Τα πεσόντα φύλλα's Journal

Москва семидесятых-восьмидесятых годов
Москва этого периода была уникальным уголком вселенной. Во всем мире есть богатые города и бедные, а внутри этих городов приличные районы и районы городской бедноты, места проживания старых фамилий и новых понаехавших. Советская Москва в позднем СССР отличалась, однако, от большинства городов мира. Да, и у Москвы были особо неблагополучные районы и пригороды (вроде Люберец или Капотни), но в социал-антропологическом плане карта Москвы напоминала концентрическую паутину. По внешнему облику жителей всегда можно было с девяносто процентной вероятностью судить из какого они района. Наиболее человечно выглядела старая интеллигенция, обитавшая в коммуналках в центре. Чуть дальше от центра и лица жителей упрощались, теряя резкость и тонкие черты, лбы уменьшались, формы вытянутых черепов сплющивались и округлялись, изменялась даже форма и пропорция туловищ - у населявшего рабочие окраины народа руки, например, часто были длиннее ног, осанка всегда сутулая, походка "кавалеристская" или "матросская" и во всей морфологии чувствовалось что-то уродливое, гадкое и скотское. На окраинах же, где обитала т.н. "лимита", то есть новопереселенные из деревни, а так же вокруг многочисленных рабочих общежитий человеческой наружности можно было не встретить вовсе за час или два неспешной прогулки - одних лишь вчерашних колхозников, по виду и поведению натуральных палеоантропов. Ходить в спальных районах города до метро было небезопасно, особенно для детей.

В СССР на всю катушку работало то, что я мысленно называл про себя "машиной очеловечивания орков". Основанием государства колхозного строя были, естественно, колхозники. И это странно еще и потому, что крестьяне в государстве рабочих и крестьян считались чем-то вроде малосознательных младших братьев сознательных рабочих. А вот, тем не менее, абсолютное большинство советских руководителей, генсеков, членов политбюро, директоров крупных заводов и даже директоров ВУЗов были из крестьян, даже не из городских рабочих. И наружность у членов Политбюро и ЦК, директоров и управдомов, была соответствующая, а потому народ их любил. СССР никогда не являлся государством социального равенства, им правил народ, подавлявший все "антинародное". Например, мальчикам запрещали носить прически, скрывающие уши - и это в пору мировой битломании. В очках в вечерний час опасно было ходить, потому что очки были признаком классово чуждых. Хуже того - на улице и в метро нельзя было думать, потому что мыслительный процесс отражался на лице и привлекал недобрые взгляды враждебно настроенных к людям вчерашних колхозников. Чтобы дойти без приключений до метро приходилось отключать мозг и "делать морду кирпичом". Да, в СССР нельзя было думать (думать!) где-либо кроме как в собственной комнате под одеялом. Много пишут о цензуре, о том, что нельзя было то или иное говорить, но мало о том, что думать нельзя было тоже, что самый процесс мысли был опасен для здоровья и жизни. Что человек думающий являлся для советских людей вызовом, как красная тряпка для быка. "Иноагентов" тогда вычисляли не по публикациям, а по выражению глаз и благородству, человечности облика и манер. Поставьте эксперимент - найдите в интернете фотографии современных российских судей, которые сейчас выносят приговоры "иноагентам". Уверяю вас, ни одного человеческого лица в выборке не будет, только перекошенные рабокрепостьянские рожи, суровые и не отягощенные интеллектом, ведомые одной лишь местью межвидовой социал-антропологической войны. Пепел Клааса стучит в их сердце, они нас ненавидят за одно наше происхождение и внешность, за способность к творчеству и мышлению, недоступную им самим. Мы для них "недобитки", "контра недорезанная", "пещерные антисоветчики", "либерасты" (даже если монархисты), "рукопожатные", "люди с хорошими лицами", "булкохрусты", "антилихенты в очочках", "патриоты заграницы", "русофобы" - неприятное им напоминание о том, что помимо них самих еще осталось, пусть и в гомеопатических количествах, адамическое человечество, потомственные и преемственные культурные сословия, мир людей.

Напишу отдельно про школьных учителей. Преподавателей труда, физкультуры и начальной военной подготовки во всех девяти советских школах, в которых я учился, всегда можно было узнать по крупным мазкам наружности еще прежде чем они начинали общаться с тобой. Говорить на каком-нибудь языке, включая русский, они не умели, думать хотя бы на уровне собаки тоже, и почти любой школьник был сообразительнее них. Часто "физруки" и "трудовики" как явно умственно отсталые были объектами подтрунивания учащихся, ибо где ж это видано кроме советской школы, чтобы преподаватели были явно глупее своих, тоже не шибко умных, учеников. Зато прекрасно болтали на советском наречии и блистали разнообразными познаниями учителя истории и литературы, но эти тетечки были на особом счету (идеологические предметы!) и их тоже можно было узнать по наружности - обычно у них не было талии, плечи были покаты и полны, а глаза из под толстых очков смотрели на тебя по-рыбьи. Узнать по наружности можно было и учителей иностранных языков, в советской школе они лучше прочих своих коллег следили за своей внешностью и на них мы иногда видели не производившийся в СССР текстиль. Нас, школьников, они не любили и, кажется, тайно мечтали уехать в ту страну, язык которой преподавали. Отдельное место занимали химички и, особенно, математички - почему-то этим специализациям школьных учителей сопутствовал истероидный тип поведения, они постоянно скандалили или хандрили, и все поголовно почему-то были молодыми и незамужними. Человечнее всех были учителя физики (единственные педагоги-мужчины в советских школах кроме учителей труда, физкультуры и НВП - остальные были женщинами), географии и биологии. Вот они-то были обыкновенно подтянутыми, доброжелательными и открытыми. Преподаватели этих предметов не являлись советскими чиновниками или советскими ментами в штатском, профессионально лгущими на своих уроках каждый день и выявляющими инакомыслящих на начальных стадиях формирования человека, а потому меня привлекали и с некоторыми я даже дружил.

В целом же, конечно, СССР был утопией рабов. На начальном своем этапе (Военный Коммунизм) государственность этих головорезов напоминала республику рабов Спартака близ Везувия, недаром же Спартак был в СССР столь популярен. "Мы не рабы, рабы не мы", - было написано в советских букварях. Курица не птица, женщина не человек, а рабо-крепостьяне тутошние - не рабы. Лучше всех о советских людях написал первый русский нобелевский лауреат по литературе Ивана Бунин в "Окаянных днях":

"Опять какая–то манифестация, знамена, плакаты, музыка — и кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток: — Вставай, подымайся, рабочий народ! Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские. Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: “Cave furem”. На эти лица ничего не надо ставить, — и без всякого клейма все видно.

Вся Лубянская площадь блестит на солнце. Жидкая грязь брызжет из–под колес. И Азия, Азия — солдаты, мальчишки, торг пряниками, халвой, маковыми плитками, папиросами. Восточный крик, говор — и какие все мерзкие даже и по цвету лица, желтые и мышиные волосы! У солдат и рабочих, то и дело грохочущих на грузовиках, морды торжествующие".

* * *

" А сколько лиц бледных, скуластых, с разительно асимметрическими чертами среди этих красноармейцев и вообще среди русского простонародья, — сколько их, этих атавистических особей, круто замешанных на монгольском атавизме! Весь, Мурома, Чудь белоглазая... И как раз именно из них, из этих самых русичей, издревле славных своей антисоциальностью, давших столько "удалых разбойничков", столько бродяг, бегунов, а потом хитровцев, босяков, как раз из них и вербовали мы красу, гордость и надежду русской социальной революции. Что ж дивиться результатам?"

«Москву украшают. Непередаваемое впечатление — какой цинизм, какое < … > издевательство над этим скотом — русским народом! Это этот–то народ, дикарь, свинья грязная, кровавая, ленивая, презираемая ныне всем миром, будет праздновать интернационалистический праздник!»

Из записей его жены:
«Ян со слезами сказал: “Никогда не переезжал с таким чувством границы! Весь дрожу! Неужели наконец я избавился от власти этого скотского народа!” Болезненно счастлив был, когда немец дал в морду какому–то большевику, вздумавшему что–то сделать еще по–большевицки»