И про технофобию Лема
Но почему так, ведь раньше все они жили вместе? И тут мы нащупываем подлинную Катастрофу, о которой молчит автор этой книги, но о которой сигнализирует всеми своими книгами Станислав Лем. Катастрофу, которая сделала возможной в том числе и Холокост. Это техника, техническое овладение миром. О техноскептицизме и даже техноалармизме Лема Волобуев упоминает мимоходом, в основном в цитатах, не связывая воедино в этом аспекте его творчество и судьбу. Между тем связь очевидна. Став свидетелем ужасных деяний рода людского в двадцатом веке, краха националистических, просветительских и коммунистических утопий, Лем не питал никаких иллюзий по поводу природы человека. Это по-прежнему обезьяна. И если обезьяна с палкой еще его более-менее устраивала, то обезьяна с гранатой, а тем паче с газовой камерой и атомной бомбой — решительно нет.

Более того, Лем, вслед за Хайдеггером и Толкином, проницательно разглядел антигуманистическую сущность техники. Она — не просто послушный инструмент в руках человека, но становится мерилом его самого. Теперь и человек оценивается механистически, как пресловутый винтик или шестеренка во всеобщем слаженном механизме, а наилучшим содержимым его мозгов считается программа — например, программа партии. Наиопаснейшим, по Лему, вторжением техники оказывается ее применение в социальной сфере, где, как на знаменитом «фелицитологическом полигоне» изобретателя Трурля из цикла «Кибериада», неизбежно получаются «прямоугольники, марширующие подозрительно ровным шагом».

Техника для Лема — антагонист всей его жизни. Уже пала коммунистическая система, уже свободна Польша, а Лем все пишет о каком-то «молохе», «мегабитовой бомбе», «фальшивом божестве технологии», отказывается пользоваться компьютером и интернетом. Это можно счесть брюзжанием пожилого человека, а можно — донкихотством одинокого героя, который еще в юности увидел, в каких монстров превращает людей техническая оснащенность и механизация жизни. Поэтому его в равной мере не устраивал ни социализм, ни капитализм; первый — своим машиноподобием, второй — деградацией под гипнозом технического комфорта. А о том, возможна ли для Лема альтернатива, мы уже писали ранее.

Если исследовать жизнь и творчество Лема с такого ракурса, становится ясно, что никаким просто свидетелем катастрофы он не был. Нет, он был ее историком, критиком, проницательным прогнозистом, оппозиционером. Он осмыслял и радикализовал, предупреждал и жил сообразно своим убеждениям. Целостность этой жизненной позиции Лема, к сожалению, не была замечена автором его новой биографии. Сделав своего героя пассивным свидетелем зримых исторических событий, Волобуев упустил активное осмысление им подспудных тенденций, которые, однако, эти события и порождают.Но почему так, ведь раньше все они жили вместе? И тут мы нащупываем подлинную Катастрофу, о которой молчит автор этой книги, но о которой сигнализирует всеми своими книгами Станислав Лем. Катастрофу, которая сделала возможной в том числе и Холокост. Это техника, техническое овладение миром. О техноскептицизме и даже техноалармизме Лема Волобуев упоминает мимоходом, в основном в цитатах, не связывая воедино в этом аспекте его творчество и судьбу. Между тем связь очевидна. Став свидетелем ужасных деяний рода людского в двадцатом веке, краха националистических, просветительских и коммунистических утопий, Лем не питал никаких иллюзий по поводу природы человека. Это по-прежнему обезьяна. И если обезьяна с палкой еще его более-менее устраивала, то обезьяна с гранатой, а тем паче с газовой камерой и атомной бомбой — решительно нет.