Новый цикл

Кстати, мне кажется, что женщина

думает ни о чём,

когда, например,

мажет тушью ресницы.

А вот когда красит губы, думает

о чём-то конкретном.

Я не могу этого, разумеется, доказать.

Но мне кажется, что это именно так.

3.

То есть условно: «какой он дурак» –

женщина может думать, только

когда красит губы.

Когда красит ресницы –

она как бы немного зависает

И уже ни от кого не зависит.

4.

То есть с ресницами – это чистой воды

короткая медитация,

буддийский коан,

одной ладонью хлопок:

женщина становится богом,

который создаёт красоту,

которому, кроме себя,

уже ничего не надо –

женщина в этот момент

постигает свою пустоту,

слишком близко подносит

опасность к глазам.

Женщина в этот момент сама

то ли глаз, то ли бог.

5.

Пустой кокон без бабочки.

https://www.lgz.ru/article/-28-6942-17-07-2024/chereshnya/

(Read Comments |Comment on this)

Небесная десятина

lgz.ru

А потом через много прекрасных безлюдных зим

и зачем-то разноцветных яичных весенних пасх

(вместо того чтобы к нам приходить

через неделю на Красную горку)

приходят три человека

и подселяют к моему роскошному

тридцатилетнему праху

прах какой-то старухи.

И длится-длится наш разговор,

невозможный, безухий, горький,

бессердечный, беспочвенный, зыбкий,

бессловесный, безногий, безрукий,

о бессмертной нашей любви,

о коралловой нашей разлуке,

о кларнетно звучащей разлуке –

в отыгравшем двадцатом столетье

совершившейся по ошибке.

(Read Comments |Comment on this)

цикл "Жизнеловля пресноводных рыб"

Жизнеловля пресноводных рыб

lgz.ru

***

А это просто долгая-долгая рыба плыла,

во сне и во мне плыла,

рот разевала, неслышно меня звала.

Говорила: – Я так долго тебя, серебряный мой, ждала.

Поверни от поля того, поверни на юг,

обойди это поле (хоть это не поле, а луг),

пройди через просеку, через недолгий можайский лес,

а потом через поле (уже настоящее поле)

и иди его наперерез.

Васильки собирай, выходи потом на откос,

но откос обойди, а иди на широкий плёс.

Ты же кудрявый. Ты мой. Тебя любит Бог.

Пресноводный Христос, белоствольный туман и мох.

Русский суффикс и русская жизнь, непрозрачные смысл и дым.

Был серебряным ты, а стал теперь золотым.

(Read Comments |Comment on this)

колонка в ЛГ

Однокомнатная бабушкина квартира, которая давным-давно досталась мне по наследству, выходит окнами только на восток.

Когда бабушка была жива и я приходил к ней молодым в гости, в какой-то момент я заметил, что левая сторона окна завешена китайской циновкой.

«Очень мешает солнце с утра», – сказала бабушка.

«Как печально, – подумал я. – Солнце – это же радость, солнце – это жизнь».

Прошли годы.

Теперь, просыпаясь с утра, я начинаю всерьёз задумываться о циновке.

...Или вот, например, счётчик. Он сломался года два назад, и что бы я ни делал, мне никак не могли поставить новый. После долгих мытарств через год установили наконец, но многотарифный. И хотя у меня и так огромная переплата (я перечислил в тот чёрный год, когда счётчика у меня вообще не было, сразу большую сумму), я почти плачу, когда мне надо передать очередные ежемесячные показания. Я их не понимаю. Т1, Т2. Просто Т. Какие именно надо передавать? Что значит это Т? Что значит это 1 и 2? Бабушке жилось проще.

Даже сны теперь снятся запутанные, а не как в советских бабушкиных фильмах.

Тут сестра рассказала мне сон: «Вроде как сплю я у себя дома, вернее, пытаюсь спать, потому что как-то тревожно мне: всё кажется, что кто-то пытается дверь входную открыть. А это часто повторяющийся мой сон: то замок на двери прям болтается, можно пальцем поддеть, то на дверь так много неприятного народу наваливается, что она скоро не выдержит их напора. В нескольких снах даже заходили эти неприятные люди».

Но в этот раз в Юлином сне всё вроде бы обошлось. И вот снится ей...

Солнце из окна

lgz.ru

(Read Comments |Comment on this)

колонка в Литературной газете
Пока скролил ленту (ещё одно слово, которое уже не надо объяснять, хотя можно было бы обойтись словом «листал», но всё же «листал» – это слева направо или справа налево, а мы именно «вверх»-«вниз»), у кого-то увидел: если попытаться вспомнить, что мы делали в свободное время до изобретения смартфонов – когда ехали в поезде, когда ждали в очереди, в любое время, утром, днём или вечером, – то мы ничего не вспомним.
Вот я тоже ничего не помню. Что я делал тогда? Тридцать лет назад. Даже двадцать. Смотрел в окно? Качал ногой? «Когда дело было вечером, а делать было нечего». Думал, вспомнит ли кто, что это строчка из Сергея Михалкова?

В общем, это маленькое моё время ухнуло в бездну времени (извините за тавтологию), смешалось с другим маленьким временем, с кучей, с целым морем его, поглотилось бесследно космической чёрной дырой.

И получается тогда, что эти жалобы на других и саможалобы («ой, ну что же ты всё сидишь, уткнувшись в этот маленький экран?», «господи, опять я сижу в телефоне», хотя и телефоном его глупо называть – по нему теперь никто почти не звонит, кроме мошенников: мы же все только пишем друг другу) совершенно напрасны.

Потому что жизнь со смартфонами оказалась интересней и больше нашей прежней маленькой жизни. И вот мы глотаем информацию, как голодные птенцы, учимся даже, когда не хотим учиться. И наша праздность уже и не праздность вовсе.

...Один раз таким вот смартфоном, хотя даже до появления первого телевизора было много лет, явился для единственного слушателя Александр Блок. Воспоминание о воспоминании – кто-то это пережил, рассказал другому, тот пересказал уже нам. Поди разберись, было ли это на самом деле.

https://lgz.ru/article/-34-6899-30-08-2023/sogretaya-chernilnitsa/

(Read Comments |Comment on this)

ПОСЛЕ АНГЕЛА (роман-стихотворение «Ангел в песочных часах», заключительная часть)
***

Подбрось три раза шарик золотой,

сперва бездетный, после деловой,

два раза выронишь, на третий раз поймаешь.

(«Не говори о том, чего не понимаешь».)



Другой – стеклянный, розовый на свет,

паскудных лет, благословенных лет,

подбрось его – и он поймает свет.

(«Не говори со мной: тебя на свете нет».)

https://story.ru/istorii-znamenitostej/avtorskie-kolonki/dmitriy-vodennikov-posle-angela-roman-stikhotvorenie-angel-v-pesochnykh-chasakh-zaklyuchitelnaya-cha/

(Read Comments |Comment on this)

новый цикл
...Любовь моя, девочка, я пишу тебе это письмо

из самого ничего, из сердца древнего мира —

там так много серебряных, бьющихся, беззвучно шипящих слов,

там так много серебренных хищных и глупых рыбок,

что я могу больше не думать,

как уходят, встав от тебя, рядком

хомо хабилис, хомо эректус и даже затесавшийся — непонятно с чего — крошечный денисовский человек.

Всё уже не имеет никакого значенья.



В окно смотрит большое кайнозойское лето,

мы, встав тесным рядком, ушли от тебя навек

и платок забрали с собой.

http://new.nm1925.ru/articles/2023/07-2023/neposilnogo-neba-ruchnaya-uklad/

(Read Comments |Comment on this)

новый цикл в журнале "Юность"
Дмитрий Воденников
МОЛОКО

* * *
Я вижу так много людей,
чьи лица я помню,
но чьи имена забыл,
что лишний раз стараюсь их имена не трогать.

— Вы хоть кого-нибудь бы запомнили. Ну чисто для прикола.
— Ну вас же я помню, Маша.
— Я Саша.

(Перебираю имена: одни теплые, другие шершавые, третьи — скользкие,
обвились вокруг пальцев, вскрикнул, сразу же сбросил.)

Лицо лучше имени. Имя — это то, что дали тебе другие.
Лицо же ты носишь, и хотя тебе его тоже дали,
сплели свои нити:
нити на лицевой стороне ровные, красивые, никакие,
а в изнанке одни узелки, спутанные хотелки, разноцветные швы –
но оно хотя бы твое.

Где я?

Где та жизнь, которую мне обещали в детстве?
Где та страна, где я собирался жить?
Где тот отдел инженерный, где я собирался работать?
(Я и расчеты, точные цифры — отдельное униженье,
я даже документы и книги подписываю будущим годом.)

Что это там из тьмы ползет-доползает ко мне? Где я?
Что это за люди приходят ко мне,
брезгливо трогают мое тело?
Говорят: это уже все не то. Где я?
Где эта Гдея? гигантский суперматерик наподобье Гондваны с Пангеей.

(Где, где, где, где, где — если долго повторять это слово,
оно становится похожим на художника Ге или какого-то гада.)

...Однажды я был в Амстердаме, смотрел на любимого мною Ван Гога,
«Вороны над пшеничным полем»:
увидел в месиве застывших пастозных красок,
в самой точке по-детски написанной птички,
дырку от черенка кисти.
Видимо, Ван Гог в бессилье и в подползавшем к нему безумье
ударил им в еще не застывшую краску.

Вот мы и есть эта дырка в уже затвердевшей краске:
ущерб, причиненный картине,
укол, причиненный картине,
удар, нанесенный картине,
делают ее как раз совершенно бесценной.

Русский художник Николай Николаевич Ге (в этот момент входит в текст
светящий ангел)
так отвечал на нападки прессы, что, дескать, Христос на одной картине выглядит недостойно:
«Не может человек, которого били всю ночь, походить на розу!»

Даже если нас не пытали, мы не можем быть похожи на розу.
Картина, в которой ты сходишь с ума, не должна быть похожа на розу.
Наше лицо не может проснуться с утра без вылезших вдруг из изнанки спутанных снов.
(В этот момент в мой подъезд входит светящийся ангел.)

Возьми мое имя, потрогай его, покрути так и сяк,
возьми меня за лицо, рассмотри все ущербы поближе:
я и тот мальчик, собиравшийся быть инженером, живем с тобой на разных планетах:
кто-то смеется тут по-английски, кто-то по-русски,
я английского не понимаю, поэтому вообще не смеюсь.

(В этот момент святящийся ангел уже на моем этаже.)

Где ты? Я видел так много людей,
что устал.
Где ты? Сходятся материки и опять разбегаются,
дырка в картине растет,
а у лифта — толпа.

То ли утро моих именин, то ли день моей смерти,
все люди, которых я когда-то забыл, кого поименно не помню,
с не разлепляемыми именами,
набились сюда, с чем-то меня поздравляют,
между собой говорят по-английски, французски, китайски, ивритски,
со мною — по-русски,
открывают бутылки,
говорят, что я белоснежный.

А потом я вдруг вижу тебя.
* * *
Сколько хотелось дач — снять на четыре сезона, увидеть весну, лето и осень
и немного зимы.
Так и не снял — ничего не увидел.
Где-то стоит мой чужой, хозяйский, на весну и на лето снятый плетеный стульчик;
над ним наливаются яблоки,
осенью падают вниз:
бум, стукает третье яблоко — прямо мне по башке:
«Эврика, — говорю, — я знаю, что делать с новой любовью».

Ничего.

Ровным счетом ничего.
Пусть такая и будет:
стоит в миске, в прохладном месте, наливается соком, потом, как молоко, подкисает,
становится сливками, после будет сметана.

Жизнь отсепарируется, да так, что и самого тебя отсепарирует,
отделит тебя от любви, от любимых, от кое-каких друзей,
отсепарирует от ненужных книжек,
от возраста,
от лишних — уже не по размеру — вещей.

...Ты говоришь: пора-пора, надо уже собираться.
Нет, это не возьмем, это тоже.
Паспорт можно оставить в комоде, вторые джинсы тебе не понадобятся,
мы все там тебе купим: золотые яблоки, белые облака,
будут тебе там молочные реки, кисельные берега.
Что говоришь? Не любишь молоко? Ну будут тебе кефирные реки.

Господи, какое счастье, что можно так долго ехать,
пять часов назад окинув прощальным взглядом свою уже нежилую комнату,
сколько же я был здесь счастлив, сколько несчастлив,
сколько раз равнодушен и сколько раз якобы просветлен.
Чух-чух-чух, говорят колеса. Входит проводница,
говорит: «Вообще-то вам полагается завтрак. Но я вам его не дам».
Ну и не надо.

Все эти сцены я видел уже когда-то. Просто я не знал, что это репетиция смерти.
А они это знали: и та проводница,
в вагоне которой я ехал из Нижнего Новгорода,
и та девочка, которая мне подарила на короткой остановке значок,
и тот парень, который посмотрел мне прямо в глаза, наклонился слишком близко ко мне
и сказал: «Выпить хочешь?»

Хочу. Я хочу выпить. Но ангел мне говорит:
«Помнишь, ты однажды забыл в самолете в верхнем отсеке полупустую сумку?
Вышел уже в зал прилета и вдруг хватился.
Звонил по специальному номеру, требовал сумку обратно.
Но тебе говорили: “Еще нет”. “Нет”. “Ее еще не принесли”.
Ты сидел тогда в поднебесном кафе, пил вино, писал по телефону (ты жил тогда не один):
“Мне еще не вынесли сумку” смотрел на закрытую дверь.
Потом через час подошел к той же двери,
вызвонил по телефону, заветная дверца открылась, и та же сказавшая “нет” стюардесса сразу же вынесла сумку.
В общем, она уже там сразу была.
Просто им было лень с тобою возиться.
Но пока ты сидел битый час, как в чистилище,
не имея возможность уехать в Москву, ты чувствовал счастье».

Ясно, думаю я, сейчас мы будем чистить мои грехи.

* * *
Грех мой первый, мой серебряный,
кря-кря-кря да ко-ко-ко.
Помнишь? В кухне у Вермеера
наливали молоко.

Молоко лилось, завихриваясь. В белой чашке с голубым.
Было имя там написано. Имя странное Какдым.
Имя странное Какнебыло, имя Будтонесбылось.
Молоко, как лебедь белая, мимо чашки пролилось.

Стол заполнило с прорехами,
а потом, стянув бока,
пролилось и вниз поехало
занавесью молока.

Затопило кухню, по полу
потекло, как на Оке:
вся квартира, словно Серпухов,
утонула в молоке.

* * *
Люблю, как пахнут собаки во время дождя.
Люблю, как пахнет человек, пришедший с дождя (собаки и люди пахнут совершенно по-разному).
Как пахнет ангел, попавший под дождь, никогда не нюхал.
Мы попали под дождь, сидим на автобусной остановке,
я незаметно (повернул влево голову, как будто высматриваю автобус)
пытаюсь это понять.

— Не надо пытаться понюхать мои крылья.
— А мне и не надо.

На самом деле мокрый ангел пахнет цитрусом, апельсином.
Как птица конюга в период брачного ритуала — недалеко от Чукотки, у Берингова пролива.
Или если по-русски, то ангел пахнет просроченным Новым годом.

Ты мой подарок, говорю ему я. Ты мой новогодний подарок.
Не говори «перепрыгнул», говорит он мне, пока еще не сказал «гоп».
* * *
Ангел мне объясняет про число пи:
«Смотри, это ведь так понятно.
Число π — это математическая константа, выражающая отношение длины окружности
к длине ее диаметра.
Это число бесконечно.
Возможно, в нем скрыта тайна самой Вселенной.
В бесконечном потоке цифр можно даже отыскать номер твоего телефона...»

«А ПИН-код моей карты тоже можно отыскать?» — волнуюсь я.
«И его тоже можно».

«Смотри, все, что было раньше, все, что кружилось вокруг,
все, что проходило через центр, соединяя две точки
(двух возлюбленных, два события, две буквы круглого стихотворенья,
даже нас с тобой),
все это можно расчислить и рассчитать.

Но самое главное (и это тебе понравится):
кажется, что это число якобы рационально, но на самом деле оно
иррационально.
Оно иррационально, как вся твоя жизнь,
хотя ты так часто ищешь узор там, где нет никаких узоров».

Ангел в свое время принес мне целый мешок,
высыпал передо мной (а что-то осталось в мешке),
сказал: выбирай.
Там разные судьбы были: как гоночные машинки, как красивые иностранные куклы,
как школьный конструктор.
Я выбрал — лиловую,
с узором у венчика и на ветру.

У меня никого не осталось, кроме этого ангела. Я очень хочу ему понравиться.
Поэтому я спрашиваю, чтоб показать, что я все-таки не никудышный:
«А в каких единицах измеряется это число, папа?» — говорю я.
Гоп, и беру карандаш, чтобы этот узор записать.

Идиот, — отвечает ангел.
* * *
Я тетешкаю своего ангела в колыбели,
он только недавно родился,
он маленький, он орет.
Я боюсь его поднять из постельки,
поэтому тетешкаю его прямо там:
«А это кто такой крикливый?
А это кто нам мешает спать?»

Ангела надо приютить, приручить, как-то вписать в свою жизнь,
объяснить его появленье, извиниться за эти крики,
рассказать соседям: «Ну да, вот не было у нас ничего, и вдруг появился ангел.
Ну что вы, ныне живущая Татьяна Иванна и покойная Анна Васильна, не знаю, как назову.
Может, вообще его сдам в дом малютки».

Но что-то мне подсказывает, что ни в какой дом малютки его не сдать.
С десяти вечера от него исходит сиянье.
Сиянья все больше, никакими шторами это не скрыть,
свет бьет из комнаты,
как будто здесь снимается фильм-катастрофа
(а здесь именно и снимают фильм катастрофу, где главный герой — я),
странно, что я не слепну.

Потом на следующее утро он куда-то исчез
(или через несколько лет?),
в колыбельке остался только остаточный свет,
клубничка, малинка, испорченный калейдоскоп,
винтики-шмунтики и гоночная машинка.

Но теперь мы едем домой.
* * *
Едем в Ангельск.
Он стоит на реке.
Налево пойдешь — частные домики, через поездные пути — разноцветные пятиэтажки.
Наш дом значительно дальше, надо выехать за пределы этого городишки,
проехать мимо кладбища, потом свернуть влево,
на проселочную дорогу. Дорога покрыта щебнем.
Там тебя встретит покойная ничейная собака Белка,
она завиляет хвостом, обрадуется (так она радуется всем знакомым, не обольщайся).

Там и стоит теперь навсегда мой, хозяйский, на вечную весну и на бесконечное лето унаследованный по завещанью хитро плетенный стульчик;
над ним наливаются яблоки,
вечной осенью падают вниз:
бум, стукает четвертое яблоко — прямо мне по макушке:
«Эврика, — говорю, — я знаю, что делать с этими яблоками. Варенье».

Ты уже старый, говорю я ангелу, у тебя сушится кожа,
истончается, становится как молодой папирус.
Возьми молоко (вон оно, там, стоит в непонятной миске,
в прохладном месте, уже налилось соком, подкисло, после будет сметана),
сорви цветаевскую ягоду, только с грядки,
мы же культурные люди, и ягода у нас тоже культурна),
разбултыкай клубнику в сметане — и сделай себе маску.

Освежающую.

Хотя что тебя может уже освежить?

Ангел правда старый. Я его хороню
через несколько лет в жестяной конфетной коробке
(он с каждым годом все мельчал, мельчал, уменьшался
и стал совсем мотыльком).

А потом он похоронит меня.

Я до сих пор не могу понять: что там у нас с ростом?
То он больше меня, то я больше его.
(Какая-то ерунда. Кажется, с ростом я попал в молоко.)
А иногда мне кажется, что мы с ним еще до сих пор едем,
меняем поезда, самолеты, вызываем такси и едем.
Зачем мы едем, не знаю.
Во тьме ли мы едем, не знаю.
В свет ли мы едем, не знаю.
Вдвоем ли мы едем, не знаю.

Но теперь мы едем домой.

(Май-11 мая 2023 года)

https://unost.org/authors/moloko/

(Read Comments |Comment on this)

колонка в Литературной газете
Однажды в каком-то научно-популярном фильме увидел фрагмент: птица, которая летит на месте в аэродинамической трубе. Летит, не сдвигаясь ни на сантиметр вперёд, только иногда назад, а её ещё рентгеном облучают. Бедный голубь, не ставший ни голубем мира, ни вестником любви, получивший, видимо, ещё и серьёзную дозу облучения.
Иногда это похоже на нас, только, слава богу, обходимся без рентгена. Как будто бы идём вперед, а на самом деле стоим.

Это и в любви так бывает, и в работе, и в текстах. Стоять на месте, думая, что идёшь. Самый страшный пантомимический этюд.

Но только ты к чему-то привык, и вдруг актёр (любовь, работа) взял и убежал вперёд. Аэродинамический голубь вырвался и улетел.

(...)
https://lgz.ru/article/-29-6894-26-07-2023/revnivyy-son/

(Read Comments |Comment on this)

новый цикл
Дмитрий Воденников
ПТИЧИЙ ЦИКЛ


***
Мы так держим иногда уже не ненужный нам телефон в руке,
когда лежим,
закрыв глаза,
забыв опустить руку,
как будто мы хотим сделать свою посмертную маску.

Чтоб кто-нибудь потом ее разослал по избранным номерам:
на тот, начинающийся на 926,
на тот, начинающийся на 983,
и даже на один иностранный: девять-один-один
(как будто кто-то должен этой ерундой заниматься).

Вот идет человек мимо желтеющих в летней или белой дымке домов,
там жили когда-то его бывшие любимые люди,
говорит им, этим домам, спасибо:
«Спасибо, любовь моя».

«И тебе, – отвечает четвертый этаж, – тоже спасибо».

Ветка, спиленная по распоряжению управдома, ветка дуба за моим окном
(кто-то из соседей нажаловался, что она якобы им стучит зимой в окно,
но она стучала только ко мне:
«по ком стучит твоя ветка? она стучит по тебе»)
весной покрылась буйным салатом, юной листвой –
как будто пелеринка вокруг балерины,
а сам уже заживший кончик ветки высовывается, как большой палец деревянной ноги
из прохудившегося кружевного женского тапка.

Самое неприятное — это вспоминать физическую близость отлетевшей любви,
ой, нет, не хочу, и тебя всего передергивает
(бывшие – это же тоже живые могилы,
живые могилы тебя,
дай им долгие годы жизни),
а дом вспоминать приятно.
Всё, что останется от нас бывшим (не нам), — это их сон про наш разоренный дом.

... Я совсем разучился выходить из дома:
мне он нравится, он обнимает меня,
тетешкает, как крошечного Льва Толстого,
а младенческий Лев Толстой вырывается, криком кричит.
Но мы не Толстой.
Мы заберемся, как крот, в нашу кроватку
(ничего он не разоренный, вон там сколько всего),
тут у нас много припасов, еды, колбасы, тут растет цветок вниз головой,
всунув свое соцветье в нашу нору, как театральная люстра,
корнями наверх – в пугающее нас
и не видимое нам – надеюсь, уже навсегда – бесконечное небо,
откуда к нам – через травы и корни, как специально, – все равно склоняются лица:
Отец и Мать.
И еще кто-то третий.
Кажется, врач.

Но мы их не видим, мы берем телефон,
ложимся, не открывая глаз,
не опуская руку,
и делаем свою посмертную маску.
Но отправить нам ее некому,
потому что сигнал пропал.


***
А вообще не надо никакой ласточки.
Хочу дом из трех комнат.
Первая – спальня, в которой можно будет не заправлять кровать.
Вторая – кабинет, где я буду читать специально приглашенным сумасшедшим
свои потайные книги.
Третья – столовая, где кухарка (она безымянна) будет подавать обед из трех блюд,
как в советской столовой,
предварительно выгнав из кабинета всех сумасшедших: «Кыш, кыш отсюда, проклятые».

Поговорим об обеде:
на первое будет борщ,
на второе – восторг,
а на третье – смерть.

Смерть будет особенно вкусной:
нежные взбитые сливки, белый зефир, императорский из мандаринов ликер,
сами, собственно, мандарины,
апельсиновое дерево, жидкий крем
и миндальные хлопья.

(Кухарка-без-имени ставит перед тобой обычный компот, говорит: «Ешь, что дают».
Вот я и ем.)

Не надо никакой ласточки.
Нужен только огромный смысл.
Знак. Тайный сигнал.
И вот они полетели – сигналы и тайные смыслы:
так влетела однажды ко мне на кухню в открытую створку безумная птица,
стала метаться, все бокалы на полке побила,
ударилась утробным телом в стекло, упала на подоконник, опять заметалась,
как будто думала: обо что ей еще зацепиться,
обо что ей еще ударяться.
Еле выгнал.

...Кухарка-без-имени приходит к тебе в кабинет, почему-то в твоем пальто,
тяжело садится и говорит:
Я хочу рассчитаться.
Я не нанималась служить у нормального человека.
Я нанималась служить у взбесившегося старого пня,
который, конечно, расцветает в середине летнего дня
мхом и опятами
(кстати, я и есть эта самая ласточка),
но знает, что такое отчаяние:
смерть будет особенно грязной –
во-первых, она будет долгой, не похожей на птицу,
во-вторых, она будет мучительной, с вскакиваниями и хрипом,
в-третьих, она будет бессмысленной и безлицей.
Я не хочу больше здесь оставаться.

Я, опешив от такой наглости, спрашиваю: «Алё. Ты вообще кто?»
А она отвечает: «Птица в твоем пальто».


***
И улетает, голубушка, улетает,
чтоб не запомниться, не остаться,
в руки не даться, не быть, не сбыться,
ни латиницей, ни кириллицей не записаться,
не забыться.


***
«Для Васечки» – пишу я в промежуточном файле:
я этого Васечку никогда не видел, может, Васечки никакого и нет –
сгущенные пиксели, сгенерированный голос,
но нам всем нужен читатель, свидетель, сокамерник, соплеменник –
советчик, как писал Мандельштам, а потом на допросе всех советчиков сдал.
«Кому вы читали «Мы живем, под собою не чуя страны»?»
«... Анне Ахматовой – писательнице; ее сыну Льву Гумилеву,
сотруднику Зоологического музея Кузину Борису Сергеевичу».

Вот и я пересылаю свои черновики Васечке, а потом этого Васечку сдам.

...Васечка-Васечка, милый Васечка,
Васечка то, Васечка сё, –
собеседник.
Я не знаю, чем этот Васечка занимается,
может быть, риелтор, может быть, он космонавт,
знаю только, что у него есть машина.

На допросе Бог меня спросит: «Зачем ты написал про сиротскую акантостегу?»
Я скажу: «Это всё Васечка».


***
Спать, спать, спать:
под корягой спать, целый день спать,
в спальне своей спать, в кровати своей спать,
в памяти твоей спать, в книге твоей спать,
в животе твоём спать, не мечтая о саморожденьи,
в предложении твоем спать,
в деепричастии твоем спать,
спать все розы, все маки спать,
на причастии твоем спать,
спать всю юность, всю зиму спать,
за спиной твоей снежной спать
(стать бессонным, никем не стать),
весь шестой день творения спать.

Спать весь август, все пятницы спать,
спать все праздники, все воскресенья.


***
Там, где ты в последний раз стояла на земле
и упала,
высадили тюльпаны
(их, конечно, высадили не в твою честь; никто не знал, что ты здесь упала,
просто случайность,
но мне она нравится).

Тюльпаны, большие, необычные, китайские, навороченные,
кивают своими алыми драконьими головами,
говорят: «Хорошо, хорошо,
это май, это труд, это жизнь, это Змей-Горыныч, это майская культурная революция».

– Субботник-субботник, сколько мне жить?
Воскресник-воскресник, сколько еще мне маяться?
Субботник цветет маодзедунскими фиолетовыми большими цветками,
воскресник цветет ленинскими ярко-розовыми, сталинскими темно-алыми,
слушают мои мелкобуржуазные речи,
очень этими речами возмущаются.

Но на самом деле речь моя крупная, персидская, мясистая,
ее можно не понимать, ее не любить – но нельзя ее избежать:
вот она – во всем воздухе (чуть не сказал: благо-) тут растворённая,
только местами осязаемая – видимо, предком моим Николаем Альбицким,
священником, жившим когда-то в Юрьеве-Польском,
намоленная, словами о чуде заговорённая,
сиреневая, густомахровая, беловатая, белоснежная –
неизбежная.

Что же еще я должен сказать?
Все эти люди, которые через меня говорят,
как будто я чревовещатель какой-то
и выступаю в цирке,
принесли сюда ворох своих драгоценных фамилий, свалили их в кучу:
фамилии перепутались, зацепились,
где «ов» за «ёв»,
где «ин» за «ский»,
ни одна родная не нравится, поэтому я выбрал чужую.

Птичью.

Буду называться – Крыжов-
ников.
Буду Крыжовниковым-Воробьёвским.

Или даже лучше Крыжовниковой Анной –
поэтессой двадцатых годов:
жила себе тихо, писала туманно,
потом ее разгромили в общем списке в РАППовской прессе.
Она совсем приуныла и затаилась.
Пробавлялась заметками, фельетонами, стихами на всякие важные народные даты.
(Но потом и сам РАПП разгромили,
но это ее уже не утешило.)
Вышла замуж. За Н. А. Воробьёвского.

Вот она что писала уже в начале шестидесятых:
«... я бы хотела быть куколкой, прообразом бабочки,
или императорской собачонкой, какой-нибудь снежно-царской,
сбежавшей в ночь перед их расстрелом, в июльский рассветный замшевый рай».

Опять приходят Отец и Мать,
говорят: «просыпайся».

...Там, где в последний раз ты стояла на этой земле
и упала,
высадили тюльпаны,
огромные, замороченные, наглые такие тюльпаны.

Теперь ты сама стоишь в маленькой картонной урне в углу,
бессрочная вся и просроченная,
не скулишь, не орешь, не лаешь,
по-китайски не понимаешь,
никому наконец не мешаешь,
вот и мне теперь не мешай.


***
А ведь Змей-Горыныч – это ведь тоже птица,
деградировавшая до зяблика или орла,
просто так же мой прапрадед-священник – через множество ртов, животов и тел
докатился и до меня.

Докопался – и я до него докопался,
он стоит в кровавом пальто, я стою в белом пальто,
спрашивает, как мог бы спросить звероящер обыкновенную саламандру:
«Ты кто?»
– Я твой мальчик, будущий твой голос, –
отвечаю, –
праправнук смешанных разных родов.
А он все равно не понимает,
говорит: «очень плохо слышно,
ты кто?»

Он пел:
«Пришед иерей во храм святый и наложив на себя епитрахиль, стоя пред царскими враты, глагооолееет...».

Я говорю: «перья изначально были созданы для демонстрации, не для полета,
а уж тем более, непрямой прапрадедушка, не для боли».

Он говорит: я тебя не понимаю, это какая-то ерунда,
вы все тут какие-то странные, как будто стыда в вас нет.

Я отвечал: в нас правда почти нет стыда,
но есть птичьи перья и свет.


https://www.story.ru/istorii-znamenitostej/avtorskie-kolonki/dmitriy-vodennikov-ptichiy-tsikl/

(Read Comments |Comment on this)

колонка в Литературной газете
У Бунина есть рассказ, написанный в эмиграции. Про слабость Гоголя к ярким жилетам. Как приезжает молодой модник и «аристократ» из глухого угла в большой город, чтоб нашить себе пантопонов перед свадьбой, сюртуков и жилеток. И, уже собираясь уезжать, получает приглашение «на важную персону». Какой-то Гоголь. Гоголь? Ах, да, читал. И вроде ничего пишет, но нет, знаете ли, полёту, байронизму. И всё-таки поехали.
И тут и произошла любовная встреча. Гоголя и чужой жилетки.

https://lgz.ru/article/-16-6881-26-04-2023/kursy-kroyki-i-shitya/

(Read Comments |Comment on this)

цикл в Независимой газете
СТИХИ СТАРИКА

1.
1.
И все, что остается от кучки людей, –
только два, три-четыре сна.

Но спасибо, что снишься.

Уже ничего не будет, зато будет чудо.
Господи, что же так сердце
раньше,
как крокодил, злилось?
Уже не злится.

(Спасибо, что снишься.)

И все, что останется
от прожитой жизни, –
послевкусие безымянного
счастья.

Каждую ночь мне снится
теперь
мое чебурашное счастье.


https://www.ng.ru/ng_exlibris/2023-04-19/14_1171_poetry1.html

(Read Comments |Comment on this)

новый цикл
* * *

В этой снежной бутыли, где каждый из нас пропадал,

хорошел, хоронил, лепетал, голодал, умирал,

был поставлен ребром, сформулирован снежный вопрос:

как ты в этой метели цветком полоумным возрос,

как ты в этой бутылке, наполненной снегом по край,

зародился, зажёгся и умер теперь? Наливай.



Будем пить это горькое пойло, Пауль Целан.

Это чёрный стакан или это молочный стакан?

Это порвана с морем последняя связь или эта не порвана связь?

Это кончилась старая жизнь или новая не началась?

Это красною кистью Марина-рябина зажглась?

Это я родилась или это не я родилась?



Годовалый ребёнок без всяких вопросов лежал,

без ненужных вопросов мужик к остановке бежал,

старый дед в снежном поле пустую бутылку нашёл, сунул в карман и во тьме к сельсовету пошёл:

выдернул пробку – а там сиреневый рай,

сложно соснежно чинённый такой. Умирай.

https://lgz.ru/article/-1-2-6867-18-01-2023/stranno-izbrannye/

(Read Comments |Comment on this)

https://t.me/dmitrii_vodennikov/323

В предновогоднюю неделю (в канун католического Рождества), 24 декабря я буду читать несколько эссе и новые тексты из поэтического цикла «Странно избранные» в усадьбе музея Горки Ленинские. (Ссылка в первом комментарии.) Начало в 16.00.

Странно избранные, приходите.

(Read Comments |Comment on this)

Колонка в Газете.ру
Самое главное – соизмерять масштаб. Чтоб потом не охать. ...Прочел тут недавно: «Фото дня: «Джеймс Уэбб» снял самую далекую от Земли звезду. Ее свет шел до нас 12,9 миллиардов лет». Он начал свой путь, когда Земли еще не было. Шел в нашу сторону, думал: как они там? А нас еще не было. 2,9 миллиарда лет шел. Нас еще не было. Еще пять миллиардов лет шел — нас еще не было. До-о-олго шел (скучно ему там в темноте). Наконец-то что-то проклюнулось. Из звездных обломков, газа и пыли, из космической ерунды. 4,54 миллиарда лет назад появилась наша Земля. Не буду всю эту бестолковую нашу жизнь описывать (расправленный огненный шар, плотные элементы опускаются ниже, менее плотные поднимаются выше), потом, только-только мы затвердели – что-то в нас врезалось. Образовалась Луна. А свет летит. Потом ни шатко ни валко – 3,7 миллиарда лет назад – появилось первое живое существо. (Кто он? Что он? Свету самой далекой звезды, летящему до нас уже около 8 миллиардов лет, это неинтересно; устал.)">https://Самое главное – соизмерять масштаб. Чтоб потом не охать. ...Прочел тут недавно: «Фото дня: «Джеймс Уэбб» снял самую далекую от Земли звезду. Ее свет шел до нас 12,9 миллиардов лет». Он начал свой путь, когда Земли еще не было. Шел в нашу сторону, думал: как они там? А нас еще не было. 2,9 миллиарда лет шел. Нас еще не было. Еще пять миллиардов лет шел — нас еще не было. До-о-олго шел (скучно ему там в темноте). Наконец-то что-то проклюнулось. Из звездных обломков, газа и пыли, из космической ерунды. 4,54 миллиарда лет назад появилась наша Земля. Не буду всю эту бестолковую нашу жизнь описывать (расправленный огненный шар, плотные элементы опускаются ниже, менее плотные поднимаются выше), потом, только-только мы затвердели – что-то в нас врезалось. Образовалась Луна. А свет летит. Потом ни шатко ни валко – 3,7 миллиарда лет назад – появилось первое живое существо. (Кто он? Что он? Свету самой далекой звезды, летящему до нас уже около 8 миллиардов лет, это неинтересно; устал.)
https://www.gazeta.ru/comments/column/vodennikov/s63353/15297662.shtml

(Read Comments |Comment on this)

Колонка в Газете.ру
У меня завелся призрак кошки. Первый раз я услышал ее одиночное мяуканье вчера.

«Я-у», – явственно сказал кто-то в ночной тишине, когда я читал ночью ленту.

У меня нет кошки. У соседей нет кошки. На чужом балконе нет кошки. Во всем доме нет кошки.

Однако она была.

«Я-у».

Причем пряталась где-то у меня в квартире. Да, и еще: она говорила именно «я-у», а не «мяу».

Я обошел всю комнату, кухню и коридор. Призрак кошки не проявлялся, не пробегал, не уходил сквозь стену. Только иногда мяукал.

Только потом я понял, в чем дело.
https://www.gazeta.ru/comments/column/vodennikov/s63353/15195452.shtml

(Read Comments |Comment on this)

колонка в Литературной газете
Когда ты самурай, ты должен помнить о своём лице. Держать его. Прятать. Особенно утреннее. Потому что никто не должен видеть утреннее лицо командира. Потому что лицо мужественного воина должно быть маской. Так писал Мисима.
«Утреннее лицо командира предназначено для подчинённых, чтобы по нему они могли сразу же прочесть боевую задачу на день. Это лицо прячет свои тревоги, беды, отчаяние, оно всегда должно внушать солдатам уверенность и оптимизм. Командир притворяется, натягивает маску мужества, помогающую отринуть личные горести и стереть следы увиденного ночью кошмарного сна. Только таким обликом должен приветствовать поживший на свете мужчина солнце нового дня».

Ему вторит кукушкой Сайгё (это ненастоящее имя, подлинное имя – Сато Норикие, но он отрёкся от аристократической жизни, от службы в императорской гвардии, спрятал то своё прежнее лицо, молодым ушёл в монахи, скитался по монастырям, а ведь монах – это тоже воин, но на других туманных полях):


Умереть весной,
Лежа так, чтоб на меня
С вишни падал цвет,
И чтоб полная луна
Мне сияла с высоты.


Нам этого не понять. На нас может упасть только чашка кофе с высокого поребрика кровати, если мы неловко повернёмся. Всё не можем встать, всё нам не можется. Мы не самураи.

Не умеем жить, не умеем умирать. Даже замаскировать на наших опухших и стареющих лицах следы ночных тревог не умеем. А они – умели. Мужественные воины тоже, как дамы, румянились, когда были бледны от недоедания. Но почувствуйте разницу: дамы, чтоб привлечь поклонение, воины – чтоб показать здоровый цвет лица.

А ещё специально ковыряли зубочисткой в зубах, как будто только что поели мяса. (....)

https://lgz.ru/article/-30-6844-27-07-2022/litso-bez-otchayaniya/

(Read Comments |Comment on this)

колонка в Литературной газете
https://lgz.ru/article/-26-6840-29-06-2022/stsepka-schastya-i-teksta/

Я пью из чашки твоего имени.
Зачем она была куплена – даже тогда уже было непонятно. Дурной тон, глупый жест, но она была куплена в самом начале романа, и, кстати, из этой чашки никто не пил.

Но разбились, грохнулись за последние два года все нормальные чашки, осталось только две, вот и эта пошла в дело.

Почему-то это очень смешно. Никого уже из прежних людей в жизни нет, а чашка с именем есть.

Вот так и нас не станет, а наши чашки-стихи с нашим именем, одна-две, где-нибудь заваляются, в углу кухонной полки, кому-нибудь да пригодятся.

Один поэт сказал в старости: «Почти тысячу раз я чувствовал себя счастливым – когда мне случалось написать стихотворение. Без всякой причины неожиданно расстроишься, затоскуешь, отключишься от всего окружающего, и вот уже ты слышишь (не ушами!) какие-то слова, словосочетания, а они складываются в дольники, в ямбы, верлибр. Стихи – моя жизнь».

Это не значит, что стишок должен быть радостный (добавим мы уже от себя, прихлёбывая не из своей чашки). Он может быть страшным. Но такова уж сама природа стиха. Ты пишешь его, проламываешь какую-то дыру в пространстве или, наоборот, зашиваешь какую-то прореху и чувствуешь счастье.

А в чашке-стишке может быть всё что угодно: и мёртвая, и живая вода. Ты этого не бойся. Живая и мёртвая вода всегда рядом.

Моя подруга написала мне недавно:

(Read Comments |Comment on this)

колонка в «Учительской газете»
УЛЫБКА-СОБАЧКА

Это просто не Владимир Набоков, а Форрест Гамп какой-то. Все-то изобрел именно он. Например, еще до всякого Интернета, до разных социальных сетей он придумал то, чем мы так дорожим, чего так ждем под нашими фотографиями и текстами в Телеграме, – лайки.

«Вчера он произвел подряд 157 лайка, мы считали», – это он про свою собачку. Оказывается, у Набокова была такса.

Кто не знает, такса может быть вполне миниатюрной, но лает, как овчарка. Гав-гав. Утробно так, солнечно, солидно.

Если не видеть, кто там лает, можно представить себе за углом (или на балконе) приличную такую тушу.

Вот Набоков и придумал этот неологизм. Один лайк – один гавк или одно тявканье.

Существует легенда, что такса семьи Набоковых Бокс (кобель, как можно понять по имени) родилась в «семье» чеховских такс – от Брома Исаевича и Хины Марковны.

Впрочем, судьба отпрыска была позавиднее родительской.

Когда Чехов заболеет туберкулезом и уедет в Ялту, собак он с собой не возьмет. И Бром с Хиной останутся в Мелихове. И сперва в начале лета 1899‑го погибнет Бром Исаевич (одичает, заболеет бешенством, и его будут вынуждены пристрелить), а потом в августе в мучениях умрет и Хина Марковна (дворовая собака в драке ей вырвет глаз).

Бокса же никто не предаст. Его вывезут в эмиграцию (сперва через Афины, потом в Лондон и Берлин) и поселят в Чехословакии у набоковских родственников. По иронии судьбы непреданный Бокс сам «предаст» своего хозяина: когда в мае 1930 года Набоков в пятый раз приедет в Прагу проведать родных, Бокс будет уже очень старым и не признает его.

Но не лайком единым. На этом параллель Владимира Набокова с вечным изобретателем Форрестом Гампом не закончится.

Оказывается, Владимир Владимирович изобрел еще и смайл. Где-то прочитал, что в 1969‑м (о, я уже родился, мне был уже год, я агукал и ручки тянул) в интервью газете The New York Times Набоков впервые предложил использовать скобку в качестве письменной улыбки.

Но меня все не отпускает судьба двух бедных собак Антона Павловича. Двух собачьих Фирсов.

Еще живая, еще с глазами, Хина подходила каждый вечер к Чехову, клала ему на колени передние лапки и жалостливо и преданно смотрела ему в глаза. «Он изменял выражение лица и разбитым, старческим голосом говорил: «Хина Марковна!.. Страдалица!.. Вам ба лечь в больницу!.. Вам ба там ба полегчало ба-б». Целых полчаса он проводил с этой собакой в разговорах, от которых все домашние помирали со смеху. Затем наступала очередь Брома. Он также ставил передние лапки Антону Павловичу на коленку, и опять начиналась потеха» – так вспоминает старший брат Чехова Александр.

Хина еще не знает, что скоро ее оставят здесь умирать. И пока не придуманный Набоковым или призрачным Форрестом Гампом смайлик перевернется другой стороной.

Интересно, кстати, а кто первым изобрел перевернутый смайлик? Грустную скобочку-собачку, которую иногда можно поставить в конце интернет-текста.

Дмитрий ВОДЕННИКОВ, поэт, эссеист
https://ug.ru/ulybka-sobachka/

(Read Comments |Comment on this)

колонка в Литературной газете
Это только кажется, что кофе бодрит. На самом деле я от него засыпаю. Не смог уплыть в сон до рассвета, встал, сделал себе кофе (неважно, зерновой или растворимый), прошло полчаса – и наваливается, как облачный медведь, снежный провал. Там какая-то тайна в кофейном зерне есть: два участка, две сферы, два противоположных поступка. Вообще это называется кофеином и теобромином, но мы назовём их «поступком действия» и «поступком сна».

Выпил человек кофе, вроде проснулся, но это просто так кофеин сразу действует. Но медленно, исподтишка начинает раскрывать свою «чашечку цветка» алкалоид обратного действия. И вот ты уже опять засыпаешь. Засыпаешь ты, засыпает Джон Донн, засыпает бутыль, фарфор, хрусталь, засыпает посуда. (Хуже всего, если засыпает водитель фуры, который решил ехать в ночь и взбодрил себя для этого кофе. Не дай бог заснёт. Эффект тридцатого километра ещё никто не отменял.)


Спят ангелы. Тревожный мир забыт

во сне святыми – к их стыду святому.

Геенна спит, и Рай прекрасный спит.

Никто не выйдет в этот час из дому.

(И. Бродский. Большая элегия Джону Донну)


Но есть тайна, оказывается, не только в кофейном зерне, но и в грибах. Тут выяснилось, что грибы (сыроежки, боровики, мухоморы) умеют под землёй общаться друг с другом. Учёные считают, что для этого у грибов в запасе существует примерно 50 «слов». Они рассказывают друг другу о том, «сыты» ли они или какие у них сейчас повреждения.

Хотя, конечно, никакие это не слова – электрические сигналы. Но, как пишут учёные, эти сигналы по структуре чем-то похожи на человеческую речь. Вот цитата:

«Подобно тому как передают информацию нервные клетки человека, грибы посылают друг другу электрические импульсы через гифы – это нитевидные образования, спрятанные под землёй».

А я читаю всё это и думаю: а вдруг среди грибов есть неожиданно народившийся гений? Свой грибной Уитмен. У которого не 50 «слов», а 60? Или гриб Марина Цветаева. У нее «слов», может, и поменьше, но есть несколько, от которых всем остальным грибам как-то неуютно. «Все восхваляли? – «транслирует» она им по общей грибнице. Грибам неловко: вроде и не восхваляли. Тогда им идёт под землёй новый сигнал: – Мне совершенно всё равно...» Дальше уже не разобрать – этих и последующих «слов» все прочие грибы-обыватели и не знают.

Но вздорная мысль, что среди этих эукариотических организмов может случайно народиться грибной поэт, мне нравится.

https://lgz.ru/article/-21-6835-25-05-2022/bessmertie-borovika/

(Read Comments |Comment on this)