Не раз, не три всходило солнце
над морем грозным и пустым.
Не раз, не три скрипели вёсла
в туманной утренней дали, -
я с пальцев отдирал коросту
и, словно змеев, запускал дымы.

Мне нравится томленье неба,
его далёкий чистый звон
на грани слышимости. Феба
своих коров отправила в дозор.

Тутовник манит гусениц заветных - шелкопрядов,
под древом - лисьи норы и ходы.
Циклоп ползёт, покачивая задом,
чтобы в волны бухнуться как камень со скалы.

Он плещется и больно бьёт ладонью,
довольный, потирает свой живот.
Касатки ждут его, хотя он их не помнит,
Касатки ждут - и так проходит год.

Я притворялся неуклюжей птицей
и каркал вороном, чтобы со следа сбить
своих врагов. Как долго мне томиться
на этом острове? Неужто рока нить
прервалась над моею головою,
оставив только ветер и печаль?
Я вытираю свою кровь травою
и пью из блюдца - 10 к., Эмаль -
зелёный чай.

Мне нравится бесчинство бурь осенних,
порывистый и неуёмный нрав,
так что дрожанье чашечек коленных
я чувствую в пещере, чуть привстав
на локте.
в темноте
вспоминаю, что хочу показать тебе море
синим как сливы,
как ночь позади,
таким, словно не осталось никого кроме
него, кроме неба и глади воды.

Я гнал овец - касаткам на поживу.
Мешалась пена с кровью. Киноварь
на плечи, на лодыжки, на живот
ложилась. На юге снова гарь.

Мне нравится стремленье винограда
пробраться в размягчённый желтый свет
вверх по скале, - навстречу камнепаду
и звездопаду выпростать побег.

Циклоп, лишившийся своей отары,
неистовствует. Вынимает глаз -
пускает как собаку, прячет кару
в своей груди надолго, про запас.

Мне нравится его слепая ярость -
биенье сердца будит жар земли.
Утрачивают камни свою вялость
и млеют котики морские словно львы.

В припадках бешенства
мелеет даже море.
Локон судьбы
сквозь тяжесть жерновов
протянется. Невольники укроют
попонами бока коров.

Я притворяюсь ясенем и дубом,
поток ручья я развожу вином
и слышу как циклоп
гигантским зубом
орехи крошит
и сует в мешок.

От тех орехов станешь бронзотелым
и гулким если стукнуть по виску,
а веки оплетает чем-то белым
и медный привкус в онемелом рту.

Он ляжет между шкур ушедших яков
и старый пёс ступни его лизать
начнёт - чтоб провалиться в мякоть
лазурных снов, на тридцать лет, опять.

Сомкнутся волны над макушками утёсов, -
всё в этом мире будет спать.
Мозоль роднит гребцов, каменотёсов,
весь остров - просто круглая кровать.

Мне нравится теперь медуз сплетенье -
белёсое биенье их сердец
помчится прочь, как будто наводненье
страшно для них, как страшно для овец.

Им не поверить в это погруженье
и не остаться безмятежными пока
над ними проплывают безупречно
их сёстры - грозовые облака.

Я в рог трубил и звал своих дельфинов,
когда внизу спадала прочь земля,
так одеяло открывает спину,
когда ты тянешься, чтобы обнять меня.

Я думаю о том, что ты там, где-то
в подземной прачечной глядишь в круговорот
белья и кимоно. Бренчат монеты
о стенки камеры. Ты открываешь рот,
чтобы рассмеяться наспех отраженью,
потерянному словно в мгле болот,
ты повторяешь частое вращенье
своим запястьем. Затем просишь лёд.
Среди огромной площади
путаясь в волосах
развешиваешь бельё
на проводах, -
по ним телеграфируют постановления
и проносятся голоса.
Даймё скачет мимо на лошади,
помещая меж глаз копьё,
мальчишка шлёпает ступнёй по лужам, -
всё происходит где-то снаружи,
вовне,
далеко,
где-то там.

И если через много лет насилу
на побережье приведешь меня,
скажу тебе - глаза синее сливы,
спина прямей, чем рея корабля, -
тепло песка размежевав в горсти:
оно не синее, не синее, прости.