Entry tags:

А.Л. Львов, Борис Витман, Василий Петрович Бархонов, Вульф Яковлевич Бурштын, Галина Ивановна Касабова, ИТЛ, Лев Нетто, НКВД, Психологические подробности, Рудольф Королько, Сергей Дмитриевич Соловьев, Тихон Петров, амнезия, человеческое достоинство

Представляете, что может начаться, если вытаскивать всю правду наружу?
Источник: http://www.index.org.ru/nevol/2009-20/mokrousov-n20.html

Алексей Мокроусов

Сердце и проволока

 
В Норильске хороший краеведческий музей. Согласно привычной логике государственной машины, он называется Музей истории освоения и развития Норильского промышленного района. Здесь и выставки разные проводят, от художественных до исторических, и постоянная экспозиция интересная, и само здание, принадлежавшее когда-то кинотеатру им. Ленина, располагает к погружению в прошлое. Но погружение неполное. О норильских лагерях в постоянной экспозиции говорится скорее мельком, это не основной сюжет, но фон, который всегда подразумевается, но практически никогда не описывается. При этом в запасниках музея – фонд в 800 архивных единиц по истории Норильского ИТЛ НКВД СССР. Разве возможна такая фигура умолчания? «Да как же, – слышишь в ответ, – дети бывших заключенных и тех, кто их охранял, до сих пор живут в одних домах. Представляете, что может начаться, если вытаскивать всю правду наружу?»
А если не вытаскивать? Если жертвы и палачи молча живут бок о бок и после всего? Если так же живут их дети?
Замалчивание болезни – кратчайший путь к неизбежному. Потому в Москве уже девятый год выходит серия мемуарных книг под названием «О времени, о Норильске, о себе…» [ «О времени, о Норильске, о себе…». Воспоминания. Книга 1 – 10. Москва, «ПолиМЕдиа», 2001 г. Ред-сост. Г.И.Касабова ]. Ее издает Галина Ивановна Касабова, генеральный директор некоммерческого издательского фонда «Норильский». Она записывает либо редактирует воспоминания бывших норильчан, находившихся по обе стороны проволоки. Воспоминания на адрес издательства шлют со всего света: норильское рассеяние повторяет общие контуры постсоветской эмиграции в мире. Кроме оригинальных мемуаров, в сборниках используются материалы и исследования норильских историографов и журналистов Т.Я. Гармаша, А.Л. Львова, С.Л. Щеглова, А.Б. Макаровой.
Издание в разные годы поддерживали самые разные структуры и организации, поначалу даже помогали совершенно незнакомые, не имевшие прямого отношения к Норильску люди, причем часто они действовали на условиях анонимности.
На сегодняшний день вышло 10 томов [ Некоторые материалы сборников выложены в Интернете в отсканированном виде: http://www.memorial.krsk.ru/memuar/kasabova/0.htm. ], в работе еще два. Они полны жизнеописаний людей и деталей такого качества, на которое не способен ни один беллетрист. По своему значению эта серия сравнима разве что со знаменитым смоленским архивом, оказавшимся после войны в США и ставшим исходной точкой для важнейших исследований советской реальности. Подобной работы по массированному изданию документов, связанных с одной точкой на карте, никто в России не предпринимал. Благодаря ей прошлое Норильского комбината, его лагерных зон, вольнонаемных и заключенных складывается в итоге в портрет всей страны, город и его рудники, его медный и никелевый заводы, выступают здесь зловещим genius loci, сфокусировавшим в себе всю этику советской истории.
Цинизма хватало всюду. Так, заключенный Рудольф Королько работал в конструкторском бюро управления металлургических заводов комбината. Формально в бюро начальствовал некий чин из НКВД. Но в дела он не вникал в силу технической безграмотности, в действительности процессом руководил заключенный Вульф Яковлевич Бурштын, выпускник Сорбонны, человек настолько профессиональный, что вскоре «своими знаниями, талантом, умением организовать дело возвысился не только над вольнонаемными, но и над высокими чинами НКВД. Успешные результаты его труда были самым лучшим аргументом в его пользу». В лучшем случае над профессорами и инженерами из числа заключенных оказывался начальником молодой специалист, вчерашний выпускник ВУЗа. И у него появлялась возможность учиться специальности у профессионалов высочайшего уровня.
А Борис Витман рассказывает о том, как ковались лауреаты сталинских премий: в Норильске вольнонаемные советские ученые вовсю использовали наработки и идеи заключенных, имена которых конечно же не упоминались даже в закрытых публикациях. Речь шла о получении «в чистом виде золота и платиноидов, содержащихся в шламе (переработанной руде), путем спекания и активного воздействия высококонцентрированными хлоридами». Причем судьбы талантов-чернорабочих науки складывались по-разному. Одного из них отправили внезапно вместе с другими сидевшими по 58-й статье на подземные работы, после чего его уже никто не видел. Другой, студент-химик, насобирал по крупинке килограмм золота, который хранил в своей телогрейке – в ней и отправился на свободу.
В этих же воспоминаниях – история о том, как сотрудники норильской спецкомендатуры грабили прохожих на улице. Сперва они приводили людей в комендатуру для проверки документов, официально пересчитывали их деньги, а затем отпускали, чтобы все за углом отнять. Арестовали их случайно: одна женщина, отдавая деньги, упросила оставить ей паспорт. По ошибке преступник отдал ей свой.
Непонятно, сколько здесь правды, а сколько вымысла (история про спецкомендатуру, например, не находит отражения в других источниках). Но жизнь в полярной ночи располагает к смещению реальности, тем более в кафкианских условиях СССР. Неудивительно, что даже опыт концлагеря не всегда оказывался для человека решающим. В одном из текстов встречается пример по-своему типичного мировоззрения: «После XX съезда отец запоем читал газеты, Солженицына, Булгакова... Он не всегда соглашался с Солженицыным. Вернее, отец считал, что надо написать и о том хорошем, что было в ГУЛАГе: разве еще где-то можно было встретить столько умных, интересных и светлых людей, какие были в Норильлаге? Ведь это они задали тон в общении людей, а главное – обеспечили творческий и технический прорыв при строительстве и развитии комбината... А какие должности занимали бывшие зэки потом! И никто не загордился, не отгородился от простых людей...
Несправедливое наказание не озлобило отца. Когда в 1955 г. его реабилитировали, он тут же вступил в партию. Он был убежденным коммунистом и считал, что сам он пострадал по ошибке.» И таких убежденных коммунистов было особенно много среди представителей старшего поколения, тех, кто оказался в Норильске еще в 30-е. Прошедшие войну смотрели на происходящее иначе.
Психологические подробности – одно их из главных достоинств серии, тем более что составитель не навязывает своей точки зрения. Авторы разных, зачастую внутренне конфликтных позиций соседствуют на страницах сборников. В них хватает и материала общеисторического значения. Чего стоят хотя бы два тома – шестой, седьмой и восьмой, – практически полностью посвященные истории восстания 1953 года в норильском Горном лагере, самого мирного и в то же время, видимо, самого успешного восстания в истории ГУЛАГа. Во всех зонах Горлага на протяжении недель, а то и двух месяцев, заключенные отказывались выходить на работу и при этом не стали вооружаться (что не помешало войскам в ночь на 4 августа 1953 года жестоко расправиться с безоружными). Значение этого организованного акта неповиновения – дисциплина была образцовой – не в том, что были достигнуты цели восставших, хотя процесс массового освобождения начался на следующий год. Власти показали, что и в неволе можно сохранять человеческое достоинство. А это было самое страшное – видеть, как пробуксовывает машина подавления. Не зря годы спустя КГБ еще испытывал едва ли не мистический ужас перед норильским восстанием и бывшими узниками лагеря, освободившимися к тому времени и жившими уже по всей стране. Их переписку продолжали перлюстрировать на протяжении многих лет. Как вспоминал бывший заключенный Тихон Петров, работавший в 1961 году под Новочеркасском, «КГБ хотел доказать: корни народной демонстрации в Новочеркасске к политическим в Норильск уходят. Меня даже спрашивали, не получаю ли я письма из лагерей. По-моему, их не интересовало, правда это или нет, главное – создать легенду для объяснения причин народного гнева. Насколько это серьезно, я по своему племяннику Николаю Петрову понял. Он был следователем по особо важным делам. Про связь новочеркасских событий с норильским восстанием и подпольной партией я от него слышал, но молчал. Племянник племянником, а вдруг заложит? Я даже не стал у него ничего расспрашивать, только сказал:
– Норильск – где, Новочеркасск – где...
А он на это ответил:
– Я знаю точно, откуда все пошло.
Вот такая у КГБ была справа, как говорили в лагере».
И уж тем более невыносимой для власти оказывалась сама мысль о существовании в глубоком подполье Демократической партии России. Ее ячейки работали и в норильских лагерях. Демпартии посвящено немало страниц, в том числе в воспоминаниях Льва Нетто, брата прославленного футболиста (он состоял в ячейке, руководимой как раз Тихоном Петровым). Цели партии, существовавшей в условиях такого государства, как СССР, не могли не быть утопическими. «Хорошо помню, что я тогда был готов сделать все ради достижения общей ясной цели – превратить Россию в демократическое государство, где уважают, а не порабощают человека, – пишет Нетто. – Для этого нужно, выйдя на волю, вступать самим и вовлекать в правящую коммунистическую партию как можно больше порядочных и честных людей, готовых жить и действовать во имя человека, проникать во все советские структуры, в том числе и в органы, чтобы вытеснить оттуда озверелых и тупых слуг сегодняшней системы. „Чем больше в компартии будет честных людей, тем быстрее она развалится“, – твердил один из наших товарищей, Сергей Дмитриевич Соловьев, и мне его слова запомнились».
Не из этого ли заблуждения во многом выросла романтика оттепели в кино и литературе? Но упрекать в чем-либо прошлое бессмысленно. Советская реальность практически не оставляла места для маневра. В условиях гулаговской жизни само существование Демократической партии кажется чем-то сюрреальным. Многие этих условий не выдерживали. Тот же Нетто приводит слова своего старшего друга кавалериста Первой конной комбрига Василия Петровича Бархонова: «С дрожью в голосе Василий называл имена товарищей, которые бросились с трапа в пучину Енисея. Сколько раз я сам был готов покончить с этой позорной жизнью, но что-то удерживало... Может, верил в возрождение идеалов революции, крах тирании? В эти моменты невольно думалось: „Да, такой системы истребления верноподданных история человечества еще не знала...“»
Вера, видимо, и спасала. Заключенные распевали песню на пушкинские стихи с измененными словами: «Во глубине норильских руд» и «На обломках большевизма напишут наши имена…». Но будущее показало: обломки не выбирают жертв, они погребают под собою всех.
На окраине Норильска, у подножия полуразрушенной горы Шмидта, именуемой в народе Шмидтихой, сейчас находится мемориальный комплекс «Норильская Голгофа». Здесь стоят две православные часовни, памятники погибшим прибалтам, полякам и евреям (последний был осквернен в 2009 году и сейчас закрыт на реставрацию). К подножию Шмидтихи, где начинался норильский комбинат, привозят гостей из города, политиков и артистов.
Памятник как символ – знаковая вещь. Но сила знания не только в идеях, но и в деталях, и иногда даже, может быть, больше в деталях. Детали не дают соврать, увлечься схемами. Потому так важны эти книги, издаваемые в память о годах, о которых могут рассказать все меньше и меньше очевидцев. Приходится признать, что сами по себе эти свидетельства мало что способны изменить в российской истории, привыкшей уже ко всему. Но свойства коллективной памяти близки свойствам памяти отдельного человека. Никогда толком не знаешь, что и в какой момент оттуда выскочит. Эта слабая управляемость памяти делает ее неудобной для тех, кому есть что терять сегодня. Но это же ее свойство остается и главным оружием в руках тех, кто многое потерял вчера.
Самое поразительное – как этот организм, чье сердце прошито колючей проволокой, проросшей внутрь, пошедшей по сосудам, все еще в состоянии жить? Впору заговорить о чудесах, либо поддаться соблазну абстрагироваться от такого сердца, объявить чужим, в неактуальной версии, давно погребенным. К счастью, амнезия, как и всякий вирус, поражает всех, но развивается не в каждом. Иначе истории бы не существовало. Другое дело, насколько иллюзорны вечные ожидания, что она может чему-то научить. Десять книг норильских мемуаров подтверждают, что никого и ничему. Почему же читаешь их на одном дыхании, запоем, словно роман Александра Дюма? Неужели так сладко чувство собственной безопасности? Или это понимание, что, раз рассказывают – значит, выжили, значит, хоть у кого-то все кончилось хорошо?

Настоящее всякий раз пытается подавить прошлое, утверждая, что детали можно забывать, главное – масштаб происходившего. Такое выборочное, добровольное ослепление всегда носит массовый характер. Если бы не редкие издания, подобные норильской серии, общество давно бы читало Оруэлла как идиллию.