнейших наших занятий не только математикой. Второе, что постулировал В.А. и что мы испытывали на собственном опыте на зачетах и экзаменах по математике, это что «доказательство – это рассуждение, которое убеждает».

В.А. – изобретательный и непосредственный человек. Однажды он доказывал какую-то теорему, требующую большой писанины. В аудитории было две доски, висевшие рядом и довольно высоко. В.А. поставил вдоль этих досок стулья и начал писать доказательство на самом верху досок по всей длине обеих, перебираясь вдоль них по стульям и изредка спотыкаясь.

Лейла. Ох, он влез на стул, все вокруг себя исписал и закрутил головой в театральной растерянности. Ших. принес ему стул, он там тоже все исписал, Ших. принес следующий (невозмутимо, но с некоторым осуждением такой хаотичности), и так вдоль всей доски, после чего Вл.А. стал по этим стульям расхаживать. Оба, кажется, были страшно довольны.

В какой-то момент он ошибся в выкладках, начал искать ошибку, бегая по стульям, но прозвенел звонок и В.А., явно обрадовавшись избавлению, обещал принести напечатанный текст доказательства на следующем занятии.

Филфак 1965-66 гг.

Незадолго до нашего появления на филфаке прошел процесс Синявского-Даниэля[4]. На этом процессе свидетелем защиты выступал преподаватель филфака Виктор Дмитриевич Дувакин, у которого учился Синявский. Дувакин вел спецсеминар по Маяковскому. На процессе он сказал про Синявского (за текстуальную точность не ручаюсь) что-то вроде того, что, мол, вот, учился  у него студент, был этакий «гадкий утенок», а «превратился в прекрасного лебедя». И Дувакина как идеологического врага лишили права учить студентов «на идеологическом фронте», каковым претендовал быть в то время филфак[5].

И вот в какой-то день то ли мне, то ли нам с Лейлой кто-то на кафедре сказал, что сейчас будет собрание студентов Дувакина, к ним идет Соколов, тогдашний декан факультета. Мы помчались на филфак.

Студенты Дувакина написали письмо в его защиту, Соколов же уговаривал их это письмо никуда не отправлять, так как оно может только ухудшить положение, так как подтвердит факт разлагающего идеологического влияния Дувакина на его учеников. Убеждения Соколова было запугивающими. Он рисовал страшную картину исключения подписавших письмо студентов из МГУ, возможные репрессии и т.д. В результате бедные студенты согласились письмо не отправлять, и благородный декан на глазах у всех тут же разорвал его на мелкие кусочки.

Лейла. Ужасно было наблюдать, как он с ними одной левой разделался и как в конце они уже лепетали что-то вроде: «Да мы собственно… мы просто… мы вот у него курсовые писали… у кого же теперь нам дописывать?...»

Это было одно из первых наших с Лейлой впечатлений от филфака (не от ОСИПЛ-а).

Лейла. Да, это была жуть.

А не помнишь, Наташка Соколовская рассказывала, как она ходила на комсомольское собрание, это было в первом семестре? У какой-то девочки внезапно умерла мама, и девочка не отследила, что какие-то ее комсомольские документы не переправлены в Москву. Она платила взносы, а документов не было. Получилось, что она не платила взносы, и вот ее отчисляли. Студенты начали ее защищать, но тут встала какая-то студентка и сказала: «Но позвольте, я не понимаю, в чем вопрос? В уставе написано ясно, что тот, кто не платил взносы больше двух месяцев, должен быть исключен. О чем мы говорим?» И ее постановили отчислить, что означало отчисление из МГУ. Но вроде бы она потом кое-как восстановилась.

А как нас Галина Михайловна «вербовала», помнишь?

Т.К.: Да. Подошла к нам в темном коридоре и стала говорить, что нас, де, все на курсе любят, что как было бы хорошо, если бы мы ей помогали в воспитательной работе, рассказывали, какие у кого проблемы возникают, что вообще на курсе происходит…

Лейла. Она, кстати, на 4-м курсе еще ко мне подъезжала, когда посылали в ГДР на стажировку, я рассказывала? «Вы, Лейла, моя самая любимая ученица, самая талантливая, самая умная… Вот таким и ездить на стажировку. Вы у нас в списке запасных – первая. И от вас зависит, чтобы вас перевели из списка запасных в список участников!» Интересно, что у меня, слава Б-гу, стерлось из памяти, кто же все ж таки поехал. J

Вскоре же после этого на каком-то капустнике МГУ Серафима Никитина[6], в то время аспирантка–фольклористка, выйдя на сцену, сказала, что сейчас споет песню (обладательница мощного голоса и прекрасный имитатор, она пела старинные народные песни, в частности, владела техникой «горлового пения») «про гадкого утенка****, который превратился в белого лебедя». Ее незамедлительно выгнали из аспирантуры, не помню уж, под каким предлогом.