Генна Сосонко. «Мои показания»
Международный гроссмейстер, уехал в начале семидесятых, ему было тогда около тридцати, живёт в Голландии, капитан голландской шахматной команды.

Из самых мне интересных воспоминаний.

Это при том, что в шахматах я не понимаю ничего, пожалуй, и как кто ходит, знаю без полной уверенности.

Я в любых мемуарах ловлю – цвет трамваев, какая была погода, лужи, дачные поезда...

Когда нет границы между воспоминаниями и просто книгой. Какая мне разница, что «До свидания, мальчики» – художественный текст, имеющий право на выдумку – это ведь память, а что же ещё?

Выдумка-правда – какая по сути разница, кто что сказал – если пахнет сиренью и пылью, и дождь, и тоска о том, что было-было-было – и вот за минуту прошло.

По сюжету Сосонко – о людях и о шахматах, о людях в шахматах.

О времени. Наверно, не очень важно, какой именно срез людей берёшь, через любой – в хороших воспоминаниях герой – время.

Книга о шахматах 20-го века. То есть о людях 20-века. Большая часть новелл о людях, проживавших в 20-ом веке на всей земли одной шестой. А значит, ещё и о взаимоотношениях с властью.

Но есть и другие, из остальных пяти частей – и общее у всех героев этой книги – выбранный вид интеллектуальной активности, способ существования.

Если человек пишет о шахматистах, об учёных, о художниках, о писателях – в чём будет разница между выбором такого рода слоя и книгой о встреченных людях с разного рода занятиями – в степени поглощённости героев, в том, насколько человек определяется тем, что он делает, насколько неотрывен он от деятельности. Неотрывен, конечно, может быть кто угодно – шахматист, учёный, спортсмен, эсперантист, писатель, учитель, ветеринар. Наверно, разница просто в том, что есть роды деятельности, где в принципе можно работать 8 часов, а потом забывать и заниматься другим, а есть те, в которые обязательно – с головой.

Шахматы – хороший пример. Игра в бисер, интеллектуальная активность без практического выхода, чистое искусство.



Мысли по поводу...
......

А почему евреи так сильно присутствовали в шахматах и в теоретических науках?

Много поколений, в которых уважалась интеллектуальная деятельность без практического выхода, абстрактная, теоретическая, формирующая логику – изучали Талмуд, а жёны вели дом, крутились как-то – мужья и сыновья раздумывали про летающую башню и способ с ней обращения, ну и что ж, что башни не летают, а жёны жарили-парили, ругались, но уважали – дошедшее до 70-х годов – «муж главный, я решаю мелочи – ну, купить ли нам кооперативную квартиру, а муж важное – кто станет президентом США».

Наслаждение от абстрактной интеллектуальной деятельности, переданное с генами ли, с воспитанием, в котором это было не стыдно – сидеть и думать про башни в полёте.

Помню из раннего детства разочарование бабушкиного приятеля, профессора-биолога, который, уж не знаю как, попал в начале 60-х на конференцию в Израиль – там играли не в шахматы, а в футбол. А ведь это так понятно – склонность к отрешённой интеллектуальной деятельности – никак не могла быть свойственна ни людям, приплывшим на Мэйфлауэре, ни отправившимся в Палестину – тут нужны совсем другие качества.

Сейчас, после ассимиляции и размывания, эта склонность встречается у евреев по крови ничуть не чаще, чем у представителей других этносов, то есть достаточно редко, и это совершенно естественно, но в первой половине 20-го века через вырванный с мясом клапан религиозных занятий, ринулись в математику, в теор. физику, в шахматы толпы мальчиков из местечек.

.....

Лужин, вышедший в окно, видевший за границей только сапоги в отелях – утром в коридорах... У Сосонко немало таких героев.

Витолиньш спрыгнул с моста.

«Тони Майлс стал пациентом психиатрической клиники и пополнил и без того значительный список душевнобольных шахматистов.»

Наверно, это тоже естественно. И тут отличие шахмат от науки – любая, сколь угодно отвлечённая наука всё-таки имеет косвенное отношение к попытке понять, как же в самом деле устроен мир, шахматы тут приближаются к искусству, но чистое искусство – там такие ямы и буераки – и ещё одно – а что делать в такой жизни, если начинаешь играть хуже, а если совсем плохо? С возрастом – неизбежно. А в искусстве – этой жёсткой неизбежности нет. И та железная логика, в которой выйти самому, закрыть за собой дверь кажется единственным возможным решением

.....

Взаимоотношения с властью. Старый интеллигент Левенфиш, закончивший университет ещё до революции, шахматы, как внутренняя эмиграция. Глубоко советский Ботвинник. Гб-шник, глава советских шахмат Батуринский.

У Сосонко и Батуринский – не злодей. «Плохие люди выигрывают, когда их лучше узнаёшь, а хорошие теряют.»

Люди, родившиеся между 1910-ым и 1930-ым. Среди них намного меньше даже и к концу жизни понявших что-то про советскую власть, чем среди родившихся позже или раньше. А как могло быть иначе? Они не знали другого. Они были юными в юной стране, они вступали в пионеры и в комсомол, а остальной мир, все эти пять шестых – картонные злодеи, карабасы-барабасы. Чтоб понять что-нибудь потом, надо было мучиться по ночам в бессонницу от стыда, – такое дано немногим ... И опять приходят в голову «До свиданья, мальчики».

....

Сосонко очень великодушен в этой книге, твердолобо-советские, – старики в 90-х. Старики, за которыми столько потерь...

И хоть советские, хоть антисоветские – старики умирают в совсем другом времени, в том, в котором людей обыгрывают науськанные компьютеры, в том, в котором гораздо меньше места для «чистой науки», «чистых шахмат», а может быть, им только кажется, что меньше, потому что в юности и трава зеленее, и девочки красивей...

Как там в разговоре двух старых генералов: «Помнишь, когда мы в солдатах служили, нам ещё подмешивали чего-то, чтоб баб не хотелось, так вот, представляешь, через столько лет наконец подействовало...»

.......

У меня возникла симпатия ко всем героям этих мемуаров, а уж к автору...

....

Вот он пишет о Кобленце, тренере Таля.

«На исходе душного июльского дня 1968 года я стоял у входа в московскую гостиницу «Пекин», где жили тренеры, секунданты и участники матча Таль – Корчной. Накануне состоялось официальное закрытие, и позднее застолье затянулось глубоко за полночь. Неожиданно я увидел Маэстро, направляющегося в мою сторону. Он критически оглядел меня и не ответил, как всегда, на мою улыбку. «Так, - сказал он, - хорош». Вид у меня и впрямь был довольно помятый. «Хочешь знать, в чём смысл жизни?» - вдруг спросил он. Ошарашенный вопросом, я смотрел на него, ничего не отвечая. «А я тебе скажу, - продолжал он. – «Ты, наверное, думаешь: в удовольствиях, в гулянках? Так ты думаешь?» Я по-прежнему молчал, так как, признаться, даже не задумывался о жизни – этой весёлой, а главное, бесконечной субстанции. «Ты, верно, думаешь, чего это он так распаляется? Ты думаешь, конечно, успеешь ли ещё сегодня на футбол?» Я поднял голову: Маэстро читал мои мысли. Таким я его ещё никогда не видел. «А я тебе скажу – в чём. В творчестве вот в чём! – торжественно произнёс он. – Да, в творчестве, а всё остальное...» – он ещё раз смерил меня взором.»


А новелла о Яне Тиммане заканчивается историей о том, как Сосонко и Тимман ехали на чемпионат, сели после трёх-четырёх бутылок в привокзальном буфете не в тот поезд, потом пришлось брать такси...

«На Бреннерском перевале мы сделали остановку. Шофёр пошёл пить кофе, мы же подошли к обрыву. Похолодало. Уже начинало смеркаться. Всюду лежали изрезанные глубокими морщинами горы, в расщелинах здесь и там затаились маленькие рваные облака. Когда мы приехали в Мерано, было уже совсем темно.»

Как-то вот жизнь умещается этими двумя цитатами... И быстро проходит.