Почему являюсь я роком - Отель разбитых сердец. Часть седьмая
April 28th, 2015
02:19 pm

[Link]

Previous Entry Add to Memories Tell A Friend Next Entry
Отель разбитых сердец. Часть седьмая


Товарищ У

ОТЕЛЬ РАЗБИТЫХ СЕРДЕЦ
Записки пациента

Продолжение

7. ПЕРИОД РУИНЫ

Развалину вкатили ночью, под покровом тьмы. «Спасибо, красавица», — сказал он толстой санитарке, рулившей креслом. И, подождав, пока она уйдёт, уточнил: «Красавица, на хуй бросается». На лысине у Развалины была колпакообразная чёрная шапка-петушок, рожа свирепая, задница широкая. «Говнюк», — понял я. Развалина же незамедлительно и активно принялся подтверждать первое впечатление, шумно возясь со своей тумбочкой и приговаривая всевозможные бля, нах и ёпт.

Пришли сестрички и тоже стали шумно возиться, на этот раз с Развалиной. Со своего ложа поднялся всклокоченный Хромой и громко возопил:

— Девушка, принесите мне утку!

— Что это вам такое приснилось? — участливо спросила девушка. Узники окончательно почувствовали себя пробуждёнными.

— Ах ты баламут! — возмутился Лёня, впрочем, с плохо скрываемым умилением. — Всю палату поднял. Не спится ему.

— А вы спите, мужчина, не отвлекайтесь, — входил во вдохновение Хромой. — Девушка, мне нужно утку. Хорошо бы запеченную в яблоках… Гусь тоже сойдёт. Курица так курица, хоть и курицу. Знаете, как кормят у нас в столовой?

— Теперь понятно, — сказал я девушке. — Ему снился ужин. В родном доме, в кругу семьи.

— Коньячку грамм сто! — заливался Хромой. — Не злоупотребляя! Для аппетита! Девушка, вы любите мёд? У меня пасека…

— Как же тут с тобой заснёшь? — проворчал Лёня. — Устроил цирк.

— Конечно, тебе бы спать только. Тебе на друга наплевать. Спать я ему не даю! А что человек мучается, голодный, так это всё равно…

Наутро стало ясно, что Хромой заговорил в ночи неспроста: то было предчувствие. На обходе было объявлено, что завтра выпишут Херагумбу, Лёню и его, Хромого. Первый отнёсся к новости спокойно, второй возрадовался, третий стал сумрачен.

— Скажи ты мне, Володь, — задавал он один и тот же мучительный вопрос, — разве вылечили они меня? У меня до сих пор голова кружится, давление скачет. Как можно в таком состоянии выписывать человека?

— Просто ты симулянт, — подмигивал радостный Лёня. — Привык, понимаешь, разговляться на казённых харчах…

Развалине поставили капельницу, и он накручивал трубку с жидкостью вокруг руки.

— Капает медленно, — ворчал он, — руку жжёт. Поставила так поставила! Сучка. Как её зовут?

— Зовут её Зина, — сказал недовольный жизнью Хромой, — и никакая она не сучка, а добрая девка, а ты, дед, трубку лучше не крути, потому что можешь докрутиться.

— Зина, корзина, блядь, — продолжал, словно бы не слыша, Развалина. — Халтурщица, падла, нахуй. Работать не хотят. На больных им наплевать. Суки блять. Ставишь капельницу — ставь у соответствии. На такое учылась, чтоб не более чем капельницы ставить. Кто учылся на говно выносить, тоже пусть у соответствии выносит. И ты, сучка, ставь как надо. Учылась бы хорошо — заведуюшчэй была бы. А так ставь, блядь, как следует, говно таскай как положено…

Сбивчивый и злой монолог Развалины длился долго и порядком надоел. К тому же было обидно за понапрасну облаиваемую добрейшую Зинаиду. Поэтому я решил заткнуть фонтан:

— Слышь, дед? Плохому танцору знаешь, что мешает? Ты бы ещё пожевал этот шланг, чтоб быстрей закапало. Хорош уже ныть.

Развалина притих, достал из тумбочки молитвенник и принялся вполголоса читать псалмы. Я было невольно смягчился: есть же и у этого злопыхателя свои духовные скрепы. При внимательном рассмотрении, однако, молитвенник оказался телефонной книжкой. Он просто искал в ней номер, по которому хотел позвонить. «Один», — голосом тёти-робота декламировал развалинский мобильник, когда тот нажимал кнопки, — «четыре… восемь…» Я вздохнул и вышел прогуляться до морга и обратно.

Прогулка за пределами Отеля долгое время являлась для меня недосягаемой роскошью. В первые недели пребывания здесь мне теоретически разрешалось выезжать на улицу на кресле-каталке с медсестрой или посетителем. Я отверг эту возможность. В навалившейся немощи я часто вспоминал о последних днях Владимира Ильича, о самом страшном плену, в котором оказался титан двадцатого века — плену собственного тела. На пике своей миссии, своего влияния, добившись невиданной в истории победы и уже начав небывалое в истории строительство, — упасть обездвиженным, онеметь, говоря своё самое важное слово.

Его тоже возили тогда на каталке, Ильича, не мудрено, что он выглядит так ужасно на фотографиях своего последнего лета. На более поздних снимках вновь появляется знаменитый ленинский прищур. Сумел напоследок сгруппироваться, мобилизоваться, справиться с безумием и отчаянием. Интересно, где он изыскал резервы? Ведь поражение мозга заходило всё дальше. А врачи, наблюдая его успехи, думали, что он снова будет говорить, он уже ходил, опираясь на палку. Какой могучий интеллект, и какая железная воля!

Я вспоминал врезавшийся в память абзац из записок Крупской: «Во время болезни был случай, когда в присутствии медсестры я ему говорила, что вот, мол, речь, знаешь, восстанавливается, только медленно. Смотри на это, как на временное пребывание в тюрьме. Медсестра говорит: “Ну, какая же тюрьма, что Вы говорите, Надежда Константиновна?” Ильич понял — после этого разговора он стал определённо больше себя держать в руках». Сильная женщина, старая революционерка, она умела найти нужные слова утешения для супруга. Именно так: болезнь — плен, отсюда и очевидное сходство больницы с тюрьмой.

Часто возвращался я к этому фрагменту у Троцкого: «Свою беспомощность, и прежде всего отсутствие речи при полной ясности сознания, Ленин не мог не ощущать как невыносимое унижение. Он уже не терпел врачей, их покровительственного тона, их банальных шуточек, их фальшивых обнадёживаний. Пока он ещё владел речью, он как бы мимоходом задавал врачам проверочные вопросы, незаметно для них ловил их на противоречиях, добивался дополнительных разъяснений и заглядывал сам в медицинские книги. Как во всяком другом деле, он и тут стремился достигнуть прежде всего ясности»…

Увы! Современная медицина, как и медицина столетней давности, от ясности далека. Во многом это шаманство, во многом костоломство. Однако других способов в сжатые сроки выуживать, если получится, людей из болезни не придумано. Только тяжкое и рискованное, творческое и незаменимое дело врачевания — неблагодарное, как почти любая настоящая, подлинная работа сегодня.

Банальное наблюдение — болезнь учит ценить мелочи: близких, природу, прогулки. Отчётливо понимаешь, что то, что воспринималось как само собой разумеющееся и неотъемлемое, на самом деле ещё какое отъемлемое и зыбкое. Дунул ветер, побежала рябь по воде, и не отражаются больше в ней твои купола… Помню великолепный послепасхальный день, когда ко мне приехал лучший друг, и, как в старые добрые весенние времена, мы устроили пикник в лесу возле больницы. Набрали вдоволь жратвы из его гостинцев и моих запасов, сели на брёвнышке и уписываем. Эх, говорю, пузырька нет. А он показывает под брёвнышко. А под брёвнышком, аккуратно припрятанная, лежит бутылка «Хлебного дара», заполнена где-то на треть. Какой-то, значит, нетерпеливый больной бегает сюда в лес заряжаться. Я поступил нехорошо, и до сих пор не знаю, что мною двигало: забота, законопослушность или заурядная зависть. Сказав «не положено», я перепрятал бутылку подальше.

Ну так вот, прогулялся я до морга, посмотрел на горящую у двери лампочку, прихожу домой… Надо же, так и написал не задумываясь — домой, первый раз назвал Отель — домом. Очевидно, расслабился, потому что эту главу своего повествования пишу из настоящего, благословенного дома, никакого морга поблизости, Отель позади, позади, однако третий день с озабоченностью вспоминаю я о своих ребятах: как-то там Развалина? Не расклеился ли окончательно?

Так вот, прихожу в нумера, а там лежит как раз-таки Развалина, стонет, кряхтит и сыпет проклятиями.

— Ой бля… Ой нах… Пиздец мне, пиздец. Зинка, сука, падла, сволочь! Рука моя, рука!

Я пригляделся: та рука, на которую ставили капельницу, в два раза больше другой, как у Портоса когда-то. Крутил-вертел иголку, вот жидкость мимо вены и пошла.

Посмотрел на Хромого. Тот подошёл ко мне поближе.

— Медсестру я уже позвал, — говорит. — Сейчас придёт и снимет. Видел бы ты, что он тут с этой капельницей вытворял! Только что шест себе в задницу не совал. Сочувствую я тебе, Володя. Уйдём мы с Лёнькой — намучаешься ты с этими маразматиками.

— Да где же эта медсестра шляется! — завопил со своего ложа Развалина.

— Сказано: придёт, — неблагожелательно бросил ему Хромой. — Чего ты кипишишь? Я тебе жидкость перекрыл.

— У вас, уважаемый, там катетер, — пояснил я Развалине. — Капельницу к нему уже присоединяли, и заливалось всё куда надо. Так что не в Зине дело, если не туда пошло, а просто елозить надо меньше.

Развалина застонал. Пришла другая медсестра, не Зина, и выдернула иглу.

— Как вы тут работаете… — задребезжал ей вслед Развалина, но она была слишком занята и уносилась вдаль по коридору, топоча стремительно, как балерина. Тогда Развалина, продолжая стенать и материться, очень медленно встал, отыскал трость и черепашьим шагом пошёл в клозет.

— Всего семьдесят четыре года, — бормотал он на ходу. — Семьдесят четыре года, блядь. Ноги отнялись нахуй. На Кавказе в таком возрасте женятся. А мне пиздец. Стопроцентный калека. Мать умерла в девяносто семь. Отец в девяносто три. А я в семьдесят четыре сдохну нахуй. В семьдесят четыре. Сдохну нахуй. Рука! Рука, блядь! Больно!

— Н-да, — сказал я Хромому, прислушиваясь. — Жалко его, конечно, но действительно трудновато с ним будет. И напрасно он постоянно твердит, что ему пиздец. Это не по феншую. Не на то себя программирует.

Дверь отворилась, и в палату въехало новое кресло. На нём везли высохшего старичка с большими ушами и взглядом младенца. Вывалив его на кровати рядом с кроватью Развалины (той самой двуспальной, о которой я рассказывал когда-то давно), толстуха ушла.

— Кто б мне сладенькой водички купил, — промолвил дедушка и затрясся в рыданиях.

— Вот какой дедушка! Слабенький. Вот она, старосчь наша, — умилённо заговорил, показывая на него, Херагумба. — Вот что каждого из нас ждёт.

Дедушка меж тем полез со своими вещами в тумбочку Развалины, перепутав её со своей. Отзывчивый Хромой решил ему помочь сориентироваться.

— Вот твоя тумбочка, дед, не эта, — начал показывать он.

— Ась? — Повернул к нему лопухообразное ухо старик.

— Я говорю, — гаркнул Хромой в ухо что есть сил, — тумбочка твоя вот эта!

Дедушка посмотрел на него и опять заплакал, сев на постель.

— Ох, не дай бог такую старость! — схватился за голову Хромой. Он был вконец расстроен: мало того, что завтра выписывают, так тут ещё дедушкины слёзы. — Испугался, что ли? Я ещ? и виноват! Вс?, никому помогать больше не буду…

— Да, Володька, — заговорил молчавший до этого Лёня. — Попал ты… С ними с ума сойдёшь.

Тут уж помрачнел и я, впечатлённый синхронными соболезнованиями товарищей. А из коридора возвращался повеселевший Развалина. По пути обратно он зашёл в медсестринскую, и верховодившая там мудрая женщина Павловна, инженер человеческих душ, намазала разбухшую руку какой-то мазью и наговорила кучу утешительных комплиментов. Так что наш непоседа был, как говорят малороссы, у гуморi.

Прошаркав к постели, Развалина медленно сел на неё, взревев пружинами, и посмотрел на старика, распластанного на соседней кровати.

— Ну привет, сосед! — сказал он.

Мы с хлопцами втроём, не сговариваясь, нервно заржали.

— Ничего смешного, — обиделся Развалина.

Сопля на своей кровати в который раз издал непристойный звук и испустил неприятный дух. Херагумба же продолжал умиляться заехавшему старичку:

— Вот она, старосчь, какая! Никого не пошчадит…

— Владимир Владимирович! — обратился вдруг ко мне Развалина. Отчего-то именно ко мне он обращался всегда по имени-отчеству. — Кто продал амерыканцам Аляску?

— Государь император Александр Второй, — ответил я. — Предвосхищая вопрос насчёт Екатерины, которая была не права: это всего лишь глупая песня.

Водичку дедушке купили. Санитарка сходила. Сдачу он спрятал себе под подушку.

А я стал почитаемой для Развалины фигурой. Если в палате возникал спор, он непременно апеллировал ко мне как к арбитру: «Владимир Владимирович ус? знает. Ён нас рассудит». По нескольку раз на дню он мучил меня любознательными расспросами. «Владимирович, а что пишут у интернете про лекарства на китовому усе?», «Владимирович, что ты знаешь про тое, как амерыканцы не летали на Луну?», «Владимирович, почэму на древнем индейском храме в Индии ёсть изображение тарелки и космонавта?»

Также Развалина фонтанировал разнообразными рассказами, демонстрируя свою своеобразную эрудицию. Я слушал его вполуха; отдельные выхваченные из потока сознания Развалины фразы свидетельствовали о недюжинной оригинальности его мировоззрения. Говорил он неизменно с матюками, но иногда на удивление книжно. «Когда Микола Тесля [http://www.tov.lenin.ru/ideas/hotel/razvalina-teslya.mp3] пришёл к Ротшыльду [http://www.tov.lenin.ru/ideas/hotel/razvalina-fordy.mp3], Ротшыльд не дал ему денег, а если б дал, то Амерыку узорвало бы нахуй». «Чтобы расшыфровать письмо Гитлера, Сталин собрал своих лучших учоных математиков — Курчатова, Лобачевского, Бернулли». «У этой шкатулцы Ностраждамус хранил первое у мире лекарство от диабета».

Никаких уточнений и исправлений он не терпел, точно так же, как и никаких споров по поводу глупостей, которые ему не раз случалось изрекать. Он злился, расстраивался и чуть не плакал. Чаще всего, впрочем, никто ему не возражал, потому что не слушал.

Самой длинной и душещипательной историей, рассказанной Развалиной, была история любви его кумира Альберта Эйнштейна и советской шпионки Конёнковой, супруги известного скульптора. «Энштейн увидел яе у окна и улюбился без памяти. Серце его бешено заколотилося у груди… Это была любов на усю жизнь. Когда Ко?нкова уезжала, Энштейн был поражон у самое серце. ?н стояв на вокзале и горячо плакав, и слёзы текли по его лицу. Не выдержав гора разлуки, ён ускоре скончался. Когда учоные и любознатели похоронили Энштейна, то нашли у его вешчах пучок волос Коёнковой…», — монотонно и торжественно повествовал о несчастной любви лирик Развалина.

Неподдельное вдохновение чувствовалось в его рассказе; закончив, он пал на своё ложе и принялся пыхтеть, икать и помирать. В тот вечер его было особенно жалко. Мне всегда были симпатичны люди с тягой к чему-то помимо котлет и унитаза, так что я потеплел к старику, несмотря на его скверный характер.

Ночами Развалине становилось совсем худо, и он уходил к медсёстрам дышать кислородом, стонать и получать уколы. Приползал утром совсем измождённый под всё те же матерные причитания.

Он повсюду таскал с собой не мобильный телефон, как многие, но розовый рулон туалетной бумаги. Садясь за стол, Развалина непременно ставил этот рулон перед собой, на несколько минут застывая в медитативном созерцании.

Вернёмся, однако, к описываемому дню. На закате его, читатель, дверь снова отворилась… И снова со зловещим скрежетом кресло-каталка, толкаемое неизменной толстой санитаркой, ввезло престарелого пассажира. Это был Жертва.

Облупленного и худого, обладающего голым фиолетовым черепом и сливовым носом, его положили на пресловутую двуспальную кровать рядом с Развалиной — на самое неудобное место возле умывальника, с которого я успел сбежать в эпоху ещё первых, ходячих геронтов. «Вадим Антонович», — объявил себя Жертва, но никто не представился ему в ответ.

«Превентивное заключение в дом престарелых», — горько думал я. — «Интересно, за что мне такое наказание».

«Когда станет совсем тяжко, обвенчаешь их. Какой-никакой будет праздник», — посоветовал Лёня. — «Смотри, если не выпишут тебя завтра, так с третьим дедом обвенчаю!» — пригрозил я. Команда действительно набиралась аховая, хоть сейчас отправляйся с ней на Остров сокровищ.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.

1. День рождения Атоса
2. Кавалеры Ордена трёхлитровой банки
3. Вернёмся к нашим светлячкам
4. Будни
5. Профессиональный пациент
6. Околопасхальное

Tags: , , , , , , , ,

(1 comment | Leave a comment)

Comments
 
From:(Anonymous)
Date:April 28th, 2015 - 03:27 pm
(Link)
Со своего ложа поднялся всклокоченный Куздра и громко возопил:

— Девушка, принесите мне ведро!
My Website Powered by LJ.Rossia.org