09:12 am
[Link] |
Отель разбитых сердец. Часть третья
Товарищ У
ОТЕЛЬ РАЗБИТЫХ СЕРДЕЦ Записки пациента
Продолжение
3. ВЕРНЁМСЯ К НАШИМ СВЕТЛЯЧКАМ
Достоверный и бесхитростный, мой рассказ свободен от хронологических пут. Я начал писать о реанимации ещё в прошлой заметке, но закономерно сбился на последующих пердящих стариков, как того требовал дух повествования. Вот именно теперь и подошло время поведать о том, как я был реанимирован.
Итак, я превратился в огромную тяжёлую каплю и стал оплывать к матушке-земле.
— Самого молоденького попортили! — воскликнула сердобольная санитарка, склоняясь надо мною с тряпкой в руках.
Но время стереть меня с лица земли ещё не пришло и придёт не скоро.
Взгромоздили меня на каталку и, громыхая, куда-то повезли. Неслись в неведомое над прыгающей по резине головой лампы и потолки.
— Не молчите, не молчите, говорите, — убеждала женщина в белом.
Обычно, когда меня просят что-то сказать, я вспоминаю наугад из бравого солдата Швейка: «Когда загорелась мельница Одколка, даже из Высочан прикатили пожарные», или «Марокканский султан? Он уже конченая личность, а я даже зимой никогда так не потел». Поступать так в данном случае я не стал, подумав, что меня запросто могут посчитать бредящим.
Вспомнилось, уже теперь, прохождение медкомиссии в юные годы. «Скажите пословицу», — меланхолично повторял очередному призывнику на конвейере скучающий господин с табличкой «Психиатр». — «Без труда не выловишь и рыбки из пруда», — так же меланхолично отвечал призывник. Доктор писал «годен», к его столу подходил следующий.
Очередь дошла до меня. «Скажите пословицу». — «Хорошей свинье всё на пользу». Психиатр поднял очи. Ручка зависла над листом. «Ещё одну скажите». — «Без труда не выловишь и рыбки из пруда». «Годен», — удовлетворённо вздохнув, написал доктор.
Ну так вот, цитировать Швейка с каталки я не стал, просипев вместо этого «С ветерком везёте». Так, с ветерком, и довезли до реанимации.
Каталка остановилась. Я заторможено огляделся. Панорама множества женщин в белом, озабоченно столпившихся у моей каталки, заставила меня умилиться.
— Он ещё и улыбается! — с упрёком вскричала сестра-хозяйка.
— Да всё нормально, ничего страшного, можно возвращаться, — залопотал я.
И тогда ко мне подскочила чёрненькая девочка и строго закричала:
— Снимайте штаны! И трусы тоже!
Так я стал полноправным пациентом реанимационного отделения.
Запротестовавшему, мне таки дали право на две смски в этот вечер (телефон действительно принесли, а я всерьёз боялся, что просто успокаивали дурика), подключили к бибикающей кровати с кислородной маской и пожелали доброго вечера.
Я тоже пожелал всем доброго вечера, насколько он был возможен в данной обстановке, и оговорился, что если на утку я согласен, то от судна убегу хоть с электродами, хоть без штанов.
Вечер был во всяком случае оригинальным. Не знаю отчего, но мне довелось провести его в обществе дам. Справа от меня довольно ровно приходила в себя после операции на желчном пузыре постанывающая кучерявая тётя, а слева уже просто мычали, сопели и захлёбывались две очень тяжёлого состояния старухи. Послушав, как мучительно они извергают рвоту, стоны и страдание, можно было самому поседеть.
Периодически к моим соседкам приходил упитанный молодой доктор и бодро говорил:
— Не бойся, Павловна! Всё хорошо будет. Давай, Николаевна, поблюй, не держи в себе, отведи душу! Катетер, катетер не дёргай, осторожно…
Всю ночь чёрненькая с напарницей бегали от Павловны к Николаевне, от Николаевны к Павловне, вынося блевотину вперемешку с кровавыми, ссаными и сраными тряпками, и тихонько утешая эти измученные тела. То было, безо всякого пафоса, служение, тяжкое и самоотверженное. Я что-то такое сказал им, ну, не такими словами, понятно. Они застеснялись, добрые души.
Вообще, врачи, медсёстры, санитары здесь достойны громадного и гранитного пиетета. Сколь многому наперекор идёт их служение! Социальная безысходность, потеря престижа профессии, низкая зарплата, деградация молодых специалистов, бесконечные дегенеративные «реформы», долженствующие окончательно развалить некогда мощную и уникальную систему здравоохранения по-советски. Именно то, что осталось от этой системы, не даёт здравоохранению окончательно пойти ко дну. Запас ещё относительно немал, но тенденция ясна.
Каждый день работы врачей проходит как сражение с энтропией по всем фронтам — от пациентского организма до министерского маразма. И они сражаются. Каких только средств, примочек и ухищрений не придумывала доктор моя, хрупкая упрямая женщина, чтобы починить забарахливший мотор, и с каким упорством! С какими говнюками только здесь не возились, как с детьми малыми. На какую-либо благодарность не уповая: врач для иного болящего — вроде официанта. Подать мне здоровье, пятизвёздочные нумера и шёлковые простыни!
Наутро они стояли у моей странной кровати всем консилиумом и совещались с характерной напыщенной осанистостью, как бы не замечая предмет разговора. «На выходные пусть полежит», — сказал седовласый доктор. Дело было в пятницу.
— Прошу прощения, — заговорил я, принимая сидячее положение. — Я тут, знаете ли, пребываю без штанов.
— Это специфика отделения, — царственно пожал плечами доктор.
— Но и моё положение здесь специфическое, — возразил я. — Три дня носом в потолок! Мне бы, знаете, передали мобильный телефон и книжку электронную, чтобы читать можно было.
— Не беспокойтесь, у нас всегда есть, что почитать. Баптисты приносят сюда массу брошюр.
Его коллега, женщина с добрым лицом, сказала:
— Вы не бойтесь, доктор шутит. Всё вам принесут.
Принесли действительно всё и даже больше. Та же чёрненькая обидчица вручила мне сдёрнутые ею вечером штаны:
— Уж простите вы за них. Испугалась вчера.
— Ничего страшного, они же вернулись, — с облегчением вздохнул я. — Теперь нам с вами бояться нечего.
После таких щедрот убедить персонал в своём праве гадить не в судно, а на унитаз оказалось минутным делом, так что я стал, можно сказать, привилегированным больным, скача в случае актуальной потребности босыми пятками по кафелю.
— Что это за кровать? — критически осмотрев моё несколько разломанное ложе, сказал, войдя вдруг, медсёстрам благообразный, царственного вида господин с седым ёжиком. — Хотите, чтобы пациент отсюда с остеохондрозом вышел и всю жизнь вас добрым словом вспоминал? Он человек молодой, вспоминать будет долго. Немедленно замените.
Кровать заменили. Я приободрился, услышав, что столь солидный доктор уверен, что жить я буду долго.
Моя новая палата находилась аккурат у самого входа, у санитарно-сестринского поста. Утром я слыхивал, как развесёлая тётя говорила, выходя в коридор:
— Пойду, пройдусь по Бродвею.
Домик автора на Бродвее разделял с ним брадатый дед с суздальским лицом и ампутированной ногой, длинный и костлявый. Имидж его позволял безо всякого грима участвовать в массовке фильма о боярыне Морозовой или оперы «Хованщина». Удивительно исторический лик был у старика, при взгляде на него как-то само собою можно было затянуть «Украли копе-е-ечку…» или услыхать перезвон колоколов Золотого кольца.
Дед этот, как я понял, уходил из жизни по частям. Была у него какая-то страшная болезнь крови. Сегодня отрезали ногу, завтра отрежут выше, послезавтра ещё одну и т.п. Это он так говорил, но очень может быть, что дело обстояло вовсе не так, поскольку в отягощённом постоперационным синдромом маразме он чего только не плёл и не творил.
Посмотрев на мою книжку, он спросил:
— Это у тебя библия?
Я сказал, что нет.
Вечерами, под монотонно изливающимися в вены таинственными жидкостями капельниц, мне, однако, частенько являлся святой Франциск. Я не приверженец христианской доктрины, но этот персонаж стоит в ней особняком. Его отречение от мира исполнено радости мира, и в том есть глубокий смысл. Я думал о светлой аскезе, о радости через ограничение, о возможности охватить как можно шире свой мир в момент, когда он сужается. В тяжёлой болезни, войдя в процесс потери человеческой формы, растворения во вселенной, лишаешься многих желаний и потребностей. Довольствуешься малым и открываешь в нём чудесное. И понимаешь, сколько лишнего было в большом, насколько оно было зашлаковано и испоганено.
Я чувствовал себя множеством зеленовато и тускло мерцающих светлячков, болотных огоньков, медленно расползающихся в разные стороны. Надо всем этим парила частично отделённая от светлячковости человеческая форма моя, медленно и печально сгребающая жучков назад. И кругом была тьма. И огоньки ползли в разные стороны во тьму. А форма этому препятствовала.
В какой-то момент я понял, что для того, чтобы преодолеть болезнь, нужно объединить форму и огоньки. Тогда они зажгутся ярче и перестанут расползаться, а сами соберутся воедино. И форма окрепнет. И самое яркое место будет именно там, в области сердца. И так и случится.
Когда я это осознал, я заснул. Я вообще исключительно много и ровно спал, пока человеческая форма возвращалась к своим светлячкам, возжигая в них жизнь. Просыпаясь, я неизменно вспоминал великих аскетов мира, обладателей чистых, безупречных и целостных жизней, жизней, что протекли в вечность подобно горным ручьям: Сократа, Франциска, Ленина.
Когда я мог читать, то перечитывал записки о доне Хуане, ещё одном великом аскете и мастере работы с человеческой формой. Чтение в состоянии полубредовом — дело не то чтобы очень информативное, но историю дона Хуана я помнил совсем неплохо, так что можно было по расползающимся, словно светлячки, буквам, вспоминать её.
Пытался я вспоминать и о внешнем мире. Залезши пару раз в интернет по телефону, я то и дело натыкался на богато и жестоко иллюстрированную новость о том, что в сети появились порнографические фото Наташи Королёвой. В моём контексте известие это казалось настолько далёким, диким и невнятным, что я скоро и перестал заглядывать в опомоенную паутину. Дико, как, впрочем, и раньше, смотрелись дрязги между политболельщиками и бесконечная война карго-культов на фоне войны самой что ни на есть реальной. Украина, облепленная вампирами, как и во всё последнее время, находилась в самом центре инферно.
Ад, в котором находится окружающий мир, особенно отчётливо ощущается на больничной койке. Вообще, полубред — замечательный инструмент для глубокого постижения человеческого универсума, который и живёт в полубреду.
На соседней койке возмущался дед. «Не нужны мне ваши капельницы! Деньги вам за них дают, вот вы их и ставите, — иррационально заявлял он. — Чем больше капельниц, тем больше у вас зарплата. А в этих капельницах одни биотики и дирмедрол. Ты мне нормальную, иностранную таблетку дай, чтоб я выздоровел. Ага?»
Иногда он начинал хныкать и выть. Окружающие старались утешить его. Если им это удавалось, старик впадал в сарказм. Так, в колебаниях от маразма до сарказма, он и проживал день за днём.
— Опять пришла давление мерить? Меряет раз за разом. Это вас спецыяльно заставляют, чтоб вы тут не шлялись без дела. А вы всё равно шляетесь. Бездельники. И ты — бездельница.
Завтрак начинался с дедовских возмущений.
— Ты сколько дала той каши? Хлеба ещё принеси! Хоть бы сметану поклали, черти…
В обед дедушка продолжал ворчать.
— Скумбрию принесла? Спецыяльно самую радиоактивную рыбу. Знаем мы, чем вы тут нас кормите! Еду эту туркмены ночью делают в больнице…
Нужно ли говорить о том, что и ужином он оказывался недоволен.
Медсёстры, однако, относились к дедушке благостно, несмотря на бесконечное занудство, и даже развлекались, перебрасываясь с ним репликами. Он же явно проявлял благосклонность лишь к одной, совсем юной, очевидно, усматривая в ней внучку. И она его так и называла: дед. Давай руку, дед, буду колоть. — Знаю я этот ваш дирмедрол…
Один раз дед орал, стенал и рыдал уж очень громко, и внучка попросила его:
— Ты не кричи, пожалуйста, дед, а то я тебя боюсь.
— Ну ладно, — внезапно согласился дед и остановился. Внучка ушла. Дед немедленно заскучал.
— Сестра! — воззвал он к флегматичной толстушке на посту. — Как же мне опорожниться? Третий день непорядок.
— Сейчас вам принесут слабительное, — пообещала сестра.
Слабительное принесли скоро. Сев в кровати, дед жадно заглотал его.
— Вкусное, — неожиданно похвалил он. — Сладенькое.
«Э-э, ребята, — с некоторой настороженностью подумал я. — Судя по всему, на вечер планируется буйный сёр».
В дверях остановился доктор лет сорока и внимательно посмотрел на смутьяна.
Дед тоже пристально посмотрел на него и сообщил:
— А тебе на пенсию пора.
Удивлённый доктор ушёл. Старина между тем продолжал резвиться.
— Имей в виду, — приветственно закричал он санитарке, — я выпил той самый… пурген! Готовьсь! Чтоб пришла и убрала!
Внезапно он притих и расслабился. Я насторожился ещё больше.
«Дедушка сегодня в ударе, — думал я. — Ох, чувствую, бомбанёт сейчас».
Катарсиса, однако же, не случилось, и старик изрядно помрачнел. Началась старая песня о том, что его обкалывают дирмедролом, врачи изверги, а лекарства эти ничего не стоят.
В соседней палате разорялась бабка. Она упрямо утверждала, что сегодня не воскресенье, а вторник, и потому её здесь держат незаконно. Медсёстры были менее лояльны к ней, чем к дедушке, потому что, в отличие от него, она успела закакать незнамо какую по счёту простыню, и довольно мрачно советовали старухе заткнуться. Она, как вы понимаете, советам не внимала.
Дед же теперь был настроен печорински. «Болит», — бубнил он. — «Нога болит, которой нема! Как такое может быть? И как я теперь на лисапете буду ездить?»
Любимица его сдала смену, и он окончательно впал в ипохондрию. Когда пришли медсёстры с вечерними уколами, он захныкал и принялся щипать их за руки.
— Фу, как не стыдно, — увещевал его я со своей кровати. — Что это вы, в самом деле, как в детском саду. Нехорошо.
Сёстры улыбались. Значит, щипался он не сильно.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
1. День рождения Атоса 2. Кавалеры Ордена трёхлитровой банки
Tags: ЗОЖ, архив Товарища У, дневник художника, кардиология, литература, мемуары, проза, типажи, фатум
|