| 7:32p |
Как я был музыкальным журналистом. Мемуар
Когда-то давно я считался литературным критиком, а еще до этого – музыкальным журналистом. Во всяком случае, я сам себя считал таковым.
Пару недель назад на съезде иноагентов в Берлине разговаривал с Артемием Троицким. «Да мы с тобой знакомы лет тридцать» - заметил между делом Троицкий. «Эх, Артемий, говорю, не 30, а 45. Причем ровно 45. Познакомились в редакции «Ровесника», у Наташи Рудницкой».
Расскажу о своей карьере музыкального журналиста.
Начну издалека. В 1975 году я поступил на журфак и придумал себе такой способ заработка. Писал заметочки для журналов в рубрику «По страницам зарубежной прессы». Называлась она везде по-разному, но смысл был один: я приобретал разными путями газеты и журналы на иностранных языках, дома у меня было полно словарей и с их помощью я кратко излагал прочитанное. В зависимости от тематики журнала. Все эти публикации у меня хранятся, наклеенные в альбомы. Ни под одной нет фамилии автора, но платили хорошо. Это сейчас всё упростилось: в интернете представлена вся мировая пресса, а гугл-переводчик тут же всё преобразует в русский текст. А тогда это была большая работа. Каждый месяц у меня таких заметочек выходило иногда по двадцать-тридцать штук: в «За рулем», в «Знание – сила», в «Науке и жизни», в «Вокруг света», в «Ровеснике». Потом я уехал в Польшу и посылал им по старой памяти переводы таким же широким потоком. Приезжал на каникулы, совершал рейд по бухгалтериям, снимал урожай.
В «Ровеснике» требовались заметки о западной молодежи. Как ей, молодежи, нелегко живется, как она борется за мир и как она разлагается в дискотеках и на концертах. Сейчас этот журнал принято идеализировать, но в целом это была голимая пропаганда. Например, они опубликовали мою заметочку про то, как жители Ливерпуля сопротивляются установке там памятника группе «Битлз». Однако журнал выходил на шикарной мелованной бумаге, и заметки сопровождались цветными фотографиями. Часто это были фоографии рок-звезд. Люди вырезали эти фото и украшали ими стены своих спален или внутреннюю часть дембельских чемоданов. Редакция размещалась в козырном месте, в самом центре Москвы. Но потом ЦК комсомола построил для всех своих двадцати редакций стеклянный небоскреб на Новодмитровской, и всех загнали туда – начиная с «Веселых картинок» и заканчивая «Техникой – молодежи». Это была жуткая промзона; чтобы попасть в здание, надо было переходить железнодорожные пути, и несколько журналистов в первый год погибли под поездом. Я не шучу, при входе вывешивали некрологи. Помню, как упирался «Ровесник», но пришлось перебираться и им, на 17 этаж. Лифты первое время часто ломались, представьте этот ад. Для меня же это было даже неплохо: можно было обойти со своими никчемными заметочками одним махом несколько редакций. Знай себе броди с этажа на этаж, сей разумное-доброе-вечное.
В 1978 году мне позвонила в Варшаву из «Ровесника» упомянутая выше Наташа Рудницкая и поручила взять интервью у кого-нибудь из польской делегации на Всемирный фестиваль молодежи и студентов, который намечался в Москве. Лучше у музыканта. Я увидел в списке Чеслава Немена и отправился к нему. А надо сказать, что у Немена была своя студия, набитая японской аппаратурой (все ему завидовали) в здании Театра Народовы, с отдельным входом. А дал ему это помещение (а возможно и технику) режиссер Адам Ханушкевич, который этим театром руководил. Я умудрился взять в один день два интервью – и у Ханушкевича, и у Немена. Интервью с Неменом Рудницкая в «Ровеснике» опубликовала, и это был мой дебют в области музыкальной журналистики; в следующем номере «Ровесник» напечатал мою статью о Джо Дассене. А интервью с Ханушкевичем я отнес Нателле Лордкипанидзе в «Неделю», но там в уже сверстанной полосе его зарубила цензура, так как этот режиссер, оказывается, находился в черном списке антикоммунистов. Я был в Варшаве на его постановке «Братьев Карамазовых», и это действительно отдавало антисоветчиной. Забавно, что не прошло и десяти лет, и перестройка опустила меня в кресло Нателлы Георгиевны. Буквально в ее кресло в ее кабинете: я стал заведовать тем отделом, которым заведовала она, казавшаяся мне, студенту, огромный начальницей.
Но вернемся к музыкальным воспоминаниям. Выяснилось, что Чеслав Немен прекрасно говорил по-русски, я его тоже чем-то заинтересовал, и мы с ним стали видеться часто. Иногда мне разрешалось сидеть в углу и наблюдать, как он работает. Он был мультиинструменталистом, да еще и звукорежиссером в одном лице. Сидя в наушниках, сам на пульте всё сводил. Для него это был период электронных экспериментов. Немен дарил мне свои пластинки по мере их выхода и приглашал на концерты, которых было мало, а я печатал интервью с ним в российских журналах. Самое большое и значительное – в «Студенческом меридиане». Там за музыку отвечал Юра Бугельский, с которым мы стали друзьями на долгие годы. Жена Немена профессионально занималась фотографией, беспрестанно фотографировала мужа, и я привез кучу этих фото в Москву, где у меня охотно их брали в редакциях. В дальнейшем я стал писать о Немене уже в польских изданиях, и он это ценил. Потом, отрезанный от Польши, я следил за ним издалека. Он умер в 60 с небольшим. Когда у него диагностировали рак, он начал лечиться сомнительными народными средствами, что, как говорят, ускорило болезнь. В момент его похорон, в 13.00 20 января 2004 года, все польские радиостанции по взаимной договоренности передали его песню „Dziwny jest ten świat”. В четырнадцати польских городах его именем названы улицы, площади и скверы, его имя носят несколько школ, и даже ему поставлены кое-где памятники. Центральный банк Польши выпустил три монеты памяти Чеслава Немена (одну золотую и две серебряных). Песня Немена «Сон о Варшаве» стала гимном футбольного клуба "Легия", болельщики ее во время матчей ее поют на трибунах. Но тогда всё было по-другому. Я помню, как на фестивале в Сопоте он неожиданно исполнил песню о разоружении на стихи Сергея Михалкова.
В Польше я также познакомился со Юзефом Скшеком, замечательным музыкантом, которого, в отличие от Немена, в СССР знали плохо. У него был ансамбль SBB, что расшифровывалось как Silesian Blues Band. Собственно почему был? Он и сейчас есть, выступает непрерывно с 1971 года. Скшек был настоящий рокер, однажды меня чуть не угробил, когда на дикой скорости ночью вез меня из Кракова в свою студию в Катовице. У него был двухместный спортивный мерседес, на который он заработал в Германии. Как и многие польские музыканты, он пытался прощупать пути к гастролям в СССР, но, кажется, ни разу там не появился. Но мои интервью с ним печатали.
Как только я стал сносно говорить и писать по-польски, я завалил польские издания интервью с советскими исполнителями. Высоцкий меня, правда, выгнал, когда я заявился к нему на Малую Грузинскую, просто позвонив в звонок в квартиру. И правильно: это было хамство с моей стороны. Но с другими всё прошло более–менее гладко. Конечно, я старался интервьюировать тех, кто был в Польше уже хорошо известен. Например, брал интервью пару раз у Жанны Бичевской, которая в 70-е годы пользовалась в Польше бешеной популярностью. Бичевская жила скромно где-то в районе метро Студенческая и была тогда еще вполне нормальной. Она выступала в паре с хорошим человеком Валей Зуевым, который аккомпанировал ей на рояле. И только когда в аккомпаниаторы и мужья она взяла нынешнего психа Пономарева, ее репертуар и мировоззрение дали трещину. Уже лет двадцать Бичевская, повязав голову платком на церковный манер, марширует по сцене, требуя вернуть России Константинополь и заодно Иерусалим. К счастью, этот период ее творчества я не застал. Между прочим, однажды я сидел в очереди к врачу в коридоре литфондовской поликлинки с Окуджавой и поинтересовался у него, правда ли, что он считает Бичевскую великой. Спросил, потому что знал об этом только с ее слов. И Окуджава с большим энтузиазмом подтвердил: да, великая!
Обычно эти «музыкальные» интервью я дублировал: для «Студенческого меридиана» и для польского музыкального журнала «Нон-Стоп». Кроме того, «Нон-Стоп» почти в каждом номере печатал мою заметку о какой-нибудь советской группе. Первой была заметка об эстонской группе «Апельсин». Иногда с музыкантом, которого я интервьюировал, завязывались длительные отношения. Так было, например, с Александром Градским. Он жил неподалеку от «Мосфильма», где у меня бывали дела, и я к нему заруливал. Это была тесная захламленная квартира в хрущевке, где он жил со своей бабкой. На выцветших обоях над диваном было написано фломастером: «Ура, сегодня развожусь с женой Настей!!!» (имелась в виду Анастасия Вертинская). Градский был чрезвычайно интересным, начитанным человеком, при этом неожиданно ранимым. На людях он часто играл роль какого-то матерщинника-хулигана, но я запомнил его совершенно другим. Песню, принесшую ему популярность и открывшую дверь на телевидение, - "Как молоды мы были" – он ненавидел. Всё порывался какие-то масштабные рок-оперы писать. Не знаю, когда он нашел бы время на оперу, потому что, насколько помню, он всё время читал. Проваливался в бабушкино кресло и открывал первый том какого-нибудь собрания сочинений. Возвращался к жизни через несколько дней, дочитав том «Письма». Зрение себе испортил ночным чтением еще в раннем детстве. Не знаю, правда ли, но мне он рассказывал, что его знаменитые «западные» очки ему сделали работники Львовского завода телевизоров из стекла для кинескопов.
В Варшаве в общежитии я первое время жил в одной комнате с однокурсником с журфака Юрой Семеновым, который, как много позже выяснилось, написал на меня несколько томов доносов в КГБ. Потом я от него съехал, но мы остались на одном этаже. Однажды (это был 1978 год) иду по коридору, Семенов меня ловит, заводит в комнату. Там на моей бывшей кровати сидит какой-то дядя с бородкой. «Знакомься, говорит, это Гера. Он музыкальный журналист, пишет о джазе. Поживет у меня. Приехал на фестиваль Jazz Jamboree. Помоги ему с аккредитацией».
Сейчас, задним числом, я понимаю, что что-то тут было не то. Во-первых, поляки охотно аккредитовывали любого советского журналиста. Достаточно было показать редакционное удостоверение или письмо от редакции. Ничего такого у Геры с собой не было. А во-вторых, для выезда из СССР тогда еще была нужна «выездная виза», а как он ее получил, если не показал в ОВИРе приглашение от фестиваля? Позже мне Розенберг говорил, что где бы ни появлялся «Арсенал» с гастролями, там удивительным образом тут же вырастал из-под земли Гера.
Как бы то ни было, для Геры я сделал, что он просил, организаторы меня хорошо знали, я о фестивале писал и сделал радиопередачу для Тани Бодровой на радиостанции «Юность». Гера зато познакомил меня с Алексеем Козловым (в тот год Советский Союз на Jazz Jamboree представляла группа «Арсенал»), а Козлов, в свою очередь, за кулисами подвел к Уиллису Коноверу, легендарному ведущему джазовых программ «Голоса Америки»! Голос Коновера у меня сидел в голове с детства, а тут вот он живой.
Я подружился и с Козловым, и с некоторыми его музыкантами, и многие годы уже после того, как меня из Польши выслали, мы общались. Особенно с Виталиком Розенбергом (мы и в Фейсбуке с ним зафрендились, как только я там появился). К моменту фестиваля у «Арсенала» не было ни одной пластинки, и организаторы обещали Козлову выпустить концертную запись на диске. Обычно это бывает дешевый вариант без обложки, но я договорился о дорогом подарочном издании. Написал для них текст, вместе с Козловым отобрали фотографии для буклета (при условии, что вернут). Дело затянулось, но меня репрессировали, обрезали все связи с Польшей и, кажется, всё заглохло, а фотографии пропали. Но по крайней мере я успел доставить ему в Москву большую профессиональную бобину с записью их выступления. Когда я работал в «Литгазете», которая помещалась в одном из сретенских переулков, я частенько заходил к Козлову, который жил в соседнем сретенском переулке. Иногда просто чтобы поболтать или обменяться новостями. У него назревал развод, сын (ныне известный кинооператор) поступал во ВГИК, почему-то я оказался вовлечен в эти хлопоты. К тому же моя близкая приятельница вышла замуж за его барабанщика, деревенского парня Васю, и, объявив себя гонимыми мормонами, они собирались переехать в штат Вермонт. Это тоже обсуждалось.
Я много лет собирал материалы для книги о писателях-шестидесятниках. Часть написал и опубликовал. Козлов был бесценным источником информации. Он был ближайшим другом Василия Аксенова, дружил с Вознесенским и Евтушенко. Мой покойный друг и сосед Витя Славкин вывел его во «Взрослой дочери молодого человека»: «Козёл на саксе фа-фа-фа». Могу ошибаться, но смутно помню, что когда Аксенов уехал в эмиграцию, редакцию журнала «Смена» разогнали после публикации беседы Козлова с Аксеновым о «шестидесятниках». Это была примечательная публикация: не думая о цензуре, свободно разговаривали два свободных человека, а ведь время было душное. Пытался сейчас найти в интернете – не нашел.
Когда отец Алексея умирал, он на смертном одре проклял сына – потому что тот играл джаз. Музыку врага. Сам Алексей практически ровесник моих родителей, но мы всегда были на «ты». Я опубликовал об «Арсенале» несколько статей, все они касались только музыки, но самое интересное, о чем мы говорили, осталось за пределами этих текстов. Теперь уж не воспроизведешь, и не вспомнишь даже. И молодец А.Троицкий, что свою книгу об истории русского рока “Made In USSR” он начинает с диалога с Козловым. Действительно человек-легенда.
В Варшаве частенько гастролировали западные звезды. К некоторым я пытался пробиться (с мыслью о «Ровеснике»), но удалось это один только раз. Осенью 1979 года я разузнал, когда прилетает Эрик Клэптон, и в назначенный час дежурил в аэропорту Окенче. Когда музыканты вышли, я сразу понял, кто командует парадом. Когда я подкатил, он дал визитку: Роджер Форрестер. Он не давал музыкантам отойти от себя ни на шаг (Клэптон, например, у него отпрашивался в туалет), ну и отгонял от них журналистов и фанатов. При этом мне четко сказал, что ни о каких интервью не может быть речи, Эрик не дает интервью никому уже лет пять. Если пожелаю, могу прийти на пресс-конференцию в гостинице «Бристоль». Никаких лимузинов звезде не подали, Клэптон погрузился в аэропорту вместе со всей группой в жутко раздолбанный микроавтобус местного производства под названием "Робур". Поскольку был назван отель, где назавтра назначили пресс-конференцию, я подумал, что именно там они и будут жить. Так и оказалось. Своим ходом из аэропорта я добрался туда и стал караулить у дверей. Как ни удивительно, других журналистов не наблюдалось. У меня был примитивный советский фотоаппарат «Зенит Е» и, когда Клэптон вышел в сопровождении Форрестера и еще кого-то прогуляться по городу, я стал их преследовать и беспрерывно фотографировал. Фотографии, кстати, у меня сохранились, я их выкладывал в ЖЖ. Наконец, у меня спросили, кто я такой. Я сказал, что советский журналист. Форрестер всплеснул руками: «Что ж вы сразу не сказали!» Оказалось, что СССР он рассматривал как перспективный рынок. Так что перед началом пресс-конференции со мной встретились индивидуально, а потом я еще записал на магнитофон и пресс-конференцию.
Потом я всё расшифровал, слепил свои и чужие вопросы в одно целое и, довольный собой, приехав в Москву на Новый год, отнес текст Наташе Рудницкой в «Ровесник». К моему удивлению, они не опубликовали интервью ни через месяц, ни через два, ни через полгода. А я думал, что оторвут с руками. А ведь была проделана большая работа: Клэптон буквально сыпал фамилиями, из которых я знал только Джорджа Харрисона, про остальных пришлось расспрашивать отдельно знатоков (интернета-то не было).
В мае 1980 года в рамках подготовки к Олимпиаде меня выгнали из Польши окончательно, а интервью все еще лежало в «Ровеснике». Летом я пришел к Рудницкой, и она предложила мне оставить из огромного текста пять абзацев. Я обиделся и спустился на два этажа ниже в «Студенческий меридиан». Там мне обрадовались, но сказали, что раз музыкальная рубрика называется «Автограф», то должен быть автограф музыканта. Тогда я взял фломастер и на отдельном листе бумаги расписался: E.Clapton. Так оно и было опубликовано, с фальшивым автографом.
В то лето, изгнанный из Польши, я несколько месяцев посвятил устройству своей судьбы. Засурский восстанавливать меня на журфаке не спешил, дожидаясь отмашки с Лубянки, но чекисты были поглощены Олимпиадой и им было не до Засурского. Я удвоил и утроил свою переводческую и журналистскую активность, чтобы иметь средства к существованию. Вскоре мой друг и благодетель Бугельский, катаясь на лыжах в горах, поломал себе ноги, и к тому же горный козел съел его паспорт и прилететь обратно он никак не мог. Его начальница в «Студенческом меридиане» Элла Евгеньевна Матонина позвала меня на его место, то есть отвечать за музыку. К тому времени, помимо Клэптона, я опубликовал там еще несколько больших интервью в рубрике «Автограф». Смысл рубрики заключался в том, что на цветной вкладке публиковался портрет звезды (предполагалось, что читатели будут его себе бережно сохранять), а на шершавых газетных полосах рядом – интервью с ней. Помню курьез. Готовился «Автограф» с Пугачевой, редакция на него очень рассчитывала. Я созвонился с Пугачевой и поехал к ней домой на улицу Горького. У подъезда круглосуточно дежурила группа фанаток, хватали за рукав: «Вы к Пугачевой?» Не понимаю, как там вообще жили люди, в этом подъезде. К несчастью для наших читателей, Алла Борисовна вскоре попала в скандал: она направлялась в ресторан ЦДЛ, но дедуля-охранник попытался ее не пустить. Удивленная и возмущенная Пугачева, размахивая руками, случайно снесла ему с носа очки, которые упали и разбились. Обиженный дедуля оказался ветераном войны, история попала в газеты, а из газет – в ЦК КПСС. Короче, Пугачеву запретили плотно и надолго во всех видах. В результате июньский номер нашего журнала за 1982 год вышел в таком виде: мое сокращенное до предела интервью с певицей предваряло письмо читательницы: «Уважаемая редакция! Очень прошу, расскажите о последних работах Аллы Пугачевой и напечатайте ее портрет». Однако рядом на цветной вкладке была вовсе не Пугачева, а группа «Земляне».
«Студенческий меридиан» посылал меня в командировки. Первая была в город Волжский, где якобы имелась какая-то передовая комсомольская дискотека. ЦК комсомола тогда был очень озабочен дискотеками. Я приехал, обнаружил милых провинциальных энтузиастов. «Дискотеки» у них строились по такому принципу: сначала всех усаживали слушать лекцию о том, как борются за мир прогрессивные западные музыканты, затем публике предлагалось послушать, не вставая со стульев, какую-то серьезную музыку и только после этого начинались обычные танцы-обжиманцы. Когда я приехал, мне всё это показали в лучшем виде: сначала зачитали статью из журнала «Ровесник», после чего запустили полностью психоделический альбом Алана Парсонса и только потом открыли танцпол. Это была образцовая дискотека, так как считалось, что советская молодежь по вечерам не только расслабляется, но и просвещается. Парсонс – не так плохо, я считаю.
Следующая командировка была на фестиваль «Ереван-81». Устроитель фестиваля Стас Намин заявил журналистам, что хедлайнером мероприятия будет не больше не меньше, как Пол Маккартни. Все ему поверили, так как знали, что финансовые возможности Стаса безграничны. А в Армении тем более. Он внук Анастаса Ивановича Микояна, собственно и сам по паспорту Анастас Микоян (Нами – имя его мамы, дочери сталинского сокола). Так что в Ереван приехало много западных корреспондентов. Рядом со мной, например, сидел легендарный Норберт Кухинке, корреспондент Der Spiegel, которого Данелия снял в фильме «Осенний марафон». Когда на месте выяснилось, что не только Маккартни, но и вообще зарубежных участников не фестивале не оказалось, репортеры потребовали от Стаса Намина объяснений. И тот объяснил, что ЦК армянской компартии чуть ли не за два дня до открытия фестиваля запретил участие иностранцев. Стас даже зачитывал телеграмму, которую якобы пришлось отправить Полу Маккартни: «В связи с отсутствием мест в гостиницах Еревана ваш приезд отменяется». Не знаю, насколько всему этому можно верить, но то, что армянский ЦК гадил этому фестивалю, как только мог, я наблюдал собственными глазами. Например, Стас заказал для фестиваля очень дорогую полиграфию: плакаты на мелованной финской бумаге, буклеты, майки, значки и т.д. Буквально накануне всё это добро было запрещено. Фестиваль оказался без мерча. Дело в том, что на всей это продукции был изображен орел с микрофоном в клюве, который парил над картой Армении, которая в свою очередь находилась в свободном полете в космическом пространстве. В ЦК решили, что фестиваль таким образом пропагандирует отделение Армении от СССР. К тому же орел был похож на нацистский. Несчастные художники во главе с Пашей Шегеряном (в их числе случайно оказались и мои московские друзья) принялись делать всю работу заново, трудились днем и ночью, но к закрытию мероприятия так и не успели.
Фестивальные концерты проходили на ереванском велотреке, где оборудовали сцену с очень дорогим светом и звуком. Мероприятие Стас называл «первым всесоюзным рок-фестивалем» (хотя годом ранее прошел вполне успешный Тбилисский), да и выступала весьма пестрая публика. Ладно Ж.Бичевская, она хотя бы пела что-то по-английски (наверное, репертуар Джоан Баез), но, например, джазовое трио Ганелина или биг-бэнд Константина Орбеляна – это уж точно не рок-, и даже не поп-музыка. Зато очень сильно отжигали две эстонские группы: Магнетик Бэнд и группа Тыниса Мяги. Песенку Мяги про Олимпиаду днем и ночью крутили по Центральному телевидению, но тут он выступил в совершенно другом качестве, как классный рокер. Армянская публика с энтузизамом приняла ВИА «Веселые ребята». Ну а профессионалов поразил Валерий Леонтьев, в тот момент еще мало кому известный солист из республики Коми. На сцене он создавал образ, полностью противоположный устоявшемуся образу традиционного советского певца. Это было действительно круто. Хотя тексты его песен были чудовищные: «Часто в нашу дискотеку ходит девушка одна. Мне, скажу вам по секрету, очень нравится она». Я брал у него интервью, и мне он запомнился как чрезвычайно скромный, даже стеснительный молодой человек. Потом выяснилось, что молодой не так уж молод: в тот момент начинающему певцу было уже 32 года. Жена его довольно жестко играла в аккомпанирующей группе на бас-гитаре, и это тоже было свежо для того времени, хотя про Сюзи Куатро мы все уже знали.
В первоначальной программе фестиваля был «Аквариум», но годом раньше они сильно проштрафились в Тбилиси, и в Ереван их уже партийные органы не пустили.
Я вернулся в Москву, написал репортаж и предложил начальству в «Студенческом меридиане»: а давайте замутим свой небольшой фестивальчик в нашем зале на двадцатом этаже. Пола Маккартни мы, конечно, не потянем, но «Аквариум» - почему бы нет. Начальство с энтузиазмом согласилось. Они очень хотели сделать журнал популярным, перебить славу сидящего по соседству «Ровесника». «Студенческий меридиан», кстати, журнал с большой либеральной традицией, его главным редактором, например, долгое время была Н.К.Крупская, и при ней цензура в журнале не свирепствовала, там много себе позволяли всегда.
Короче, я обзвонил тех музыкантов, кого знал. Все дали согласие. Я тесно общался тогда с Владимиром Киселевым, он хлопотал о присуждении «Землянам» премии Ленинского комсомола и выступление в зале, формально принадлежавшем ЦК ВЛКСМ, было ему на руку. Я дружил с группой «Последний шанс», точнее с Сашей Самойловым и его американской женой. К сожалению, Рыженко и Щукин к тому моменту группу покинули. Тем не менее «Последний шанс» очень хорошо выступил. В следующий раз я позвал эту группу на первую годовщины «Столицы» в 1991 году, была прямая трансляция по телевидению, в чем они крайне нуждались. Все телефоны Гребенщикова, которые у меня были, не отвечали, кто-то мне дал телефон Севы Гаккеля, и через него я заручился согласием группы «Аквариум», у которой после Тбилиси были отменены все и всяческие концерты. Мероприятие удалось на славу, хотя были накладки. Например, в день объявленного концерта «Аквариума» они сначала потерялись. Я даже хотел вывешивать объявление об отмене. Потом нашлись в комнате Наташи Рудницкой в «Ровеснике». Но они приехали без аппаратуры и, кажется, кроме одной гитары и дудочки, не привезли с собой даже инструментов, не говоря об усилителях и прочем. Я побежал наверх и увидел, что там полным ходом разбирают аппаратуру, оставшуюся с предыдущего вечера от «Землян». Пришлось звонить Киселеву и уговаривать оставить все на своих местах и разрешить «Аквариуму» воспользоваться его имуществом. Киселев нехотя согласился. Ну и все в таком роде.
Читая книгу А.Троицкого об истории русского рока, я с удивлением узнал, что, оказывается, в этом зале двумя годами ранее «Аквариум» уже выступал, и тоже по приглашению «Студенческого меридиана»: журнал тогда приютил участников рок-фестиваля в Черноголовке, запрещенного за два дня до начала. Я об этом ничего не знал, так как жил в Польше.
В 1985 году мне еще раз довелось приглашать Гребенщикова. Я, правда, о музыке уже не писал, а работая в «Литгазете», занимался литературой, всячески продвигая молодых поэтов, с которыми дружил. Тогда было принято делать такие синтетические как бы мероприятия, где были бы представлены и литераторы, и музыканты, и художники. Афиша и программка одного такого вечера у меня сохранилась, хотя он и был отменен за час до начала. В ЦДРИ (центральном доме работников искусств) должны были читать свои стихи Александр Еременко, Алексей Парщиков, Илья Кутик и др. Художники Шерстюк, Базилев и Наумец развесили свои картины. А еще в программе был «Инструментальный дуэт Борис Гребенщиков (гитара) и Сергей Курехин (фортепьяно)». Гребенщикову администрация поставила условия: за время концерта он не откроет рта. Он обещал. Тем не менее пришли люди из соседнего здания (ЦДРИ И КГБ соседствуют) и всё на хер запретили. Хотя публика уже начала стягиваться. Когда я недавно, описывая это событие, упомянул, что севшего в такси Гребенщикова публика подняла и понесла вместе с машиной, мне тут же стали возражать в комментариях, что это физически невозможно. Но я же видел это собственными глазами. Ну хорошо, не такси, другую машину какую-то. В публике на улице, кстати, был Андрей Вознесенский, который, видя это дело, решил, что да, этого парня надо держаться, если хочешь оставаться актуальным. На следующий день Гребенщиков отправился в Переделкино.
В 1981 году кинорежиссер А.Я.Аскольдов, только что назначенный директором концертного зала «Россия», зная, что я разбираюсь в современной эстраде, привлек меня к работе. Мы учились с его дочерью, ну и я был как бы другом семьи. Без должной скромности должен признаться, что в течение примерно года я влиял на репертуар, и на сцене этого престижного зала появилось какое-то количество новых имен. Бичевская и Валерий Леонтьев были в их числе, все эстонцы, которых я знал, тоже. В принципе Аскольдов попал в жуткое место. Еврейская эстрадная мафия и сейчас сильна, а в те годы это была просто коза ностра. После нескольких коротких стычек Аскольдову была объявлена настоящая война. Скандалы, интриги, расследования, доносы в ЦК и МГК КПСС, попытка вовлечь в конфликт музыкантов с именем. Однажды я все это описал в ЖЖ во всех красках. Нежданно-негаданно я оказался в самом центре военных действий. Участвовал в сражениях и служивший там Дмитрий Крылов. В итоге Аскольдов его уволил, но зато у Дмитрия началась после увольнения из гадюшника блестящая телевизионная карьера.
Вспоминается курьезный случай. Однажды мы с Крыловым решили приударить за двумя молодыми солистками белорусской группы «Верасы». Девушки пригласили нас поздним вечером после спектакля в свой номер (они жили тут же, в гостинице «Россия»), что мы с Дмитрием восприняли однозначно. На всё, что имелось у нас в карманах, купили в буфете коньяку, лимонада и бутербродов с колбасой и отправились к дамам. Нашли нужный номер. Девушки нас ждали, сидели на кровати, припудренные и источающие аромат духов. Но как только мы расселись вокруг журнального столика и приступили к разливанию коньяка по граненым стаканам, дверь открылась и вошли два усатых мужика. «Познакомьтесь, — мило улыбаясь, сказали коварные девушки, — это наши мужья». «Нужны еще два стакана», – сказали мужья. Думаю, подобный трюк они проделывали не раз.
Меж тем, Артемий Троицкий время от времени знакомил меня с творчеством тех или иных музыкантов. Сам я, став редакционным начальником, уже ничего на тему музыки не писал, но старался поддерживать его протеже. А он уж если кому-то покровительствовал, то делал это с полной отдачей. Помню, был какой-то клуб на улице Герцена, неподалеку от ЦДЛ, и там Артемий устраивал закрытые концерты специально для журналистов. Особенно мне запомнился один, когда выступала группа «Центр». Сразу стало ясно, что Вася Шумов – выдающееся явление. Троицкий вручил мне кассету с их записями, и разбирая недавно ящик со старыми кассетами, я ее там обнаружил. Жаль, не на чем слушать.
Но больше всего я благодарен Артемию за то, что он познакомил меня с Башлачевым. Был разгар перестройки, и я собрал сборник поэм молодых авторов. Большинство из них были хорошо известны в узких кругах, но издательства публиковать их книги отказывались. Сборник так и не вышел, хотя у меня был подписан договор с издательством «Советский писатель». Но на издательство оказывалось сильнейшее давление: в газетах даже публиковались ругательные рецензии на еще не вышедшую книгу. Месяц назад в Берлине в галерее Марата Гельмана я встретил художника Евгения Святского. Он мне рассказал, что, оказывается, оформляя этот сборник, он не только заключил договор с издательством и даже получил гонорар, ему даже выдали верстку и он демонстрировал эти листы на своих персональных выставках в США. И это хорошая новость, потому что я-то до сего дня считал, что набор разобрали, а рукописи уничтожили. Потому что они так и делают: всё, что запрещают, они для верности еще и уничтожают. Кстати, телевизионный режиссер Евгений Гинзбург (известный по музыкальным фильмам «Волшебный фонарь» и «Аттракцион») полностью снял ереванский фестиваль 1981 года, но начальство не только не разрешило как-то использовать эти съемки, но и распорядилось размагнитить все записи. И всё было уничтожено.
Короче, Артемий, узнав, что готовится книга поэм, прислал ко мне Башлачева. Сказал, вот придет очень талантливый парень из Череповца, принесет рукопись. Я отнесся к этому без энтузиазма. В назначенное время действительно раздался звонок в дверь. На пороге стоял юноша с немытыми длинными волосами и с гитарой. Выяснилось, что он принес рукопись, так сказать, в устной форме. И вот он у меня на кухне исполнил эту свою «поэму» (скорее собрание отдаленно связанных друг с другом баллад). Он с такой яростью и с такой самоотдачей бил по струнам и пел, как будто перед ним был стадион. Но мы были вдвоем, никого больше не было. И текст, кстати, был сильнейший. Для сборника полагалось, чтобы к каждой поэме написал предисловие какой-то маститый автор, но я, к сожалению, не помню, кого я попросил написать о Башлачеве. Чуть ли не Роберта Рождественского. Надо у Святского спросить, если у него макет книги действительно сохранился. Больше я Башлачева никогда не видел, на концертах его не был. А через полтора года он выпрыгнул из окна.
Ну а я, увлекшись сначала литературным процессом, а потом политикой, о музыке больше не писал. |