Наконец будильник надорвался и замолк. Мало ли, что его никто не желал слушать - положено звонить, значит будем звонить до умопомрачения. А потом отдохнем и еще немного. Будильник удовлетворенно занялся самосозерцанием ровно на десять минут. Поскольку все возможности его самовыражения заключались именно в звоне.
Профессор антропологии уже успел пожалеть о слишком многом. И о том, что вселил в будильник душу какого-то дистрофичного существа, бренные останки которого скидывать в мусоропровод упорно отговаривал инстинкт самосохранения, и о том, что открыл дверь (нет, для двери маловато - форточку) куда-то (именно “куда-то”, поскольку Ираклий Никифорович понятия не имел, собственно, куда), что нашел этот манускрипт (Ираклий Никифорович фамильярно называл его “мануалом”) в подвале арендованной на месяц дачи близ Одинцово. Манускрипт казался сначала сборником безобидных ритуалов (следует отметить, что описание этих ритуалов делалось исключительно в виде картинок, между которыми проскальзывали бессмысленные подписи на латыни), но после того, как вслух была произнесена фраза с первой страницы, в обычном серванте, волею судеб оказавшемся пленником обыкновенной московской квартиры, на третьей полке снизу открылась та самая форточка. Выглядела она как простой черный провал в никуда. Откроешь стеклянную дверцу - появиться круглое абсолютно черное тело диаметром сантиметров двадцать, закроешь - пропадет (в первый раз - вместе с рюмками, которых из серванта эта метафизическая форсунка и потеснила).
Руки Ираклий Никифорович совать туда боялся все время. А то мало ли что... И сразу же запретил жене и дочери открывать сервант.
Месяца два прошло, как антрополог понял, что же, собственно описывается в манускрипте. Тут-то и прицепил к нему это меткое название “мануал” - сами картинки описывали последовательность действий для управления ритуалом, а слова ритуал инициировали. Вот укажи он тогда пальцем в холодильник - и простилась бы семья с недельным запасом борща. Единственное, что понять можно было лишь экспериментально - что же эти ритуалы делают (а еще интереснее, каким из них Это можно закрыть). Но на первой странице карандашная пометка в десять убористых строк уже красовалась.
Отправив домочадцев на отдых (ради науки можно пойти и не на такие жертвы), Ираклий Никифорович взялся за последовательное изучение “мануала”. Ритуал на второй странице оказался не менее простым, чем первый, но эффект был неожиданным. Тщедушная герань, над которой уже полгода тряслась его жена, в мгновение ока обуглилась от приличного электрического разряда. Повторять опыт начинающий маг-экспериментатор себе запретил.
Третья страница заинтересовала тем, что не содержала не только акта целеуказания, но и вообще никаких действий. Только белиберду на латыни. Ираклий Никифорович тихо произнес слова вслух и из “междумировой щели”, как потом уже он назвал злополучное образование в серванте, вылез дистрофичный гуманоид полуметрового роста и кожей цвета детской неожиданности. Профессора такой оборот событий не радовал совершенно. Особенно когда гуманоид, осмотревшись, издал несколько чирикающих звуков и двинулся в направлении организатора эксперимента. Антрополог отступал вплоть до того момента, когда его рука нащупала увесистую швабру у балконной двери. С силой, необычной для пожилого человека с ощутимым пивным ожирением, Ираклий Никифорович нанес по пришельцу удар. Последний упал и лежал так минут пять, не подавая признаков жизнедеятельности. В голове профессора уже крутились мысли, что бы сделать с останками столь экзотической формы жизни (действительно, не выбрасывать же в мусоропровод!), но был бесцеремонно прерван посреди идеи сжигания на балконе или транспортировки в низовья Москвы-реки внезапным пробуждением человечка с грязно-зеленым лицом. Отступать было некуда.
Внезапно он вспомнил о второй странице! Это должно было подействовать! Обязательно! Но злой(?) рок решил все иначе, и энтузиаст науки чеканил слова с совсем другим смыслом. После целеуказания перстом в гомункула (именно это слово вертелось в голове у профессора) того гром поражать не собирался. В знак разочарования и досады Ираклий Никифорович махнул рукой куда-то в сторону, где и суждено было стоять будильнику “Слава”. Гомункул упал на паркет, будильник зазвонил.

Теперь, протирая пенсне, антрополог ведет беседу (или монолог?) с будильником. Тот отвечает ему не более чем звонками. Но отвечает слишком уж бурно. В ответ на увещевания о том, что будильник должен звонить в строго определенное время и никогда иначе, последний разражается бурным звоном согласия...