| куда бы это присобачить |
[Jul. 2nd, 2004|12:59 am] |
[Предсмертная записка сошедшего с ума надзирателя N,
прочитанная им вслух заключённому Z]
Слушай, слушай меня, заключённый, внемли ушами своими, если их не отбили ещё у тебя, не раскромсали в песок, не отрезали и не бросили пещерным грифам! Слушай, ибо это мои последние слова, которые говорю тебе, ибо это последние мои слова вообще, которые я обращаю к какому-либо существу земному! Ибо я иду на смерть, да, на убийство себя самого, и осознаю свой скорый великий грех, и каюсь головой, головой о железные прутья, но не могу поступить иначе, ибо не осталось у меня выхода, и дошёл я до последней точки, до той отметки, которую всесильная парка сама должна была перерезать страшными кровавыми ножницами (парки, ведь ты знаешь, заключённый, никогда не чистят свои ножницы от крови), но забылась, устав, и я лишь направляю руку её, чтобы свершила она законное своё дело.
Так, повторяю, слушай же, и слушай внимательно! Тысячелетиями я ходил по родной земле, и не находил себе ни приюта, ни крова, ни места, выражаясь языком церковным, "игдеже главу преклонити". А, ты не знаешь языка церковного, заключённый, я и забыл, прости. Ты даже не молишься, ни утром, ни вечером, ни в самые святые праздники; а я молюсь, ежечасно, ежеминутно - за тебя, за тебя и за весь род человеческий! Ты же не знаешь, что такое Бог; ты живёшь без него, несчастный заключённый, и у тебя есть только твой вонючий чифирь, которым ты спасаешь себя от тоски, - а у меня нет даже чифиря, но зато у меня есть Бог, мой Бог! тебе не понять, что это такое, когда у тебя есть твой Бог. Впрочем, хватит о тебе; я собирался рассказывать о себе.
Итак, я ходил и ходил, неприкаянный, и оплакивал жену свою, тела которой не знал и лица которой не видел, и детей своих неродившихся. Никто не подавал мне руки, все страшились меня, ибо я один был вечно мрачен и угрюм, а все другие бодры и веселы, и ничто не могло омрачить чела их. А почему я был всегда мрачен и угрюм, я отвечу тебе: я знал правду, святую правду земную, а они не знали, никто из них не знал. И я пытался поведать им правду земную; но никто не хотел слушать меня. У меня не было ни единомышленников, ни последователей ни учеников; только река прислушивалась к моим безумным речам, произносимым мною над ней в кромешной тьме; только оголённые водой прибрежные камни внимали мне и проникались ко мне уважением. И только сыны небесные, которых никому не дано увидеть, лишь мне, помогали мне выстоять и воодушевляли меня. Я ходил по городу в одиночестве, и встречные и поперечные сторонились меня; а сыны небесные шли всегда со мной, бок о бок, не смыкая глаз, поддерживая меня, когда я ненароком спотыкался о горючий асфальт. И так я носил в себе правду земную, день за днём, год за годом, вечность за вечностью, и пронёс до этой тюрьмы, где и ты можешь, но не хочешь, как и все остальные, наблюдать меня и говорить со мной. А я хожу по каменному полу и заставляю слушать меня, и ты мучаешься от того, что тебе приходится выслушивать меня, выслушивать поневоле, потому что я надзиратель, а ты заключённый, так положено судьбой. Так слушай же, и слушай меня внимательно!
Ты проклинаешь меня, ты ругаешь меня последними грязными словами, потому что ты не знаешь других слов, ты разучился говорить по-человечески; я готов поспорить, что слово "блядь" было первым, вырвавшимся из твоих младенческих уст. Ты ненавидишь меня, как ненавидишь всех тюремщиков, а между прочим, я не питаю ненависти к тебе. Это я подаю тебе баланду на дощечке, обтянутой шёлковым платком; это я доставляю тебе украдкой, когда не видит начальство, письма с отчего дома и малявы от братвы; это я, когда шмонаю тебя и твою камеру, не отнимаю от тебя ни лишнего табака, ни бутылки водки, незаконно попавшей к тебе, ни даже журнала с распутными женщинами. Так слушай же меня, и слушай внимательно!
И вот, настаёт миг, и сыны небесные, которые здесь, со мной, говорят мне, что моё время пришло, время покинуть этот мир. Они лучше меня знают, что к чему в этом мире, ведь они, как и я, знают правду земную; но они знают и правду небесную также, и зовут меня к себе узнеать её. Они говорят, что моё время в этом мире кончилось, и я им верю. И я иду к ним, и оставляю тебе эту записку, чтобы ты сжёг её, съел, употребил на подтирку, - неважно! только не оставляй её другим, молю тебя. Ибо если записка уцелеет, то мне придётся спуститься на землю и искать её, пока не найду и не уничтожу; а это сложно, очень сложно, и мне этого совсем не хочется.
Итак, оставляю тебя одного, и думай про меня что хочешь - мне уже всё равно. Но помни, что первый и последний раз в своей жизни я исповедался, и исповедался не священнику и не в храме Божьем, а тебе, многогрешному заключённому, в этой пропахшей людскими страданиями тюрьме, чтоб она ушла под землю в один прекрасный день; я ненавижу это место, как и весь ваш мир!
И слушай! я поднимусь на крышу, и взлечу оттуда, и почувствую воздух всеми порами моего тела, и вдохну его так, как не вдыхал доселе никогда, и полечу вниз, вниз головой, в чёрную, чёрную, чёрную воду, и она сомкнётся надо мной, и ты меня больше не увидишь, и никто никогда не увидит.
Прощай |
|
|