| 3:32p |
Среднестатистические москвичи
Что такое среднестатистический московский житель? Вопрос трудный, и ответ на него, скорее всего будет субъективным.
Вот я, субъект, и попробую ответить, а также прошу ответить и вас, мои уважаемые друзья.
Среднестатистическая москвичка – это женщина 45 лет, с одним ребенком – студентом платного вуза. Москвичка как минимум во втором поколении. Ранний климакс – женщина «положила» на свою личную жизнь. Профессия – бухгалтер. Живет в спальном районе, в 2-комнатной квартире в панельной «брежневке».
Среднестатистический москвич – армянин или азербайджанец лет 40. Владелец палатки, ларька или (как вершина его бизнес-таланта) павильона в ТЦ «Москва». Женат на москвичке в первом поколении, скорее всего украинке или молдаванке. Есть один ребенок. Еще у среднестатистического москвича-кавказца есть семья «там» - он регулярно отсылает им деньги и навещает их пару раз в год. Обладает подержанной вазовской «классикой». Живет в спальном районе, в новостройке.
Потенциальная идеальная московская пара – это соединенные сердца той самой женщины 45-ти лет и сорокалетнего кавказца. Но по каким-то неведомым нам причинам они так и не могут найти друг друга. |
| 8:00p |
жертвы репрессий: те и другие
Психиатр Бронин в своей книге "Малая психиатрия большого города" упоминает забавное душевное заболевание: "паранойя лиц подвергшихся репрессиям".
Вот что он пишет об этом:
"К концу обследования я научился распознавать людей, побывавших в заключении. Они вели себя иначе, чем другие. При визите врача они «внутренне подбирались», настораживались, умолкали, начинали глядеть на вторгшегося на их территорию обследователя с особого рода скрытностью — с любопытством заключенного, остерегающегося задавать встречные вопросы.
Переживания, связанные с задержанием, следствием, вероятными побоями, затем пребыванием в зоне, настолько утверждались и укоренялись в сознании, так глубоко врастали в него, что следы их оживали «сами собой» и проявлялись специфическим поведением всякий раз, когда обстановка начинала напоминать им перенесенное.
Последствия эти не ограничивались такой «следовой реакцией» — они в какой-то мере определяли всю последующую жизнь лиц, отбывших срок заключения. Эти люди «инстинктивно» придерживались определенных и достаточно узких житейских рамок, не любили перемен, избегали (если действительно не хотели попадать снова в поле зрения правоохранительных органов) ситуаций, где им могли напомнить и вменить в вину их судимость: уклонялись от ссор, конфликтов, были подчеркнуто лояльны в отношениях с окружающими.
Но в то же время Бронин указывал и на частые психические расстройства тюремщиков:
"«Обратная сторона» пассивной паранойи репрессированных — активная паранойя лиц, так или иначе связанных с аппаратом преследования: тюремщиков, осведомителей, штатных и внештатных сотрудников органов безопасности. И у них отличительной чертой, накладывающей мощный отпечаток на всю психику, была определенного рода настороженность — уже не защитного, а наступательного, агрессивного свойства. В условиях массового обследования, когда они попадали под пресс врача-психиатра, приравнивавшего их во всех отношениях ко всем прочим, не делающего для них столь важного для них исключения, в них все начинало бунтовать: тряслись сами основы их существования. Их подозрительность просыпалась уже при первом появлении врача: имеет ли он право на обход квартир, есть ли у него надлежащим образом оформленное разрешение на обследование, т. е. снабженное фотографией и завизированное районным отделом КГБ (у меня такой бумаги не было), что за вопросы он задает и не шпион ли он, в конце концов. Она была конечно больна шизофренией, но работала, между прочим, все в той же, тогда всесильной и всеведущей организации. Люди ее клана не могли отнестись к происходящему с позиций частного лица, которому в глубине души все равно, чем занимается врач (и они забывали о нем, едва он покидал их жилище), — нет, эти не мыслили себя иначе как винтиком государственной машины, которая все должна знать, быть начеку, сохранять бдительность. Трудно сказать поэтому, кто был «больнее», жертвы или их гонители. Может быть, вторая категория была в каком-то отношении хуже и безнадежнее, отдыха от своей карающей и надзирающей миссии она, кажется, не знала вовсе. Если страдающий психогенным страхом преследования мог забыть о нем хотя бы в общении с женой или с сокамерниками, то у них подозрительная бдительность никогда не дремала, всегда была готова выплеснуться наружу и словно срослась с их безнадежно деформированной психикой, исключений из своих жестких правил они ни для кого не делали: у них и взгляд был особенный: ищущий, неодобрительный, прокурорский — будто они и вправду могли каждую минуту выписать на вас ордер об аресте. У них, стало быть, тоже была мания преследования, но понимаемая иначе — как мания погони: подобно пиромании (влечение к поджогам), пориомании (страсть бродяжничать) и т. д."
Ужас. Особенно если учесть, что как минимум половина населения Россия либо подверглась репрессиям, либо служила палачами. |