ТОЛЬКО СЛЕД (отрывки)
1.
Отдам, кладу запястья под жгуты:
«Господь храни Вас, анестезиолог!» -
Над марлей перегляд («С кем шутишь ты?!»).
Дальнейшее – туннель, я им исколот,
закат цепляя за волосы в хрип,
гол под клеенкой (так и не отлип),
к водоразборке – клюв замерз орлиный –
скольжу и балансирую, скользя
полоскою натертой, как нельзя
не засмотреться в льдяные глубины
барахтаньем до темной смычки глаз,
до полыньи, где родинкой ожглась
Венера сквозь гармоний разбеганье –
живительное, звенное зиянье…
18.
Жжет август - на моторке острогрудой
меж берегов срастаемых ползя,
с корягами рубиться, как с посудой,
на то и ум, душа его проста,
семья семьёй - с утра сладки скандалы,
обнять-не оторваться, запоздалы,
раздуты до непуганых грибов,
закат на пуповине - лень дневная,
стрекозка шест пружинит иван-чая,
от лапы курьей липкий след багров.
…С обидой отпускал трусливо, пылко -
судьба не с той ли трусости крива?
В сырых огнях просторна голова.
Ей счастье надо вынуть из затылка,
чтоб хлынуло, сошлось едва-едва.
Надвинутые годы (два плюс тридцать)
нутро скруглили вольтовой пращой,
кричал, топил, а память - «Бог с тобой!»,
до сосен - перелетная пшеница,
теряться в ней, стонать и раствориться –
косичку плел-вязал порядок-змей
хоть сердце отжимай – опять синей
с чешуйками скитальческой неволи,
на дождь в «конверте» вынесен давно ли?
Андрей, Мария – первенцы, но чьи?
Крест-накрест рай, как радуга в ночи.
Великой лужи ревуну большому,
жиров китовых, «Псоу» и «Боржому»,
«О вкусной пище» медленных страниц!
Не все ли пополам? Упруг, тернист,
состав гремучий на восток храбрится,
в проходе коврик (шкурист был медведь),
кряхтя, катнула – ходу, проводница! -
подзорною трубой - чуть протереть:
без кислорода круче сажей сыплет,
кошелку осторожней с потных плеч –
по Нилу к скифам, и опять в Египет,
укроют камыши – того не сечь
прожекторам товарной сортировки,
час «Х» мазутен, горе ли беда?
Родству - фуражек синих суд короткий:
«Столыпиных» уж нагнаны стада
Отец: «Тикаем!»
…Кипяток… равнина
рак…лебедь... щука…зайцы (гнать, так двух),
к педалям пианино ляжешь - пух,
полы салютной пеною (ранима
музЫка) – мыты, ужас молодым:
от кандидатской ватман вместо ширм,
«куда угодно!» – мамин ультиматум
возобладает в пятьдесят лохматом),
плывущего перрона место свято,
но якорь вгрызся: вид на Жигули,
овражистые волны тяжелы,
назад спина, как из воронки, едет -
ау, дед с бабой! где ваш «дебет-крЕдит»?
Склад-исповедник-столп Святой Мартин?
Прожеван молью шторный габардин
и «Утро красит…» - так по аюрведе
швы затянула ряска – и долой,
в ней, лишней, я ступлю на жесть карнизу,
ладошка-веер - «Верною тропой
свернули транспаранты!» - с пылу, снизу
как моющее средство весел сизых
к виску восторг: «Ты, паря, не ой-ёй?!» -
да, это надо выдать, кликнуть миру:
разбей на брызги нас, реанимируй!
Но в нерест звезд уперта ширь окна
и тонок путь – болотная струна –
упряма, колдыбается моторка,
багор свистит стрелецкого потомка,
лупя по бычьим шеям топляка,
по гландам (эта ласка им больнее), -
чью ж мышцу не зазря тяну в борьбе я
с отстойною протокой? Ты ль кратка,
дорога-ложь тогдашняя и ныне,
родив мне сына (без молитв о сыне)
и дочь – для васильков «пока-пока»?
Мы встанем на три стороны в тумане
так и стоим – он ежится, не вянет,
бессмысленна пощада жирным дням,
вине моей, принадлежащей вам,
она срослась, снеслась, заматерела
с косым крыльцом, подпалиною прелой,
она управит на большой вираж,
вновь ты ко мне бегом, бегом на шею,
бежишь – и я, как перья, тяжелею,
и все, что не брала, насквозь отдашь.
II.
1.
Саднящих расставаний от фантомных
теперь, когда реальность стерта в рай
заторов Минки, глянцевых ли комнат
сквозь солнце – отпускай, не отпускай –
(этаж все тот же) отличать пустое,
игрушку-навигатор пальцем тронь -
с безоблачной изнанки вновь нас двое
как в лифте или в зеркале погонь
защитой клейкой от утрат багажных,
от полноты отлюбленных обид,
контрольный выстрел поперхнется дважды,
а ты – ты здесь – и все равно свербит
знакомый переезд, прогал забора,
колонна БТР (Успенье скоро)
сейчас отпрыгнет вновь и голоснет
(я номер прозевал, давай сначала)
виновник наш – он ярок нынче вяло,
сворачиваем вглубь – как нежен лед
на третьи сутки! Флигель остробашен,
плащ, гвоздь и кепка, под стекло заквашен
шаг из дому гудящ – а мы столкнись,
искра с искрой, провал ступенькой вниз,
теперь неосторожней оглянуться, -
меж нами столько зим и лет бермудства,
оттаяло, как жуткий антифриз,
намоленных сиренево и густо,
он, этих мест хозяин и упрек,
аллею расчищая что ни утро,
«Прекрасное, - улыбкой детской, - трудно!», -
в опроверженье клубнем вдруг извлек.
Единую гортань единым комом
когда-нибудь и мы, беглянка, вспомним
клич эсэмэски бледен и высок
на месте из недоспанной постели
как пены пробок мы поверх летели
с билборда на билборд, крутя их впрок
иронией ячеисто-двуострой,
нет времени времен вне голых строк
украдкой или с патиной-коростой,
металла завываний тьмы неброской,
иллюминаций клонов-безнадег,
а я ныряю в Габриэль Гарсиа,
забивши на судоку и ЖЖ
Москва – есть ломка имени Россия,
гаишница в бетонном неглиже.
До Чоботов империя сожмется,
Арбата, где колечко ты взяла,
куда придем глупее, чем известка,
но всполошится розами зола:
комиссионка где с твоим комодом?
Троллейбусы?… Осклабится «Старбакс».
Помол нормален. Слово за народом.
А как с безмолвьем? Кто ж его раздаст!
Из-за угла училища гусары,
следы петард на гуслях и пенсне,
всё отогнав, твои глаза усталы,
укор их невозможней, чем во сне
за то, что нас так жадно и так двое
в окрестностях снесенной стенки Цоя,
за рейтинги отпавших дежавю,
кудряшки фоток, серебро покоя,
за смятый спектр - мелодию свою,
где звук хромает «ю» и снова «ю»…
2.
Еще лежать на том столе по швам,
(колесики юлят, груба клеенка)
«Ну, как зовут?». Узнаешь, отче, сам,
а что не так, протри, подправь легонько.
Лежать, лежать во все глаза-глаза
на призрачный хрусталь Аустерлица,
додавлено своим же клином зла
зло вышло из меня и устыдится,
а я… мы здесь… сморило от руля,
пусть я твой руль, пускай и от меня,
бороздки меж блаженством и укором
нет – ласка в ласке буйным хором
покойна – вековечен сей движок,
он прыгает подшить концы кишок,
осталось время кнопок перебором -
из-под дверей полоской обозначь,
к всеведущей золе весенних дач
сгнил одуванчик в капюшоне полом,
колодезной поддену край плиты, -
лом слушается, но мозолью жалит,
а жизнь твоя царапнет и ошпарит,
чтоб медленным теплом сказать вдруг «ты»,
сказать и отразиться несказанней,
средь ночи взвиться, сгорбиться слезами:
«Спустя всю жизнь, зачем? зачем сейчас?!».
…От счастья корчусь, им же и светясь,
оно сложней расчесанных болячек,
альпийских драм, затянутых в кашне,
и я не знаю, кто страшнее плачет,
кто недотрожней плещется во сне,
а если бы и знал, а если стер бы,
отбился от подобострастной скорби,
что мы лишь рикошеты тех двоих,
мы клоны их, агенты (из немых)
я чувствую себя совсем воскресшим,
но смерть была и вкручивает бреши,
везучих, нас берёг её же вспых,
«нельзя беречься» - рано понял Дезик,
рассвет погас и сам собою грезит,
я это бормочу, как бы поддых,
шатаясь, от тебя к тебе идущий
взрывной, безоболочной, долгой кущей,
из воробьев да в соловьи бултых.