Я заболел. Простыл. Температура.
Сижу в квартире, как косящий пионер.
Виной всему аппаратура.
Вернее — кондиционер.

Вот что внезапно произвёл разгорячённый мозг.

Медвед и превед

Превед. Я — Медвед. Вы, наверное, обо мне слышали.

К сожалению, действительность такова, что — как правило — мир составляет мнение о том, или ином событии на основании ограниченного числа свидетельств, не говоря уже о том, что эти свидетельства, уже в силу их ограниченности, зачастую предвзяты и неточны. Вот и обо мне у широких масс получилось неверное впечатление.

Виноват во всём художник. Я спрашивал у него после — зачем? «Я так вижу», был ответ. Надо было его съесть. А что делать? Из праха в прах обратишеся, как говорится. Но я миролюбив. Я дружелюбен. И живописец остался жить.

Чтобы не питаться некачественной информацией, я, пожалуй, расскажу вам, как всё было на самом деле. Хочу предупредить, что делаю это не для того, дабы обелить себя в ваших глазах: я вас знать не знаю, и ваше мнение меня не очень заботит. Мне истина дорога.

Итак, в тот чудесный летний день я сидел то ли в малиннике, то ли в конопляннике, а на солнечной, дощатой террасе веснушчатая Агриппина Саввична потчевала коллежского асессора Аполлона Сигизмундовича винегретом. Я же читал записки кремонского епископа Лиудпранда, коие тот с пафосом назвал «Возмездие». И вот, дойдя то места, где немногочисленные хеландии императора Романа Лакапина пожгли флот хакана русов Ингера, я был прерван естественным побуждением, суть которого позволю себе скрыть от вас, скажу лишь, что процесс этот рутинный, и начинать его надо уж никак ни близ дощатой террасы, на которой веснушчатая Агриппина Саввична потчевала коллежского асессора Аполлона Сигизмундовича винегретом. Я уверен, что Аполлон Сигизмундович был бы недоволен.

Я отправился восвояси поодаль. Была у меня одна лесная опушка, где росли милые одуванчики. Мне нравятся одуванчики — когда дунешь, а потом сидишь, глядя на то, как пух их перемешивается с облаками, в душе разливается неописуемое спокойствие. В детстве меня, за мою приверженность одуванчикам, так и называли — Пух. А уж потом, когда я заматерел, закосмател, то стал Медведом.

Детство... В те благословенные годы, когда ниоткуда не ждёшь зла; когда мир мал и уютен, я чуть ли не каждый день приходил на эту поляну. Нашу поляну — потому что я приходит туда не один: со мной были мои единоутробные братья Пятачок, Умка, Йа-Йа, Ушастый, Сова Нежная... Мы играли, о, сколько игр мы придумали под покровом небесной синевы. Мы лазали в дупла, крадя у диких пчёл дикий мёд — а это, скажу я вам, опасное занятие. Зато как вкусна была добыча... Насытившись, мы дремали знойным днём в сладкой истоме под покровом вековых деревьев.

Но знаете, детство кончилось. Внезапно и страшно... Не хочу вспоминать, но и Пятачок, и остальные мои братья и сёстры уже давно там, куда когда-нибудь отправлюсть и я, в Стране Счастливой Охоты, среди великих предков, у подножия трона Большой Медведицы.

Я после всё равно приходил сюда, конечно не так часто, как раньше, но регулярно. Мне тут было комфортно. Покойно. А рутинные процессы требуют покоя и сосредоточенности.

* * *

Только-только расположился я на краю волшебной опушки, как рычание некоего таинственного зверя... ну ладно, это была машина. Не помню, какой именно марки, вроде бы белая. И из машины вышли люди, двое людей, самка и самец.

Я как-то сразу догадался, что они не по грибы.

Volens-nolens я прислушался к их разговору. Самка настаивала, что это место ей не нравится, а самец активно возражал, утверждая, что тут «никаких людей и близко нет».

Людей-то не было, но ведь в лесу живут не люди.

Затаившись, я сетовал небесам на их вторжение, а настроение моё тем временем портилось. Заметьте — не я к ним пришёл.

С криками и гиканьем пришельцы стали разворачивать разнообразные явства, и тут же поглощать их жадно и звучно.

Представьте, каково было мне. Надо ли говорить, что будучи хорошо воспитан, я прекратил рутинный процесс. Положение моё стало вовсе неприятным.

Вы, наверное, удивляетесь, отчего я вёл себя подобно полевой мыши, отчего я, властелин леса, не выпрыгнул с диким рёвом на поляну и не прогнал этих несчастных? Дело в том, что именно так и сгинули все мои единоутробные братья и сёстры. Любили они выпрыгивать с диким рёвом, пугать людей — причём не желая совершенно никакого зла. И однажды... Нет, не буду вспоминать.

Как говаривал наш легендарный родич Балу, не буди лихо, пока оно тихо. Я немного сместился в сторонку, и прилёг. Люди чавкали так ритмично, что я задремал. Проснусь, думал я, а тут никого. Благодать!

Но не тут-то было. Эх, вы, люди-человеки...

* * *

Разбудили меня визг и довольное уханье. Сперва мне показалось, что сова поймала мышь, или ещё какую-то зверушку, и пожирает её. Но эти звуки производили люди. Раздвинув ветви, я ужаснулся.

Поймите меня, я не ханжа. И мы, медведи, воспроизводим друг дружку. И нам не чуждо кое-что человеческое. Но господа... Вы же звери, господа, пронеслось у меня в голове. Это всё равно, что мы бы с подругой-медведицей вломились в человеческое жилище, и предались там разнузданному разврату. Или чего пуще — в детском саду!

Они... они осквернили моё детство! Они пришли, незваные, и сочли себя царями природы.

Такого уж я не выдержал!

Поднявшись во весь рост, я одним могучим прыжком оказался рядом с этой парочкой, и заревел что было силы на человеческом языке:

— Пре-е-еве-е-ед!

Видели бы вы их глаза.

Видели бы вы их лица.

Видели бы вы их надувной матрац.

— Пре-е-еве-е-ед, подончеги! — снова заорал я.

Вы же не будете обвинять меня в том, что я говорю по-русски с медвежьим акцентом. Люди вообще не говорят по-медвежьи.

С нечеловеческой быстротой люди исчезли в чаще. Знали бы они, что мне не составляет никакого труда догнать человека в чаще... особенно когда они оставляют столь явные следы... но они бы всё равно скрылись в чаще, я полагаю.

Я ещё долго слышал шум ломаемого сухостоя.

На всякий случай, когда мне казалось, что они остановились, я орал благим матом:

— Где эта сволочь?!

И шум возобновлялся.

Будучи хорошо знаком с повадками людей, вытащил я из брючного кармана самцовых брюк ключи, сел в машину и поехал в направлении ФРГ. Ведь машину надо было отогнать, замести следы, запутать — чтобы ни одна сволочь не нашла мою заветную полянку.

Бросив таратайку на дороге, я вернулся и завершил рутинный процесс. Казалось, что ничего не было. Не было никаких людей, никаких машин... Но мне не свойственно заменять иллюзиями реальность, и потому я провёл хорошую зачистку. Через час действительно уже ничто не напоминало о разыгравшейся тут сцене.

А рисунок... Видите ли, дело в чём. У Аполлона Сигизмундовича был брат. А у брата был друг. И этот друг время от времени рисовал. Не то, чтобы у него хорошо получалось, но суть он схватывал на лету. И когда мы чаёвничали с Аполлоном Сигизмундовичем (уж не буду про дощатую террасу), этот друг брата и пожаловал. Каюсь, не утерпел, рассказал я ему эту историю.

Сами знаете, что из этого вышло.

Хочу завершить свой рассказ призывом к людям.

Люди, выезжая на природу, а особенно в лесной массив, будьте бдительны!