Как говорит Господь Валерий

ОТРЫВОК ИЗ РОМАНА КОМЕДИАНТЫ
https://ridero.ru/books/komedianty/
Он был высоким, стройным, красивым, хорошо одевался, умел себя вести, хорошо зарабатывал, читал Толстого и Крейна… Он свободно владел ножом и вилкой, не ковырялся в носу, не ходил в дырявых джинсах, был приличным, вежливым, обходительным, терпеливым. Другими словами, полная моя противоположность, хотя я тоже совсем не урод, не дурак, Толстому предпочитаю Басе, но Крейна люблю, знаю, как разделаться с бифштексом, чтобы гарнир не попал на штаны… Но, увы, я ненавижу условности и приличия, мне плевать на общественное мнение (остальные – это всего лишь человечество), и, что самое страшное, я частенько самозабвенно ковыряюсь пальцем в носу, получая от этого чуть ли не эротическое наслаждение.
Он работал на твоем этаже в соседней конторе. Вы часто встречались на лестнице по утрам, выходили одновременно покурить, возвращались с работы сначала в одном автобусе, а позже, когда у него появился шикарный автомобиль, он часто подвозил тебя домой. Я знаю, милая, ты совсем не думала об измене. Твой бог (моя скромная особа здесь совершенно ни при чем) не допускал измен. Вы были друзьями, хорошими близкими друзьями. Домой ты его, правда, не приглашала. Ты стеснялась показать ему меня, мою комнату с плакатом «СЕКС – НЕ ДАЙ ЕМУ ОТСОХНУТЬ!» на самом видном месте, мою небритую (в дни, когда я не виделся с Магой) физиономию, мое наплевательское отношение к светскому чесу, который я мог воспринимать исключительно в изложении Уайльда. В общем, я был не тем мужем, которого ты могла гордо демонстрировать гостям.
Вы предпочитали уютные бары, куда заглядывали практически каждый день после работы, посидеть, покурить, выпить кофе или что-нибудь покрепче. Меня вполне устраивали ваши отношения. С одной стороны, у меня была Мага, с другой, - сложившийся жизненный уклад, который я меньше всего на свете хотел менять. Хозяйкой ты была неплохой, а больше мне от тебя ничего не было нужно. Твой роман, как мне казалось, должен был принести нам еще больше свободы.
Увы, такое положение вещей совсем не устраивало твоего бога, который требовал искупления греха, а ты согрешила, ты сама не поняла, как согрешила, как согласилась заехать к нему домой. Вы говорили о Толстом, о роли судьбы в жизни человека, о любви, верности, вере и целомудрии…
– Игорь… нам…
Красные пятна на белом лице, трясущийся подбородок. Ты с трудом подбирала слова, делая поистине ельцинские паузы.
– Игорь, нам надо поговорить.
Я посмотрел на тебя непонимающими глазами. Конечно, я сразу все понял. На твоем некрасивом в эти минуты лице было написано не только что, но и почему. Ты говорила не со мной, а со своим богом, ты искупала грех, а я был всего лишь частью твоего искупления. Я был статистом, декорацией, японской куклой начальника. И я сыграл свою роль как смог.
– Игорь, дело в том, что… понимаешь… так получилось, что… в общем, я и…
Я стал участником очередного мексиканского сериала с идиотическими до неприличия диалогами. Подобно бесчисленным Мариям и Марианнам, ты долго ходила вокруг да около, прятала голову в песок слов, зарывалась с головой, но так и не решалась произнести это слово. Тебя терзали стыд, раскаяние, злость. Ты злилась на себя, на него, на Толстого с Крейном, на меня за то, что я такой непонятливый, что заставляю тебя глотать раскаленные угли слов вместо того, чтобы мановением руки, кивком головы или движением глаз показать, что я все понял, что дальнейшие объяснения не нужны, что теперь настало время моей реакции и явка с повинной, конечно же, учтена.
Я смотрел на тебя непонимающими глазами, радуясь в душе твоему состоянию. Это была не ревность, а старая, выдержанная в дубовых бочках души обида. Я злился на тебя за другую измену, за твою единственную измену (измена бывает только одна, все остальное уже не в счет) с богом, который даже трахнуть тебя не мог, как следует. Я смотрел на тебя и чувствовал, что даже здесь или там, разговаривая со мной об этом, ты была с ним. Я же просто для тебя ничего не значил.
– Ну, и? – совершенно спокойно спросил я, когда ты выдавила из себя признание.
Теперь остолбенела ты. Бурная сцена, оскорбления, рукопашное выяснение отношений, ты готова была ко всему, кроме совершенно будничного «ну, и?»…
Глупая, ты принялась повторять свое признание, теперь уже как хорошо выученный урок, теперь уже слова вновь стали словами, произнесенные один раз, они потеряли свою магическую силу.
Как? Вот что меня интересовало в этот момент. Как он тебя взял? Как заставил пойти против воли твоего боженьки, в чьи уста кто-то вложил: не прелюбодействуй? Чем он тебя взял? Такую набожную и такую правильную? Хотя – какого черта! Твоя набожность была ни чем иным, как флиртом с господом, разрешенным моралью романом на стороне с весьма своеобразной сексуальной подоплекой. Конечно, твоя новая пассия не бог, зато вместо слова у него есть весьма конкретный предмет для благословений, которым он и не преминул воспользоваться. К тому же господь далеко, и таких, как ты, у него миллиарды, а этот с тобой, всегда рядом, всегда вежливый, воспитанный, предупредительный, в меру религиозный. Настоящий, приличный человек, как в женских романах о высшем свете.
Он читал тебе Крейна, любил для тебя Толстого, смотрел влюбленными глазами, не позволяя себе ничего лишнего. Есть такая игра в соблазнение. Вовик рядится в педика, а этот в нецелованного ангела. Нет, дорогая, я не ревную. Разве только чуть-чуть. Ревновать вообще глупо. Если она или он хранит верность, ревность может сама спровоцировать измену, ну, а если тебе уже изменили, то ревновать поздно. Ревновать же, когда собственное рыльце покрыто толстым слоем пуха, по моему разумению, вообще недопустимо.
Соблазнение через Толстого. Я пытался представить себе эту сцену. Романтическая обстановка в духе историй «Плейбоя», свечи или звездное небо. Он говорит о судьбе, иногда называя ее роком. «Война и мир»… Человек не волен… Мы должны покориться своей судьбе, такова воля… Как только увидел Вас (они и в постели были на вы)…
– Ну, и? – повторил я вопрос.
– Как!… Ты!… Ты…
Ты хватала воздух ртом, не находя слов.
– Ну, изменила, дальше что? Чего ты хочешь?
Тогда ты и бросила мне оскорбление, достойное голливудской мелодрамы середины шестидесятых:
– Ты не мужик!