 "Православные ведьмы", или этюды о бабской религиозности | Feb. 1st, 2007 @ 07:23 am  |
|---|
Полный текст здесь: http://vera.mipt.ru/dev/churchnwoman/derzai.html
(по наводке ![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo-lj.gif) juliaoz@lj)
Когда преграды нет…
Нет, без мужиков никак нельзя, — отрезала С. Н. Она сделала этот глубокомысленный вывод после пожара в дачном поселке, которому была свидетельницей и в определенном смысле участницей* — О доме и речи не шло, чтобы спасать его — полыхнул как спичка в такую жару, — но там остался дед! И все мы ужасались и рыдали, что он там внутри, и кричали, ну, Юлька за иконой сбегала, и мы с ней вокруг дома носились, Люська яйца пасхальные в огонь бросала... А мужики!. . Я, конечно, от волнения и слез ничего не воспринимала, но возмущалась, как они медлят, буквально еле двигаются, по ведерку воду носят! И вдруг смотрю — уже деда вываливают из окошка! Оказывается, они ведерками пролили коридорчик в огне и кто-то смог туда нырнуть... понимаешь, вроде не сговаривались, но ведь каждый встал на своем месте, и по порядку, без шума... О, потом уже всплыла в памяти потрясающая деталь: наш сосед полковник пришел в перчатках, с топором и своим ведром! Знал заранее, с чем ходят на пожар, представляешь?!
Нельзя не признать, что так действовать, по плану (ну там стратегия, тактика) — мы не способны: эмоция “удушливой волной” мгновенно смывает крупицы здравого смысла и несет нас неведомо куда, ввергая в водоворот страсти и потопляя в ее ненасытной пучине — впрочем, если не встретит преграды; возможно, злоба Иезавели поддалась бы укрощению в самом начале, имей характер ее муж Ахаав; а сварливость Ксантиппы могла быть умерена, не будь Сократ так поглощен философией, а жестокость Салтычихи исцелилась бы одним равносильным противодействием. Ибо страсть наша в большинстве случаев разумно уравновешивается практичностью: можно по-трепыхаться, но в меру, чтоб не пораниться, а подчинение сильному нас не роняет и гармонии не нарушает.
Но когда преграды нет... У нас же если любовь, то безумная, если горе, то безысходное, если тоска, то безутешная, если смех, то безудержный... Сплошной безпредел — или бес-предел? Почтенная мать троих детей от вполне благополучного венчанного брака вдруг вознамерилась всё бросить и устремиться за “возлюбленным”, которого, по миновании этой напасти, вспоминала с брезгливым недоумением:
— Как я могла? Наваждение!
НавОждение? А пресловутая “женская обида”: “Мой милый, что тебе я сделала1.” — и с обрыва в омут или под поезд... <...>
Infirmior vaza, немощной сосуд—сказано не только об анатомических различиях; женщина, тесно связанная с природой из-за функции возрождения жизни, так же, как природа, беззащитна, она подвластна стихиям в ней самой и вне ее (о. А. Ельчанинов); приходится согласиться с язвительным замечанием какого-то женоненавистника о том, что в женщине мышление и чувствование составляют одно целое*; воля, самоконтроль, рассудительность — для нас это скучные слова, обозначающие тяжкие вериги, настолько чужие, что их и примерять неинтересно.
Сильный пол умеет себя поберечь: отгородиться от депрессивной эмоции, переключившись на работу или спортивные упражнения, ну и утешиться испытанным мужским способом, напившись до полусмерти. Мы же предпочитаем с мазохистским любо-страстием расковыривать свои раны, искать объяснения, пытаясь нащупать во тьме душевного хаоса потерянную опору и все глубже утопая в океане непрощаемой — своей! — вины и неутолимой боли. Безсмысленно и крайне опасно для нас пробовать залить горе вином; при активном содействий “лукавого гражданина” женщины спиваются очень быстро: острые поначалу терзания совести дают повод для новых и новых возлияний, а по времени окончательно парализованная воля и кошачья живучесть научают существовать, приспособившись к любому позору.
...Kаждая из нас может заметить похожий губительный процесс, понаблюдав хотя бы недолго за вибрациями своего потока сознания — или подсознания. В одном рассказе героиня, облачившись в шикарное новое платье, идет в гости, предвкушая интересное общение с милыми людьми; спокойная, полная достоинства, “не красавица, но в общем ничего, особенно в этом платье”, которое “может быть, чуть-чуть рисковано, зато подчерк индивидуальность”. Но еще с порога она замечает “кривляку А. ”, и на ней...“такая юбка! И элегантная, восхитительная блузка! А я в дурацком красном... как знамя! Орясина несуразная...”; как нарочно, сыплются безтактные реплики, болезненные вопросы — “нервы, как оголенные провода, искрят от ничтожных разговоров и плоских острот”... вечер, конечно, испорчен. Она уходит, рассорившись со всеми, чтобы потом всю безсонную ночь сводить счеты с “комплексами”, предаваясь разрушительным мыслям о своей фатальной невезучести и вконец неудавшейся судьбе. Кстати, об этих зверях, выпускаемых на арену, когда мы недовольны, о нервах:
— Что вы, — уверяла одна простодушная старушка, — нет никаких нервов и нервозов, они называются — страсти.<...>
...Сто лет назад одна благочестивая вдова напечатала записки о том, как ее наставлял на путь истинный о. Иоанн Кронштадтский. Читаешь их — и мороз по коже, потому что за бесхитростным рассказом генеральши проступает страшноватенькое “вечноженственное”, глухое самоупоение, перед которым вынужден отступать и самый гениальный духовник: она просит благословения на монастырь (“у меня нет своей воли, батюшка, как вы прикажете”), но все восемь лет, охваченных дневником, так и мотается с места на место. В Орле хорошая игуменья, но мало духовности, в Леушине кельи нет приличной, на подворье в Петербурге — сыро... И всюду слишком много “отвратительных людей, носящих маску святости”... Она добросовестно, для истории, записывает слова о. Иоанна, отнюдь не принимая их на свой счет, например: “ничего нет тяжелее, как быть духовно слепым”, и заливается слезами, искренне не понимая, почему холоден с ней батюшка, как видно, временами изнемогающий от тщетности своих усилий...
А преподобный Авмросий письменно отбивался от благодетельницы, которая, пожертвовав деньги, глаз с них не спускала, все траты критиковала: и дом слишком большой строили, и рабочим слишком много платили, и, опять-таки, духовность хромает... А сколько бумаги, чернил и драгоценного времени извел великий старец, урезонивая монашек, вечно недовольных и пеняющих на внешние обстоятельства...<...>
...В монастырях обитает немало бездетных женщин, которые при внешней корректности, исполнительности и даже ревности наглухо лишены — ох, не любви, где там, — но даже какого-либо интереса к окружающим; посему они обходятся без конфликтов и при спокойном характере могут никогда не узнать о своем душевном изъяне. Благопристойная маска аскетической отрешенности скрывает равнодушие на грани аутизма ко всему, кроме собственной персоны. <...>
Свет мой зеркальце…
Мы с раннего детства смотрим на себя чужими глазами, оцениваем со стороны, желая, конечно, быть объектом восхищения: “Свет мой зеркальце, скажи...”. Маленькая девочка, примеряя новый наряд, лепечет в экстазе:
— Какая па-а-а-тя!
Она спела — ей похлопали, спела еще — похлопали, наконец, когда репертуар исчерпан, объявляет:
—Теперь я перекувырнусь, а вы опять похлопаете!
Детское простодушие извинительно, но оно скоро проходит, а готовность хоть перекувырнуться, но чтоб похлопали, сидит в нас чуть ли не до гробовой доски.
Успех у других — порой неосознанно — становится главной целью всей жизни; очаровывать, пленять, расшибаться в лепешку, чтобы непременно нравиться; и, бывает, мужчины ни при чём: иную болезненно заденет нерасположение чужой собаки или кошки! “Шастают” по выставкам, премьерам, одолевают непроходимые авангардистские романы, чтобы в подходящем обществе небрежно уронить фамилию или цитату и тем засвидетельствовать участие в служенье муз. Православные с той же истовостью посещают престольные праздники, всех архиереев в лицо узнают и сплетничают про них, как про артистов, демонстрируя посвященность в высшие церковные секреты.
Хлестаков хвастает с упоением, без определенной цели, а мы большей частью — стремясь вызвать зависть. Еле живая, на больничном одре, еле слышным голосом:
— Если б ты знала, сколько стоила операция... зато, конечно, профессор... всё на самом... самом высоком уровне...
Когда рассказывают о романах и флиртах, козыряют даже не достоинствами покоренного, а поражением многих соперниц: важно предпочтение перед другими, первенство, да и о духовниках говорят совершенно в тех же выражениях, что и о поклонниках:
—Я-то прямо в келью к нему иду, он меня любит.
Он (известный старец) сказал: вы не такая как все, вы сами можете советовать.
Впрочем, может, и сказал, только вот интонация осталась за кадром.
Страшно сказать — даже грязь свою мы пускаем в оборот, “торгуем исповедью”, по выражению преп. Ефрема Сирина; даже грехи используем, чтобы произвести впечатление исключительности: никто в целом свете не достигал столь бездонной глубины падения! И целые тетрадки исписываем литературно обработанными излияниями, которые вдохновенно, с выражением, часами, всхлипывая в нужных местах, декламируем духовникам.<...>
Никто не ценит.
До тридцати лет Н., хотя красота ее привлекала многих, так и не вышла замуж; попытка “устроиться” в монастыре превратилась в сплошной кошмар: при любом обращении к ней, самом дружелюбном, она краснела и бледнела, легкое замечание мгновенно вызывало слезы, а чтение за трапезой, когда публично исправили ее ошибку, завершилось бурными рыданиями, до судорог и обморока. Клинический случай, да! Но, наверное, многим из нас знакомо тяжелое состояние загнанности, порождаемое той же самопоглощенностью: устала, никто не ценит, не понимает, не любит; и всем без исключения свойствен мерзейший способ поставить на место любого, кто имел неосторожность ранить или только задеть женское самолюбие: остекленевший взгляд в сторону; на вопрос “что с тобой?” принужденный ответ сквозь зубы “все нормально” — тоном, выражающим холод и презрение — проклятая мелочная бабья мстительность, во мгновение обличающая, какова в действительности цена нашим разглагольствованиям о прощении, кротости, милости и прочих высоких истинах христианства!
Конечно, женская гордость не посягает на крайности: ну там завоевать мир или изменить его посредством единственно верного учения; она, напротив, норовит замкнуться во внутренней тюрьме, оградиться СТЕНОЙ от всего, что может угрожать единственно дорогому — своему “я”; заСТЕНчивость скрывает мертвую пустыню Снежной королевы, свободную от каких бы то ни было обязательств, не возмущаемую чужим страданием, глухую к воплям о помощи; под маской сдержанности, скромности, загадочной молчаливости таится самовлюбленное чудовище, равнодушное ко всему на свете, кроме собственного благополучия. Оно может зайти далеко и стать опасным: именно “застенчивые”, по наблюдениям психологов, тиранят своих близких, третируют беззащитных, становятся “фуриями революции”. Недавний факт: ничем не привлекающая внимания молчаливая старушка, ютившаяся в бедном домике на краю поселка, разоблачается как глава секты сатанистов, совершающих ритуальные убийства. Милостью Божией надо считать, что их, как правило, поражает безумие: человеческие попытки безсильны сокрушить демонскую твердыню.
"Орган послушания"
...Монахиня, но пострижена и живет в миру, потому что нынешние монастыри-“колхозы” не отвечают ее возвышенным духовным запросам (монастырские таких за глаза называют “шаталова пустынь”); книжница, всё знает — теоретически; пишет в газеты против архиереев, читает лекции по нравственному богословию, энергична, обаятельна сокрушительной искренностью и горячностью; вызывающе-игривым тоном объявляет:
— У меня совсем нет органа послушания!<...>
Приложи душу к … салфеточке.
...Горькую для нас правду схимонах Паисий подкрепляет ярким примером: “Как-то одна женщина прислала мне одеяло. Оно было всё изукрашено. Она там сделала вы-шивочку, вышивочку, а потом еще нашила кружева, кружева, кружева. Бедненькая! Сколько радости она испытала, когда делала все эти вышивки и кружева, тогда как я радовался, когда обрезал ножницами все эти украшения и выбросил. Эта женщина не чувствовала радости о Христе, но находила ее в вышивке”? Вот: до Бога, как говорится, далеко, а вышивка — оно и благочестиво (для батюшки же ладила одеяльце!), и приятно, как творчество, а главное, доступно и понятно.
Приезжие дамы прикладываются к чудотворной иконе, привычно, не проявляя никаких эмоций, но услышав, что риза украшена драгоценными камнями, надолго “впиваются” в нее оценивающим взором.
С, художница, придя в храм, переключилась на христианские сюжеты: рисует ангелочков, вербочки, свечечки... досконально разбирается в иконописных школах и направлениях, в комнате все четыре стены увешаны иконами... но сама она практически ничуть не изменилась: тот же апломб, то же самоупоение, тот же богемный “устав”: вдохновение посещает на рассвете, поэтому попасть в храм на литургию нет никакой возможности.
Р., с первых шагов покоренная церковным пением, поставила задачу попасть на клирос и добилась своего. Она круглосуточно занята интригами, воюет то с регентшей из-за низкого тона, то со старостой из-за низкой оплаты; знакомой, предложившей поехать на престольный праздник в новопостроенный храм, надменно отвечает:
— Я каждый день в храме! <...>
Показная “праведность”.
...Хотим оживить свой дом цветами, идем купить вазу для них — и, когда выберем самую красивую, уже не помним о цветах. Так же, увы, поступаем и в религиозном отношении: придя в Церковь, концентрируем усилия на выполнении отдельных предписаний. С бухгалтерской скрупулезностью ведем учет молитв, поклонов и прочих религиозных деяний, словно ежемесячно подаем отчет в небесную канцелярию о наших достижениях, забывая, что главное в христианстве — не посты, не богослужения, не каноны, а Христос, не сказавший: если хочешь войти в жизнь, соблюди правило, но — соблюди заповеди.
— Она не слушает меня! — рыдает Л. — Год на исповеди не была! Является ночью! Хамит! Пахнет вином и табаком! О! Что мне делать! Я пять акафистов и три кафизмы в день читаю, что же еще?!
Это она о дочери; та, войдя в возраст, живет как хочет и страшно огорчает мать; Л. еженощно встречает ее в дверях площадной бранью и била бы, если б не опасалась получить сдачи. Л. каждую субботу исповедуется; она глубоко страдает и раскаивается — в том что не умеет сдержаться и грешит; она искренне видит беду лишь в дочери и ропщет на Бога, для Которого столько трудится, а Он не слышит и не перевоспитывает ее ребенка!
— Ну нет! — возражает В., когда священник просит ее присмотреть за рабочими, отделывающими приходской дом, — нагрешу с этими лоботрясами!
Батюшка выбрал В., потому что она держит солидное правило, посещает все службы, записывает грехи и читает духовные книги.
По сорочьей старости.
- Я вон к тому пойду исповедоваться!
- Ты его знаешь?
- Да нет... Красивый какой! Борода, как у Христоса!
Этот случайно подслушанный в Даниловом монастыре диалог иллюстрирует, как мы выбираем духовника: по сорочьей страсти к тому, что сверкает и переливается. Толпы представительниц прекрасного пола собираются вокруг блестящих проповедников, тем более, если их голоса звучат по радио и телевизору; бывает, они годами не имеют общения с “духовным отцом”, т. к. многообразная общественная деятельность не оставляет кумиру времени на исполнение прямых обязанностей. Ученых неофиток привлекают ультрасовременные, так и подмывает выразиться, пресвитеры — которых в православной среде кличут “обновленцами”: там родной окололитературный жаргон, там с амвона цитируют не авву Дорофея, а Цветаеву, там излюбленная интеллигентская ирония, всё подвергающая сомнению, там уютный партийный дух, гарантирующий тесное сближение оппозиционеров любого направления... <...>
Авторитет? Идол?
Для подобного идолопоклонства возраст любимого батюшки роли не играет: старец он или не достиг и тридцати — он МОЙ! Он ЕСТЬ у меня, значит, всё в порядке, всё как положено, ведь во всех книгах говорится, что без руководителя не спастись! <..>
Женская душа, признав авторитет, подчиняется с удовольствием, но уж единственно духовнику; другие авторитеты, если были: мать, отец, муж — меркнут и сходят на нет, и батюшка поневоле становится всем; но тогда, по нашей безотчетной логике, он д о л ж е н заменить собою мужа, мать, отца... мой, только мой. Конечно, это не формулируется, но чем же еще объяснить раскаленную атмосферу вокруг знаменитых духовников: интриги, скандалы, сцены ревности... В конце концов, разве не естественно для нас, еще не доросших до вышеестественного, испытывая любовь и восхищение, добиваться взаимности? Вот одна весьма культурная дама в мемуарах о всемирно известном священнике трогательно повествует, как она им руководила: обличала, советовала и утешала, когда он рыдал на ее плече. Почему бы нет: святитель Игнатий не выдумал же, что “женщина видит совершенство в своем идоле, старается его уверить в том и всегда преуспевает”, а впоследствии “часто сама делается его идолом”1*. Вопрос только в том, какая польза от подобного “окормле-ния”, кто кого и куда ведет?<...>
Старцы-“ласкатели”.
... —Ой, спаси Вас Господи, батюшечка, Вы помолились — и все уладилось!
—Он меня буквально спас, буквально!
—Я только на его службы хожу. Тогда и помолюсь, и поплачу; а если кто другой служит — как бревно стою!
—Богу не угодишь — батюшка отмолит, а батюшке не угодишь — кто тебя отмолит?
—Он прозорливый... не веришь? Смотри, как бы с тобой чего не случилось, он всё про всех знает, наш отец! <...>
... —Почему ты жуешь все время?
—Нам батюшка благословляет... Чтоб не унывать.
—Отчего же ты непрерывно унываешь?
—Я только батюшке могу это сказать! — и надменный взгляд, и дерг плечиком, и увлажнились глазки. В наши дни, когда в монастырях трапезуют до четырех раз в день, любвеобильный батюшка подражает преп Серафиму, оделявшему голодных дивеевских сестер знаменитыми ржаными сухариками — погрызть и заморить червячка... Наговаривают сумасшедшие деньги, изливая жалобы и выслушивая наставления батюшки по телефону, воруют из церковных кружек (купить батюшке подарок), инсценируют тяжелый недуг, чтобы попасть в больницу, а оттуда сбежать — конечно, к батюшке, он-то поймет, пожалеет и образ его еще ярче засияет на фоне монастыря- “ Освенцима ”.
...Cтарушка-схимница выкапывает из-под кровати толстый альбом с бархатной розой на обложке и, победоносно сияя, предъявляет фотографию завитой раскрашенной матрешки в вычурной позе. Узнать нельзя, но конечно догадываешься, что это она полстолетия назад, и невольно думаешь: чем же полны ее воспоминанья, или, по-ихнему, помыслы? Неужто и доселе она отождествляет себя с той, в альбоме?
Чтение мемуаров знаменитых женщин открывает непреложную закономерность: память, случается, подводит касательно времени и пространства, но и в девяносто лет тщательно сохраняет комплименты, полученные в течение жизни — может, не все, но уж во всяком случае касающиеся тех свойств нашей богатой натуры, в которых мы не вполне уверены. А те, которые не пишут мемуаров?<...>
Ревность не по разуму.
Ханжа, сударь. Нищих оделяет, а домашних заела совсем.
(“Гроза” А.Н. Островского)
Возвращаясь из Крыма, Н. оказалась в купе с обаятельной девчушкой студенткой; обе мгновенно прониклись симпатией, сообразили совместный ужин. Н. перекрестилась перед едой... и вдруг милая курносая мордашка неприязненно вытянулась:
—Вы верующая?!
Дело объяснилось: ее старшая сестра несколько лет назад крестилась.
—Религия делает людей черствыми, — жарко уверяла девчушка, — вообще лишает их человеческого облика! Сидит целый день, закупорившись от шума, в душной комнате — и нависает над нами со своим молитвенником, как паук... Слезами исходила по Сербии, голодала из-за какого-то храма, ездит к многодетным, всем бросается помогать... Но я всё время знаю, чувствую как постоянный упрек — сама она всех несчастней: спит на жестком, лишает себя телевизора, мяса, молока, яиц, душа её иссохла от обиды на весь мир за то что он не такой, как надо ей и ее Богу, ну и мы виноваты, мы тоже не такие! У-у, эти похоронные вздохи на меня глядя, молчание, полное порицания, хлопанье дверью, если включаем музыку — дышим только когда ее нет, хоть бы в монастырь что ли ушла. Ненавижу! Ой, не её, а то, что сделало её пугалом для всех!.
А злые бабки... Чистая публика неизменно предъявляет их как безотказный аргумент, мотивируя свое пребывание вне Церкви. Всем известен этот “контингент”; в прежние времена, когда храмов было мало, они преодолевали тесноту с помощью иголочки: тык направо, тык налево — и все расступаются, освобождая ей законное “намоленное” место. А уж “хозяйки”, то есть церковницы, те, которые в штате!
— Смотрю я, Катя, — заглядывает она за киот, а Катя уже бледнеет, — не любишь ты Матерь Божию! — это она пыль где-то там нашла, а Катя вся съеживается, но ничего, потом отыграется на Зине.
Гибрид между человеком и …
“Гибрид между человеком и змеёй” — так клеймит подобные существа православный автор (архимандрит Рафаил. — Ред.). Ревностны они, всё “исполняют”, по тыще поклонов кладут, все молебны отстоят, все акафисты знают и какому святому о чем молиться: от головы — “Иван-Крестителю”, от покражи “Иван-Воину”, от зубов — Антипе, а уж земелька с Матренушкиной могилки “от всего помогает”, и если соседям или сослуживцам на столы чуть подсыпать, они болеть начнут и от тебя отстанут. В одном чеховском рассказе умирающий в степи казак просит у проезжих, супругов, возвращающихся с пасхальной службы, кусочек кулича, но жена отказывает, потому что “грех свяченую паску кромсать”. А в повести Марко Вовчка помещица по обету неугасимую свечу пред иконами жгла — а если она гасла по недосмотру дворовой девчонки, приставленной караулить огонь, последнюю нещадно пороли, за то что препятствует барыниному благочестию. <..>
Рассказывала В. Е. : в те еще годы молилась она однажды на Страстной в битком набитом храме, и вдруг падает в ноги зеркальце и разбивается в мелкие дребезги, а стоящая рядом “хозяйка” шипит ей в ухо:
— Собирай! Твоё ведь! {Она, В. Е., выглядела дамой. — Авт.).
Что делать — собрала и осколочки в карман сложила. А через полгода на улице бросается к ней та “хозяйка”:
— Прости Христа ради! Оговорила я тебя: моё зеркальце-то было...
Прослезились обе. В. Е. получила урок и вывела формулу: самый плохой верующий лучше самого хорошего неверующего. Но и после того она натерпелась всякого.
—Рожу-то иди умой, что, с накрашенными губами ко кресту пойдешь?! (А она не красилась давно уж. — Авт.).
—Глянь, на каблуках пришла, как поклоны-то ложить будешь?!
Надев же умеренной длины юбку, чулки “в резинку” и “полуботинки”, услышала вслед:
—Артистка!
С детства помню фразу героини в одной пьесе: “Ты подл, как баба!”; приходится признать её правоту: только женщина умеет так беспощадно и хладнокровно ранить словом насмерть.
Подростком Р. гостила в семье подруги своей матери, и эта подруга, вероятно, подозревая в ней угрозу для морально неустойчивого мужа, однажды при гостях, разглядывая фотографии, небрежно обратилась к ней:
— И папа у тебя красивый, и мама... Ты-то в кого ж?
Р. комплексовала несколько лет; угловатая, “зажатая”, с выражением угрюмой обреченности перед миром, враждебным к уродам, она и впрямь росла уродом; со временем отец деликатными маневрами вывел ее из амплуа дурнушки — но она никогда не забыла давний приговор, до старости болезненно пеклась о своей внешности и жадно ловила комплименты.
Не удивляйся, какие вокруг грешники.
Слово — мощное оружие и часто в этом качестве и применяется. Н. рассказывала о соседке в старой московской коммуналке: все боялись её как огня, потому что при зарождении скандала она наносила превентивный удар по самому больному и сокровенному, используя секреты, выведанные в периоды перемирий, так тепло изображаемые в сентиментальных советских телефильмах.
...Ну а в монастыре; когда перед праздником все сбиваются с ног на общей работе, незаметно удалиться, а появиться к концу дня и на вопрос, где была, потупить взор и еле слышно, будто против воли, прошептать:
— Я молилась...
Или: на “откровении помыслов” игумений как бы нехотя пожаловаться на непосильность назначенного послушания и добиться облегчения; или “невзначай” признаться в неприязни к м. N. — за то, что та “осудила Матушку”... Благочестивая и благообразная ведьма куда страшнее традиционной, старой и беззубой, с метлой.
Еще и еще можно приводить примеры изощренного лицемерия, или, по-церковному, лукавства “женщин, утопающих во грехах, водимых различными похотями, всегда учащихся и никогда не могущих дойти до познания истины” (2 Тим. 3, 6-7).
...Одна особа из начинающих пришла навестить старого больного профессора и с порога возмутилась: “Как вы можете в среду бутерброды с сыром есть? Вы же скоро умрете и пойдете прямо в ад!”. Что он подумает о христианах, ведь они — это решительно всем известно — должны проявлять доброту и сострадательность. Вот и попадешь в категорию тех, о ком в Евангелии говорится: из-за вас хулится имя Божие у язычников.
“Пойду к Отцу моему”
М. аккуратно посещает храм, где, по ее словам, “очищается”: “И верится, и плачется, и так легко, легко” — цитирует она с воодушевлением. Романтическая взвинченность настораживает; действительно, однажды М. разговорилась и потрясла терминологией, более чем странной для православной прихожанки: аура, аккумуляция биоэнергии, эпоха Водолея и даже Космический Разум. Еще она поделилась интимными подробностями биографии, щеголяя немыслимой раскованностью:
— Я по гороскопу Телец, собственница и ревнива... всегда ухожу первая, длить отношения некрасиво, если нет доверия...
Возражения ничуть не поколебали ее уверенности: даруемая Богом и Православием свобода допускает любую широту взглядов, а что до внебрачных связей, то “Христос простил именно ту грешницу, которая возлюбила много! ”.
Между прочим, касательно евангельского эпизода у М. немало союзниц, не разумеющих, что много (т. е. сильно) грешница возлюбила — Христа. Таким образом, присутствие в церковной ограде еще не означает Православия.
Элизу в “Пигмалионе” Б. Шоу научили грамотно вести беседу о погоде — и она блистала стерильной речью, пока разговор не коснулся знакомой темы; тут, получив сигнал, мгновенно включилась толща подсознания и тонкая леди заговорила на родном жаргоне:
— А я смекаю, кто шляпку спер, тот и тетку укокошил!
Так и мы; с ходу усваиваем христианские термины — “искушение”, “брань”, “помыслы” — но к Богу не приближаемся; Ему нет места в толчее “культурных ценностей”, которыми мы напичканы до отказа. При просеивании их сквозь тонкое сито евангельских заповедей возникает справедливое опасение: останется ли после хоть что-нибудь? И правда, отложив романы и отключив телевизор, жалуемся на “пустоту, маразм и отупение”. Что ж! Самым плодотворным будет зафиксировать открытие: вот она, бедная моя душа — слепая, глухая, безсловесная дурында — зато подлинная, натуральная, без фальшивых цветастых наполнителей <...>
..."Христа тоже гнали!"
— Знал бы ты, сколь я пережила! — возражала пожилая прихожанка священнику, призывавшему ее открывать свои грехи.
Кухарка, увольняемая из религиозной организации за воровство, патетически восклицала:
— Христа тоже гнали!
Я же так нужна...
САМОлюбие наше — корень всему злу; оно, пишет преп. Амвросий, если дотронуться до него пальцем, кричит “кожу дерут!”; на клиросах почти всегда накаленная атмосфера: всякое замечание регента встречает отпор в форме обид, слез или оскорбленного молчания; зато там, где нам оказывают уважение, мы способны вытерпеть любые неудобства. В исповедальне Лавры паломница жалуется, как загружена сверх сил на приходе: и торгует, и газету выпускает, и по властям бегает — помолиться совсем времени нет! Но когда духовник советует всё это сократить ради единого на потребу, глядит на него, как на несмышленыша:
- Что вы, батюшка, я же так нужна!
Сладостное ощущение незаменимости и власти порождает широко распространенный на приходах конфликт:
- Вровень с настоятелем хотят быть, — вздыхает один священник.
- Да нет... чуток повыше, — поправляет другой...
*Если не ошибаюсь, этим "женоненавистником" был Л. Толстой (прим. К.Б.)/ |
интересные выжимки
мне понравилось
спасибо!
"Дерзай, дщерь" - потрясающая книжка. После того, как она впервые вышла (года четыре(?)назад) несколько раз ее перечитывала.
В основном, показаны не чисто женские, а «общечеловеческие ценности». Некоторая разница, конечно, есть. «Голова у Ивана Ивановича похожа на редьку хвостом вниз; голова Ивана Никифоровича на редьку хвостом вверх». Что предпочесть – дело вкуса.
спасибо за ссылку. очень своевремнная.
Жесть. Если православные девушки все такие, то это очень грустно. Очень, мда...
ничего грустного, статья хорошая, а вот выборка мрачная:)))
Надеюсь, что так, хотя мой (однократный) опыт близкого общения с такой вот воцерковлённой барышней скорее подтверждает именно выборку (ну, далеко не всю, отдельные моменты...). Что ж, дай Бог, не всё там так плохо, с барышнями-то :о)
Верующие девки имеют хотя бы какой-то шанс, чтобы понять, куда им жить не надо. Зато неверующие никогда не поймут, что всё их, описанное выше, поведение ведёт прямо в лапы Сатаны. ;)
Возможно, да - хотя, боюсь, понять могут далеко не все верующие барышни... Среди дам вообще рассуждения о том, так ли я живу, не особенно приняты - во всяком случае, в мужском варианте таких рассуждений, постоянно скатываются на что-то житейское.
А насчёт неверующих - ну да, "карьера", "самореализация" (бугага!), "как в 40 выглядеть на 25", женские журналы и прочая чепуха. Эти не особо задумываются о чём-либо вообще.
Вот такая дилемма...
В том-то и дело, что верующих-то и нет почти.
Есть псевдоверующие, которым нравиться прикрывать... Да чем угодно прикрывать, хоть верой, хоть "психоанализом", хоть чужими недостаткам, свои собственные тщательно пестуемые скелеты, тараканы и прочее зверьё, что и не описать по-человечески.
"Нет почти"... Мало осталось ты хотел сказать, но постеснялся! ;)
Что верно, то верно. Однако поправлю - не "псевдоверующие", а СУЕВЕРУЮЩИЕ!!! Вот так оно вернее будет. ;)
|
|
![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small}
![[info]](http://lj.rossia.org/img/imported-profile.gif){kind=small}