Руднев вроде бы и верно передает эпизод, но не удерживается, чтобы не истолковать его в своем сложном ключе. Вот этот хпизод, из воспоминаний Горького:

"О женщинах он говорит охотно и много, как французский романист, но всегда с тою грубостью русского мужика, которая — раньше — неприятно подавляла меня. Сегодня в Миндальной роще он спросил Чехова:
— Вы сильно распутничали в юности?
А.П. смятенно ухмыльнулся и, подергивая бородку, сказал что-то невнятное, а Л. Н., глядя в море, признался:
— Я был неутомимый...
Он произнес это сокрушенно, употребив в конце фразы соленое мужицкое слово. Тут я впервые заметил, что он произнес это слово так просто, как будто не знает достойного, чтобы заменить его. И все подобные слова, исходя из его мохнатых уст, звучат просто, обыкновенно, теряя где-то свою солдатскую грубость и грязь. Вспоминается моя первая встреча с ним, его беседа о «Вареньке Олесовой», «Двадцать шесть и одна». С обычной точки зрения речь его была цепью «неприличных» слов. Я был смущен этим и даже обижен; мне показалось, что он не считает меня способным понять другой язык. Теперь понимаю, что обижаться было глупо."

В другом месте Г. так вспоминал о том разговоре:

"Потом он начал говорить о девушке из «Двадцати шести», произнося одно за другим «неприличные» слова с простотою, которая мне показалась цинизмом и даже несколько обидела меня. Впоследствии я понял, что он употреблял «отреченные» слова только потому, что находил их более точными и меткими, но тогда мне было неприятно слушать его речь."

Горькому было обидно слушать "неприличные" слова, потому что эта его повесть, "Варенька Олесова" - о том, как ботаник приезжает в деревню, и там встречает девушку, и всякая запретная чувственность овладевает ими, они рассуждают в лодках о французской литературе и о настоящих мужчинах-"зверях", и вздымался корсет и пр.пр. - в общем, вполне даже задевающая за живое "смелая", прогрессивная литература про истинные страсти, вздымающие кисею и серое сукно. Но когда Толстой называет все своими именами - не знаю, нарочно ли, чтобы немного осадить и отрезвить Горького, или же (что скорее) по внутренней привычке называть вещи так, как они ему виделись, без декадентских рюшечек (если девушке 15 лет и она здорова, то ей хочется, чтоб ее щупали и т.п.) - то обидно тут не то, что Толстой "подделывается под язык", а то, что своим цинизмом он дезавуирует весь смысл повести Горького, вместе с ее игрой переживаний, вытаскивает ее на жесткий свет, в котором всякого рода декольтированность сразу превращается в глупость, как лифчики в фильме про динозавров.

А уж между собой Толстой и Горький говорили поверх сословных барьеров и всяких глупостей вроде демо- и аристократизма, как, по воспоминаниям, Толстой вообще был равен со всеми, но не как аристократ. Там же в воспоминаниях Горбкий фиксирует, что когда Толстой говорит о Боге, то это разбирательства двух медведей в одной берлоге. Вот где доверительное равенство!

спасибо за цитаты. я все это, разумеется, забыл... хотя первую вроде читал когда-то.

и все же что-то меня останавливает от согласия с вами. простота толстого, который называет вещи своими именами и тем избегает тогдашних игр... не знаю. что-то не складывается. не то чтобы я думал, что это обязательно не так... а, вот. нащупал. мне в так идущем разговоре - я принимаю все эти вещи, осадить, отрезвить, простота, против рюшечек - хорошо, это все так, пускай. но тогда совершенно не лепится с последним абзацем. я не почувствовал в этом "простом" употреблении мата - величия толстого. медвежеватую неуклюжесть толстовских разговоров о боге я могу видеть, а вот двух медведей - нет. извините, один слишком мелок - и не только в сопоставлении с другим, но и в этих матных страстях. видите ли, игра на понижение не вызывает у меня удивления перед величием.

А Вars, меж тем прав и в частностях.
Я очень давно занимаюсь толстым, а мой товарищ и приятель Паша Басинский так долго занимался Горьким, чо стал на него похож.
Так вот, ко всму, что пишет Руднев, я бы относился осторожно - потому что в разных его работах я наблюдаю поэтический полёт, но некоторое небрежение точным изложением фактов.
Так вот Горький был абсолютный ницшеанец в Начале (вплоть до знаменитой истории с его самоубийстовом), это путь чрезывычайно интересный - и у Басинского хорошо описанный.
С другой стороны, Толстой шёл к свободе тоже прихотливым путём - из чтения Руднева может создаться, что он говорил, как площадной извозчик - этого, разумеется не было. Это очень специфическая модель поведения - с одной стороны неизживаемый аристократизм, с другой стороны - общая простота общения.
Не надо забывать, что Толстой последние двадцать лент был практически богом.

Я бы сюда ввёл ещё одно измерение.
Важно не только "кто как говорил", но и то кто как мог "слышать".
Я вполне себе представляю, что Горький мог воспринимать эту "специфическую модель поведения" как личное оскорбление. Ведь, как бы Толстой ни ругался, он, всё равно, был "граф". И это всегда присутствовало. И как бы Горький не говорил как граф, он всё равно был "босяк". И это тоже всегда присутствовало. Ведь общество такое было. "Аристократы" vs "все остальные". Наверняка в этом контексте всё воспринималось, неважно, босиком или обутым ходишь. И, хотя, может Толстой и имел в виду "доверительность равного общения" Горький вполне мог воспринимать это как "снисхождение" к нему.

Спасибо. Приятно услышать что-то "изнутри", от знатоков. Но что ж тут было уточнять... Я же не сомневался ни в одном факте, приведенном Барсом. И, конечно, совершенно доверяю тому, что от вас слышу. Я сказал только о своей собственной оценке - да, видимо, Толстой так себя вел и так его многие воспринимали. но мне эта модель поведения не симпатична и вот потому-то. Не более.