|
|
Пишет Paslen/Proust (![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small} paslen)@ 2010-11-30 00:51:00 |
 |
|
 |
|
|
|
|
|
|
 |
|
 |
Чьё зренье вобрала Луна
Недолго, в старших классах школы, Ахмадулина была моей любимой поэтессой.
Именно поэтессой, а не поэтом, поскольку она была для меня тогда, любопытного и пубертатного, воплощением женского начала, женской инаковости, подчёркнутой внешностью, повадкой, манерой читать стихи и, тем более, их писать.
У меня были две ее пластинки - одна из шестидесятых, другая из восьмидесятых ("Стихотворения чудный театр") и я их постоянно слушал, в перемешку с Вивальди и Моцартом. Слушал ведь!
Книг долгое время не было - они, книги её, были более редки, чем агатовый томик Ахматовой или Мандельштам из Библиотеки Поэта. Дефицитнее уже ничего не могло быть: высшая степень советской эксклюзивности.
По знакомству, из закрытого фонда городской библиотеки, мне выдали белый сборник на достаточно долгое время и я жил с ним, как с тайной любовницей около года. Виртуальный роман.
Стихи её были странным кружением вокруг да около и ворожением, наворачиванием воздушных кружев вокруг отсутствующего центра. Шевелением воздуха.
Стихи Ахмадулиной, предшествовавшие метаметареалистической эстетике (промежуточное звено между Пастернаком и Мандельштамом с одной стороны и Ждановым и Парщиковым – с другой) и воплощённой, почти ощутимой, почти материализованной суггестии.
В поэзии шестидесятых Ахмадулина делала то, что Линч будет делать в кино восьмидесятых-девяностых – нагнетала инфернальные страсти, вышивая по канве практически отсутствующего (формализованного) сюжета – со всеми его узелками изнанки и формализованным исподним.
С другой стороны, суггестия Ахмадулиной не предполагала никакой мути, строки её всегда были хрустально-прозрачными, каждая из них казалась, несмотря на путанный, петляющий прустовский синтаксис, на просвет, не то, чтобы ясной, но явной (убедительной).
Другое дело, что общее почти всегда преобладало над частностями строк и строф, сволакиваясь в более нераспутываемый клубок. В неразборчивую морозную изморозь на стекле.
Уважение и благодарность Ахмадулиной давно заветрились и прогорели, хотя и легко вызываются памятью, как то, что некогда было важным, первоочередным, судьбоносным, а ныне исчезло, истекло без остатка.
Я любил Ахмадулину за её исключительное диссидентство, эстетическое (что много круче политического или какого угодно) инакомыслия.
Начисто лишённой [московского] прагматизма, который неискореним в самых возвышенных, казалось бы, созданиях. Такие не какают. Завораживает.
За то, что она, идеальная женщина, прекрасная дама, секс-символ, Дива, являла пример неземной (несоветской, инопланетной) свободы и раскованности, майоликового изящества.
То, что затем пародийно начнут воплощать в жизнь Жанна Агузарова и Рената Литвинова, Ахмадулина сочинила (а, может быть, неосознанно воплотила) и сделала своим особым, мгновенно узнаваемым, знаком.
Она была воплощением богемности и новости из её личной жизни уже тогда интересовали больше, чем витиеватые и выспоренные вирши.
То, что она живёт не так, как все и не там, где все (в такой квартире какой ни у кого нет) и с такими известными людьми, что...
Время от времени доходили слухи о её пьянстве, разводах, похождениях...
Кажется, ничего подобного в СССР ни с кем не происходило. Если только с Высоцким...
И чем дальше, тем всё меньше и меньше интересовали стихи, в которых она постоянно эволюционировала в сторону сомнамбулического токования, и всё больше и больше то, что интересует всех.
Хотя, со временем и с наступлением новых времён, и этот интерес утратился и почти угас.
Было очевидно, что знает она больше, чем пишет или говорит.
И из этого умолчания, окруженного кружевным косноязычием, собственно говоря, и рождалась тайна. Тайна человека, живущего своей собственной приватной жизнью и использующей литературу поскольку-постольку.
Де, есть что-то более важное и нужное, чем привычка ставить слово после слова.
Стихи её оказывались для нас зазором допуска в эту зазеркальную жизнь, единственной возможностью причаститься к жизни высших сфер.
Музыкой этих самых сфер. Северным сиянием.
Однако, дверь перед любопытными тут же захлопывалась, не успев и открыться.
Из-под двери продолжал сочиться свет, продолжали проникать приглушённые звуки разговоров и музыки, но дальше двери тебя никогда не пускали.
И это завораживало вдвойне. Особенно в советские времена, когда ничего другого не было.
И никого другого не было, кроме разрешённых звёзд, начисто лишённых манкости – но ровно до того момента, когда они (и мы вместе с ними) переходили в зону приватного существования.
Если понятно о чём я…
Как относиться к новостям о смерти полузабытой увлечённости? Школьной привязанности, которую потерял из вида сразу после школы и о которой даже и не вспомнил, заполняя страницу поиска на Фейсбуке?
Проникнуться, если это возможно, общим духом светлой, мало причастной к горю, печали. Но.
Уходит не эпоха, но эпохи, пласты самого что ни на есть глубокого, из ныне доступных, залегания.
Вымываются и твои собственные, личные пласты и эпохи – так организм теряет воду, испаряющуюся с кожи.
Хотя, с другой стороны, чего ты, вечный школяр, сейчас потерял?
Ведь такие как она никогда не были тебе доступны.
Просто из одной недоступности она переместилась в другую; ещё более недоступную и окончательно невозможную.
Недолго, в старших классах школы, Ахмадулина была моей любимой поэтессой.
Именно поэтессой, а не поэтом, поскольку она была для меня тогда, любопытного и пубертатного, воплощением женского начала, женской инаковости, подчёркнутой внешностью, повадкой, манерой читать стихи и, тем более, их писать.
У меня были две ее пластинки - одна из шестидесятых, другая из восьмидесятых ("Стихотворения чудный театр") и я их постоянно слушал, в перемешку с Вивальди и Моцартом. Слушал ведь!
Книг долгое время не было - они, книги её, были более редки, чем агатовый томик Ахматовой или Мандельштам из Библиотеки Поэта. Дефицитнее уже ничего не могло быть: высшая степень советской эксклюзивности.
По знакомству, из закрытого фонда городской библиотеки, мне выдали белый сборник на достаточно долгое время и я жил с ним, как с тайной любовницей около года. Виртуальный роман.
Стихи её были странным кружением вокруг да около и ворожением, наворачиванием воздушных кружев вокруг отсутствующего центра. Шевелением воздуха.
Стихи Ахмадулиной, предшествовавшие метаметареалистической эстетике (промежуточное звено между Пастернаком и Мандельштамом с одной стороны и Ждановым и Парщиковым – с другой) и воплощённой, почти ощутимой, почти материализованной суггестии.
В поэзии шестидесятых Ахмадулина делала то, что Линч будет делать в кино восьмидесятых-девяностых – нагнетала инфернальные страсти, вышивая по канве практически отсутствующего (формализованного) сюжета – со всеми его узелками изнанки и формализованным исподним.
С другой стороны, суггестия Ахмадулиной не предполагала никакой мути, строки её всегда были хрустально-прозрачными, каждая из них казалась, несмотря на путанный, петляющий прустовский синтаксис, на просвет, не то, чтобы ясной, но явной (убедительной).
Другое дело, что общее почти всегда преобладало над частностями строк и строф, сволакиваясь в более нераспутываемый клубок. В неразборчивую морозную изморозь на стекле.
Уважение и благодарность Ахмадулиной давно заветрились и прогорели, хотя и легко вызываются памятью, как то, что некогда было важным, первоочередным, судьбоносным, а ныне исчезло, истекло без остатка.
Я любил Ахмадулину за её исключительное диссидентство, эстетическое (что много круче политического или какого угодно) инакомыслия.
Начисто лишённой [московского] прагматизма, который неискореним в самых возвышенных, казалось бы, созданиях. Такие не какают. Завораживает.
За то, что она, идеальная женщина, прекрасная дама, секс-символ, Дива, являла пример неземной (несоветской, инопланетной) свободы и раскованности, майоликового изящества.
То, что затем пародийно начнут воплощать в жизнь Жанна Агузарова и Рената Литвинова, Ахмадулина сочинила (а, может быть, неосознанно воплотила) и сделала своим особым, мгновенно узнаваемым, знаком.
Она была воплощением богемности и новости из её личной жизни уже тогда интересовали больше, чем витиеватые и выспоренные вирши.
То, что она живёт не так, как все и не там, где все (в такой квартире какой ни у кого нет) и с такими известными людьми, что...
Время от времени доходили слухи о её пьянстве, разводах, похождениях...
Кажется, ничего подобного в СССР ни с кем не происходило. Если только с Высоцким...
И чем дальше, тем всё меньше и меньше интересовали стихи, в которых она постоянно эволюционировала в сторону сомнамбулического токования, и всё больше и больше то, что интересует всех.
Хотя, со временем и с наступлением новых времён, и этот интерес утратился и почти угас.
Было очевидно, что знает она больше, чем пишет или говорит.
И из этого умолчания, окруженного кружевным косноязычием, собственно говоря, и рождалась тайна. Тайна человека, живущего своей собственной приватной жизнью и использующей литературу поскольку-постольку.
Де, есть что-то более важное и нужное, чем привычка ставить слово после слова.
Стихи её оказывались для нас зазором допуска в эту зазеркальную жизнь, единственной возможностью причаститься к жизни высших сфер.
Музыкой этих самых сфер. Северным сиянием.
Однако, дверь перед любопытными тут же захлопывалась, не успев и открыться.
Из-под двери продолжал сочиться свет, продолжали проникать приглушённые звуки разговоров и музыки, но дальше двери тебя никогда не пускали.
И это завораживало вдвойне. Особенно в советские времена, когда ничего другого не было.
И никого другого не было, кроме разрешённых звёзд, начисто лишённых манкости – но ровно до того момента, когда они (и мы вместе с ними) переходили в зону приватного существования.
Если понятно о чём я…
Как относиться к новостям о смерти полузабытой увлечённости? Школьной привязанности, которую потерял из вида сразу после школы и о которой даже и не вспомнил, заполняя страницу поиска на Фейсбуке?
Проникнуться, если это возможно, общим духом светлой, мало причастной к горю, печали. Но.
Уходит не эпоха, но эпохи, пласты самого что ни на есть глубокого, из ныне доступных, залегания.
Вымываются и твои собственные, личные пласты и эпохи – так организм теряет воду, испаряющуюся с кожи.
Хотя, с другой стороны, чего ты, вечный школяр, сейчас потерял?
Ведь такие как она никогда не были тебе доступны.
Просто из одной недоступности она переместилась в другую; ещё более недоступную и окончательно невозможную.
