Дело о Гаврилове и Киприянове
Озинки – Семиглавый Мар
(Расстояние 1186, общее время в пути 1 д 2 ч 20 м)
Дело в том, что мы подъехали к Границе. Российская таможня. Паспортный и таможенный досмотр. Стоянка два часа. Ливень, из-за чего по окну стекают капли. Из-за мощных фонарей на перроне вся эта красота кажется неимоверной, неуместной. Как в дурном кино. Чистый Писарро, только лучше – потому что в жизни, а не в музее или в театре. Потому что неожиданно; настигает неподготовленного и бьёт по глазам так, что после долго не можешь оклематься.
Попал я тогда на день рождение к Макаровой, да так и остался. Был там ещё парень, Гаврилов, втроем и распивали. Я учился уже на втором, Макарова на четвёртом, а Егор только поступил. Макарова его в курилке выцепила.
– Стоит такой одинокий, обособленный, ну я его и пожалела, взяла в оборот.
Симпатичный Гаврилов (глазастый, носастый, аккуратно подстриженная бородка, взгляд пронзительный) оказался замечательной, творческой личностью. Сын актрисы областного драматического, у себя в Озёрске (закрытый военный город-ящик) он создал рок-группу «Желе» и даже записал первый альбом. Кассета была продемонстрирована и продегустирована под горячее. Песни оказались мелодичные и очень жалостливые. Разумеется, мы их обсмеяли. Например, Гаврилов пел:
Я помню всё
С первого дня…
Но так как дикция у него была невнятной, то вторая строчка звучала как «сперма-мотня», о чём, гогоча, мы ему и сообщили. Гаврилов не обиделся, а записал нас в свой Фан-клуб. В тот вечер он был в ударе. И я тоже был в ударе и Макарова. Мы шутили, подкалывали друг друга, много смеялись, говорили о жизни и о литературе, находя схожесть вкусов и взглядов великую. Прямо скажем, не случалось ещё в моей недолгой жизни такого поразительного совпадения с другими людьми, словно бы паззлы сошлись и вдруг, во весь рост, встала картина невероятной силы и красоты.
Разве не мог я остаться после этого. Ну, мы и задружили. А потом, однажды, я пришёл не вовремя, а они спят на полу, постелив матрацы и одеяла, так как кровати в общежитии узкие, двоим не поместиться.
Помню, как в глазах потемнело, ибо не подозревал я от близких такой подлости, такого коварства. Ведь я-то думал… А они… Шутка ли дело – первое в твоей жизни предательство, под самый под дых, можно сказать, удар. Короче, изменившимся лицом я бежал к пруду. За мной увязалась Макарова. Уже не в красных сапожках из ансамбля «Берёзка» и не в фуфайке, а в стильном пальто с большими деревянными пуговицами.
Но я был безутешен и непреклонен, дружба врозь, никаких компромиссов, или он или я. Разумеется, не я… Ну, что ж, тогда катись колбаской по Малой Спасской. Макарова и покатилась.
А через некоторое время Гаврилов пропал. Он и раньше пропадал время от времени. Чаще всего, под предлогом записи нового альбома группы «Желе», а то и вовсе без повода. Запойный он был, молодой да ранний. Запойный и депрессивный, с покалеченным детством (родители актёры, что с них взять?) и оголёнными нервами. Ну Макарова и позвала меня к себе. Водку пить.
Пили мы её долго. Несколько дней. Пока деньги не закончились. А потом стипендию дали. Сорок рублей. К тому времени я окончательно перебрался к Маринке. Родители переносили разлуку молча. Стоически. Общага тем и хороша, что народу в ней много и, через одного, все сплошь хорошие люди. Так что сегодня мы с Муриным выпиваем, а завтра с Катькой-лесбиянкой. А послезавтра ещё с кем-то, весело и сытно – сковородку картошки нажарим и вперёд, заре на встречу.
Накануне мы никого не звали и ни к кому не ходили. Придумали двух персонажей – «фанкабобу» и «даведи». Тогда только появились книжки Кортасара про фамов и хронопов, вот и мы двигались в том же направлении. Реальные люди превращались в странных, танцующих антропоморфных существ. Фанкабоба произошла от «фанатки Боба» (Гребенщикова) и поначалу была развязанной девицей, по поводу и без повода говорившей «Да ведь?» Постепенно «Даведь» превратилась в отдельного персонажа со своим несговорчивым и упрямым характером.
Мы сидели, выпивали, придумывали истории про даведей и фанкабоб, смеялись как умалишенные до икоты, и долго не могли успокоиться, когда уже спать легли. Ночью я встал в туалет, Макарова увязалась за мной, села на кафельный пол и истории про даведей и фанкабоб потекли с новой силой. Неожиданно попёр такой полупьяный креатив, что мы не могли остановиться, перебивали друг друга, махали руками, изображая некоторых даведей с таким азартом, что перебудили пол этажа.
Утром проснулись в странном похмелье, настроение отсутствовало напрочь. За окном заваривался чай хмурого уральского утра, типовые многоэтажки, край рабочего города. Тоска, два соска.
– А поехали в Алма-Ату! – неожиданно предложила Макарова.
– Почему именно в Алма-Ату? – Вообще-то, у нас не принято было удивляться.
– А у меня там подруга живет по томскому университету. Зацарина… – Макарова всех называла только по фамилии.
Фамилия «Зацарина» мне понравилась. Кроме того, появилась тема, способная победить похмельную лень.
– А поехали.
И мы поехали. Купили на вокзале билеты и пока ждали поезд до Алма-Аты играли в блокадный Ленинград. Почему-то нас пробило на тему голода. Макарова изображала мать, умирающую без еды, а я её недоразвитого сынка, который всё время просил хлеб.
– Мама, дай хлебушка…
– Мальчик, идите в жопу! – Отвечала мне Макарова с интонациями выпускницы Смольного института.
Выходило смешно, почти как про фанкабоб и мы проиграли в блокадный Ленинград всю дорогу. Тем более, что денег было в обрез и есть действительно было нечего.
В Алма-Ате нашли Зацарину (нашли ведь!), Зацарина как Зацарина, у нас же не принято удивляться. Жила Зацарина с родителями и видом на высокогорный каток «Медео», папа её ставил домашнее вино, к которому мы немедленно причастились.
На третий день в голову мне пришла неожиданная идея.
– Макарова, а ведь у меня возле Фрунзе однополчанин живёт, Витька Киприянов, тут ведь недалеко, а давай махнём к нему. Тут ведь недалеко.
Ну мы и махнули. Загрузились в автобус и поехали. Всю дорогу до Алма-Аты мы говорили шестистопным ямбом. Only. Где-то возле Фрунзе классический размер настолько прочно лёг на извилины, что все мысленные мысли организовались в ровный, правильно организованный поток из чередующихся ударных и безударных слогов. Мыслить как-то иначе казалось невозможным.
На центральном автовокзале пересели на рейсовый автобус и ещё два часа тряслись в шестистопном ритме, пока не доехали до Кара-Балты, маленького городка, где жил Киприянов.
В армии он был королём. Солдаты его слушались, офицеры уважали. Мы подружились. После увольнения задумали дембельское путешествие – решили объехать всех наших. Сначала отгуляли у меня, потом все разъехались, чтобы через месяц встретиться на Иссык-Куле. Приехал лишь я один. Витька меня встретил, вот точно так же, на центральном фрунзенском автовокзале мы пересели в дребезжащий рейсовый, потом долго шли по ночной Кара-Балте. Уже подходя к дому, Витька меня предупредил.
– Ты знаешь, а мы с подселением живём…
Как с подселением? Всё просто – в коммунальной квартире на первом этаже. Две крохотные комнаты на четверых – пьющий папка, мамка учительница английского языка и младший брат-балбес. Приплыли! А у меня обратные билеты только через месяц!
Однако, все устроилось наилучшим образом. Пока мы расслаблялись на Иссык-Куле мамка-учительница уехала со своим классом в Минск, брат свалил в трудовой лагерь. Папку-пьяницу я тоже ни разу не видел – он пошёл на рыбалку, да так и пропал. Впрочем, как и сам Витька.
На следующий день после Иссык-Куля мы встретили киприяновского одногрупника, который напугал Витьку, не отошедшего ещё от муштры (сам видел и слышал, как сняв трубку домашнего аппарата, Киприянов механически выдыхнул: «Первая рота. Старший сержант Киприянов у телефона слушает!»), что началась практика и нужно срочно быть там-то и там-то.
На следующий день Витька собрался и уехал. Так я остался один в чужом доме. В чужом незнакомом городе. В чужой, странной стране. Две недели странного одиночества, полного выпадания и светлой дембельской печали – ибо после Фрунзе меня ждала родина тоски – солнечный Кишинёв и старшина Толик Терзи. Мы хотели махнуть к нему с Витькой и Димкой Логуновым, но, видимо, не судьба.
Так я тогда Киприянова больше и не увидел. За день до отъезда, вернулась мама из Минска, нарисовался папа с рыбалки, меня загрузили в старенький Запорожец и повезли в аэропорт. Разумеется, у меня остались к Виктору некоторые вопросы. Например, как сложилась судьба у его бывшей девушки Кристины, по ней старший сержант Киприянов страдал все два года срочной службы…
Вот мы и встретились в неуютном и тихом феврале. До сих пор помню, как у него глаза расширились, когда он увидел меня, соткавшегося словно бы из зимнего воздуха.
А про Алма-Ату я мало что помню. Много самодельного вина выпито было, много отвлечённого и умственного общения, зашитого в шестистопный ямб шекспировских пьес. В минуты просветления Зацарина выводила нас на улицу. Ну, да, каток «Медео», потом главный проспект и придыхание, с которым она показывает особняк первого секретаря ЦК КПК товарища Кунаева… И автовокзал помню, с него начался киргизский вояж…
Мне показалось: странное место. Мой приятель Игорь любит говорить о своей исторической родине (Львов) «нищета материи». В Алма-Ате у меня осталось ощущение «тщеты материи», когда люди живут параллельно тому, что их окружает.
Такая вот, значит, случилась у меня тогда Алма-Ата.