Шла вчера по городу. Нога за ногу, затерявшись.

Раздвигая густое летнее плотное парижское пространство-время.

У меня не было аппарата, я не прицеливалась, не пыталась завладеть чужим пивом в чужих стаканах.

Давно нет дождей, на листьях тонкий слой пыли.

Шла, в собственном стеклянном туннеле, пробитом в городской летнести – целуются, болтают, на столиках тарелки, бутылки, стаканы...

Когда-то это пространство было для меня каникулярным пространством отделённости, не беззаботности, но отдельности повседневных забот.

И сейчас, когда иду одна по городу,– карусельные лошадки, скамейки – отодвигаюсь от себя, –нельзя стать никем другим – но сегодняшними глазами можно глядеть во вчерашнее, а вчерашними в сегодняшнее.

И что я ищу в тамошнем, в мелочах, к чему протягиваю руку – сквозь какую свою череду жизней?

На Трокадеро продают птичек – в прошлых жизнях их тоже продавали, тех самых идиотских китайских птичек – 30 лет назад, когда впервые я шла через площадку напротив башни, глядя на башенные огромные ноги.

Волшебные палочки, как мы, благодаря Роулинг, знаем, помнят всё, что совершали с их помощью, и скамейки помнят, кто на них сидел, покуда помним мы.
А эта моя теперешняя жизнь – до неё во всех прошлых – я стрекозинствовала, теперь приходится муравьинствовать.

Муравей от стрекозы отличается отнюдь не трудолюбием – только тем, что муравью приходится отвечать...

Вот и боишься теперь совсем другого, чем тогда...

Вот я бы сегодняшняя – да в тогда – да ни черта б не боялась – но это тогда - оно со мной в этом густом летнем пространстве – то самое слоистое сколько-то там лет назад, – со страхами, огорчениями, неумениями.

Под мостом поставили у самой воды деревянную лошадь. Доберман бегает кругами, лает на неё. И скамейку поставили деревянную с двумя деревянными человеками, - самое место, чтоб фотографироваться – у них на коленях.

И всё – пора в метро, и домой, домой...