сон №2
28 мая 05 проснулся от удушья. Скорее, что-то давило шею, горло извне, как при расширении щитовидки - такой вариант опухоли. Снилось, что я побывал в некоем подпольном институте. Он расположен в современном городе, Питере или Томске. Если в Томске, то это старое здание научной библиотеки ТГУ, если в Питере, то в одном из дворов на правой стороне Садовой, между Сенной и Лермонтовским, хотя, сложно установить, поскольку на другой стороне, когда я из него выбрался, были здания как на Загородном - если направляться от Варшавского к Владимирскому.
В начале я был в поле или на заснеженной трассе. [кстати, вспомнил свой вчерашний сон про троллейбус и оставленные в нем, сваленные в одном месте чьи-то сумки и бумажники. Я в них роюсь в поисках чего-то интересного, наверное, денег. При этом как бы перемещаюсь по миру сложением бумажника, раскладыванием как оригами. Понял как делезовско-кэрроловские слова-бумажники помогают перемещаться по нескольким картам. Складываются-раскладываются. Когда я уже покинул этот троллейбус, я понял, что в самом тяжелом, студенческом по виду рюкзачке и были деньги, он был под завязку набит деньгами, а я даже не открыл его тогда, сразу как-то решив, что это учебники-книжки. "Эх, если бы сейчас вернуться туда" - подумал я об уехавшем троллейбусе. Я бы завладел этими денежками. А потом очень засомневался, не пересложились бы ли опять эти денежки в рюкзачке в учебники-книжки, если бы я туда вернулся. Этот расклад, раскладушка-ситуация, привязана и герметична, стянута своими складочками и росчерками воедино. Я бы опять оказался у рюкзачка с учебниками, и так бы его и не открыл.]
Вот, в поле, скорее даже это была небольшая речка, в заснеженном поле, даже, может быть, по берегам ее росли небольшие кустарники или деревца, только все было заснежено. Главное, что я перемещался через воду, нырял и плыл под водой, оказывался в разных местах. Так я оказался в поле около заснеженной автотрассы типа Тюмень-Новосибирск или Юрга-Кемерово. И занырнув в проход-полынью, укрытую чем-то типа грота или навеса, совсем небольшого и со стороны неприметного у берега - нырнул и поплыл и выплыл в-на каком-то из этажей этого института, где стал дальше переходить из коридора в коридор, с этажа на этаж, все они были довольно пустынны. Затем кто-то очень похожий на Сережу показал мне подвальный этаж, где проходили лекции. - Это было прямо мне по теме ностальгии, по советским, точнее даже, поздне-советстким временам. Немного пропуская мои странствия до этого, из водоема в водоем, которые тоже были увлекательны, это как бы путешествия в водной стихии, скольжение-полет, выныривание в разных интересных местах. И еще упускаю второй эпизод странствий по самому зданию. Я уже из него вынырнул обратно - тогда-то я и оказался на заснеженной автотрассе, а после этого опять поплыл и вернулся к тому же проходу в здание. И если до этого я, лишь немного побродив и встретив двоих, уплыл назад, то теперь я путешествовал много больше. На средних этажах он напоминал обычный научно-исследовательский или проектный институт годов 70х.- начала 80х. в боковых галереях так и не застроенный: везде в них валялся строительный мусор, стояли ведра с известкой. Важно, что мотив незавершенной побелки сменялся на нижних этажах мотивом стойкой возрастной окраски масляной краской, будто тяготеющей к ранним, годам 50-60м, а местами, особенно в подвалах - даже к дореволюционным, с массивными дверями и признаком гнили. Я появился из воды, но сразу вылез из второго водного тоннеля на довольно-таки современный бетонный пол. Как будто из ремонтной ямы, какие делают в гаражах, чтобы снизу копаться и чинить автомобили. Только эта ремонтная яма была заполнена водой и была тоннелем, из которого я и припыл, а гараж был и не гаражом вовсе, а довольно просторным помещением с высоким потолком. Так вот. Опускаю дальнейшие мои странствия по этому зданию-институту. Только замечу, что "признаки гнили", хоть тоже тяготеют к воде, но это другая вода, не та, из которой я появился, а затхлая, нелокализуемая, как пары, как атмосфера с тяжестью тяготеющей к земле.
Так вот. Всюду были развешаны портреты профессоров, выполненные в стилистике политбюро или красных уголков в военкоматах. Причем, все они носили отчетливые признаки такой советской армейской эстетики: ордена, медали, красные, зеленые, белые, золотистые элементы украшений и немного помпезной информации про каждого профессора с фотографией перед аудиторией, в которой он читает лекции. В три аудитории я зашел. Чисто приколоться. В одной - заменявший, по-видимому, старого профессора, лектор средних лет в военной форме, рассказывал очень глупые вещи, низовым, неграмотным языком, с неграмотными же интонациями, молодым курсантам в форме, которые все это старательно записывали. Содержание лекции припомнить мне сейчас сложно, но общее впечатление осталось как от наших лекций на военной кафедре, над которыми можно подтрунивать до бесконечности. Я вышел и уже из-за деревянной, окрашенной в нежно-грязно-голубой цвет многими слоями краски, двери, еще слышал как майор продолжает надиктовывать свой бред. Затем попал в класс английского языка, где, напротив, была такая советски-студенческая публика, причем, преобладали сероодетые девицы. Трепопадатель говорил о том, как важно изучать английский язык. Мне почему-то вся ситуация, в особенности эти слова, показались до крайности смешными. Приступ уже почти неконтролируемого веселья нарастал, и я, спешно двинувшись к выходу из аудитории, успел оказаться в коридоре и там громко, от души и продолжительно рассмеялся. Третья аудитория. Все потолки, особенно в коридорах, были очень низкими - все-таки подвальный этаж, хотя вторая аудитория и была довольно просторной и со вполне высоким потолком. Так вот, в третьей аудитории еще не было преподавателя и его в почти крохотной комнатке ожидало около десяти человек студентов вполне современных по виду и разнополых по составу. Я поприкалывался по поводу того, что им тоже придется слушать какой-нибудь отстой. Они сказали, что заведение тоталитарное и из него не выпускают, я посоветовал взбунтоваться, был поддержан двумя девушками. И еще запомнил юношу довольно субтильного со светлой бородкой, лет 25. Затем я прошел к двери-окну и выбрался на улицу. Причем, так как этаж был подвальный, окно хоть и было высоким, находилось на возвышении, аудитория была чуть в горку от этого, место преподавателя, таким образом, находилось на стороне окна-двери, тоже на возвышении как на небольшой сцене, к которой вплотную подходили студенческие парты и было несколько левее двери-окна. Оттого, что этаж ушел в землю от старости, эта дверь-окно была, как это часто бывает, ниже уровня тротуара и, чтобы на него выбраться, нужно было вылезти из проема как узкой каменно-кирпичной или типичной перед окнами полуподвального этажа сделанный с тем, чтобы совсем не лишать их света и воздуха. Причем, сверху этот небольшой прямоугольный колодец перед окном был перекрыт чем-то, наверное, стеклом, скорее всего затем, чтобы в него не попадала и не скапливалась в нем влага и пыль. Но стекло было частично разбито с тем, чтобы образовался довольно узкий проем и в него можно было пролезть чудом не поранив руки о справа обнажившийся острый край стекла. С трудом выбравшись, я вздохнул полной грудью. Поправил через плечо болтавшуюся на мне сумку и отправился через проход на улицу. Вышел и отправился по тротуару налево. Если в Питере - то к Владимирскому, а если в Томске, то к Фрунзе по проспекту Ленина. По улице двигались машины, по тротуару - обычные прохожие. Был разгар дня не пасмурного - осени или весны, обычного дня. По правую руку через дорогу и чуть впереди я увидел церковный храм и подумал об этих, заточенных в тоталитарном подвале молодых людях и о том, что надо их вызволять. Хотел позвонить Владу, но вспомнил, что телефон, свой мобильник я оставил этому студенту - он попросил позвонить. Еще стал размышлять о том как они, смогут ли выбраться из этого отстоя. Наверное самые сильные выберутся, найдут способ, пробьют дорогу, вырвутся на свободу, а трое-четверо все же останутся там навсегда, в этом плену. Подумал, что можно ли жертвовать ими и так холодно рассуждать, что мол сами пробьются. Нужно вернуться за телефоном и всех освободить. Я позвоню Владу и сделаю это достоянием гласности, раскрою это подполье и всех освобожу. На стене когда я проходил по проходу с улицы мимо я увидел надпись в старом позднесоветском стиле типа "храните деньги в сберегательных кассах" с каким-то полуоблупившимся рисунком; только на этом плакате сообщалось, что в этом институте читает свои лекции Валерий Подорога. Я прошел обратно ко входу-колодцу, одел куртку, - по ощущению свою зеленую на синтепоне, - сделавшую меня пообъёмнее и неповоротливей, и протиснулся обратно в класс. У них появилась молодая преподавательница, но еще не начала ничего рассказывать. Так что я попросив у нее разрешения подсел на корточках к студентику и вначале забрал у его sim-карту - она почему-то оказалась отдельно у него в руке - он стал доставать телефон, он почему-то положил его в целлофановый мешочек, в котором еще был кусок овального розового мыла. Он достал мне мой телефон, но прежде чем я положил его в карман, это увидела преподавательница и стала возмущаться строгим голосом что это запрещено. Нельзя телефоны! Господин декан!!! Её призывы все нарастали. Я почувствовал, что застигнут врасплох. Почувствовал опасность. Понял что надо сваливать побыстрее. Все ускоряя шаг я поднялся мимо преподавательницы к двери-окну и стал протискиваться-вылезать на улицу, краем глаза заметив, что преподавательница справа и кто-то еще за спиной слева двинулись за мной. Острый правый край, распухшая куртка, а еще сумка через плечо я стал увязать, застревать, почувствовал, что меня хватают, кто-то схватил меня за сумку, возможно это была преподавательница, возможно, что кто-то еще. Я понял, что мне не выбраться, что меня держит лямка от сумки и не пускает острый край и распухшая куртка. Проснулся сегодня с удушьем, ощущение, что меня тянут вниз еще сохранялось и я подумал, что кому коммунизм постсоветского образца - романтика, а кому и ужас могилы. Психушки. (тема телефонов). Подумал про Полищука, про Юру Итальянца, который отсидел при совке за диссидентство, вспомнил другого диссидента, которого видел, которого видел у Горичевой - как он ненавидел совок, для него то, что система рухнула, было величайшим счастьем. Опять вспомнил удушье и подумал о петле.

Прослушав все это, Влад сказал, что ему мешает записывать сны то, что он постепенно начинает "выдумывать и прифантазировать". Я сказал, что нужно держать концентрацию. Что это хоть и трудно, но возможно.
Когда я утром все это записывал в ускоренном режиме мелким почерком три с половиной страницы, а Влад еще спал и лишь ворочался, то и дело посматривая на меня, я фиксировал его движения и реакцию лишь краем глаза. Думаю - посмотрю и потеряю нить. По сути, записывая еще находился в полусновидческом состоянии и игнорировал признаки яви.

""Когда мы бодрствуем, у нас один мир для всех, а когда мы спим, у каждого свой собственный мир". - Сновидение, по-видимому, столь необходимо требуется для сна, что смерть и сон были бы тождественными, если бы сон не сопровождался сновидениями как естественным, хотя и непроизвольным возбуждением внутренних жизненных органов посредством воображения? Так, я очень хорошо помню, как я, еще ребёнком, когда, утомленный играми, ложился спать и начинал засыпать, видел сон, как будто я упал в воду и кружусь по воде, готовый совсем утонуть; от этого сна я быстро пробуждался, чтобы вскоре заснуть снова и спокойнее; это бывало, вероятно, потому, что деятельность грудных мышц при дыхании, полностью зависящем от нашей воли, была ослаблена и, таким образом, от задержки дыхания было затруднено движение сердца, тем самым должно было снова вступить в действие воображение во сне. Сюда же относится благотворное действие сновидений при так называемом кошмаре (incubus). В самом деле, без этого страшного представления о душащем нас призраке и без напряжения всей мышечной силы для того, чтобы принять другое положение, остановка кровообращения могла бы быстро положить конец [нашей] жизни. Кажется, именно поэтому природа устроила так, чтобы большей частью нам снились тяжелые сны, полные опасностей: такие представления сильнее возбуждают душевные силы, чем тогда, когда все совершается по нашему желанию и нашей воле. Часто мы видим во сне, что не можем стать на ноги, или заблудились, или запнулись и остановились во время проповеди, или по забывчивости вместо парика надели ночной колпак и в таком виде появились в обществе, или можем летать по воздуху как нам вздумается, или пробуждаемся с веселым смехом, сами не зная почему. Конечно, никогда не удастся объяснить, как это случается, что во сне мы часто переносимся в давно прошедшее время, ведем разговоры с давно умершими людьми; нам хочется как будто считать это сном, и все же что-то заставляет нас признать эти грезы действительностью. Но одно можно считать несомненным: не может быть сна без сновидения, а тот, кто полагает, будто ему ничего не снилось, только позабыл свои сновидения". И. Кант "Сновидение" из Антропологии (С.234-235)